Амбивалентность

Подмена истины

Му Цин никогда не любил холод. У моста Найхэ холодно. У моста Найхэ небеса переливаются тысячей оттенков сирени. У моста Найхэ голос матери разрывает пространство и время. Нефритово-белые запястья перетянули выцветшие алые нити, по остроте — хлеще чистого шёлка, по надёжности — то ли судьба, то ли проклятая канга. Амарантовая вспышка разорвала полотно свода бездны, и небесная сирень застыла статичным узором. Один мальчик боялся, когда правда касалась внутреннего. — Почему ты прячешься? — спросила Матушка, протянув из амарантового разреза покрытую сизыми пятнами руку, коснувшись щеки, пройдясь по напряжённой скуле слоящимися ногтями. — Я не прячусь, — пробормотал Му Цин, тяжело опустив веки. — Я — генерал Сюанчжэнь, юго-западный бог войны. Я провёл смертную жизнь на передовой, а в бессмертии покровительствовал наступлению. Я просто не могу прятаться. — Почему ты прячешься? — Я не прячусь, никогда не прятался. Мои черты знакомы людям и богам, я всегда держу осанку и лицо, о чём вообще речь?! — Твоё или маску демона? — Тц, не нужно ерунды! Зачем вспоминать спектакль восьмисот летней давности? Я не прячусь! — Восемь сотен лет спектакля? Картина небес изменилось, туманные пятна выложили соломенную крышу, обветшалый кров, пробитый нитевидными пурпурными лучами. Выложили пустой стол и заколоченные окна, расщеплённый, но до смешного чистый пол. По мосту Найхэ носился полуночный ветер. — Нет, чуть больше, — прошептал Му Цин… … — Почему ты делаешь это?.. — всхлипнула женщина. Её подол на ощупь местами напоминал марлю. Её подол пах полынью и заношенной тканью, пах такими редкими в хижине семьи Му специями. Опасно опадал с недельной свечи последний воск. Отец откинул лишние доски, со звериным страхом взглянув на заколоченное окно; подошёл ближе к одинокому огарку и одним резким дуновением погасил свет. Остались лишь блики лунного перелива, лишь блики лунного перелива пробивались через прорехи в соломенной крыше. — Ты в своём уме, женщина?.. — то ли тревожно, то желчно прошипел этот мужчина, прошипел так, что умудрился перебить шёпот ветра, гуляющего от стены до стены. — Кто дал тебе право жечь свечи? Ты думаешь, что если будешь жечь свечи — освободишься? Но в этом хилом доме не осталось больше воска, чтобы плавить, а в темноте было не заметно матушкиных слёз. Но её беззащитный Цин-эр их чувствовал: в колыханиях ткани, в отголосках выдохов. Её Цин-эр, должно быть, ни секунды не наслаждался подобной эмпатией и, наверняка, не должен был познать её к неполным пяти годам. Но чувствовал. В каждое длинное мгновение. Тянулись тихие часы, а за досками всё не светало и не светало, лишь мелькали вдали всполохи смоляных факелов, лишь разносился по узким каменным улочкам выверенный солдатский крик: «найдите его, найдите!». И когда в дверь, наконец-то, постучались, матушка, напуганная настолько, словно не уже и не от природы седая, а поседела только что, в считанные секунды, ринулась к Цин-эру, увернувшись от цепкой руки отца. Ринулась и спрятала под собой: накрыла, сгорбившись, будто лишь этим тощим рукам под силу было защитить его тельце. И даже спустя десятки лет, охваченный громом небесного бедствия, генерал Сюанчжэнь помнил грохот выбитой с петель двери. Спрячься за мной, они тебя не тронут. И пусть лязг стали и грубые голоса разрывают наступающий рассвет. Спрячься за мной, они тебя не тронут. И пусть этого человека скрутят, и пусть он смотрит на тебя по-звериному, не сдерживая ни отчаяния, ни оскала. Спрячься за мной, они тебя не тронут. И пусть металл переламывает позвоночник, а светло-алая кровь мелкой крапинкой украшает наши лица.

Мерки осколков

На мосту Найхэ голос матери повторял стародавнюю мантру. — Ребёнка легко напугать, — сглотнул Му Цин, ощущая, как за спиной собирается плотный ком тумана, как нависает над ним то ли накрывая, то ли удушая. — Матушка не хотела, чтобы я прятался, матушка хотела меня спрятать. А этот мужчина не хотел прятаться, этот мужчина хотел… — Чего он хотел? — Хотел… — нервно сглотнул Му Цин, ощущая, как на ресницах то ли кристаллизуется иней, то ли замерзает влага. — Чего он хотел? — Он хотел спасти свою шкуру! — Цена спасения была в ваших душах? — Тц, а с чего ты взяла, что наши души важны? — Но ты ведь когда-то был готов использовать свою. Му Цин почувствовал, словно с волос осыпается пепел, а с остовов моста — каменно-ледяная крошка. Нити расслабились, нити отпустили, нити больше не резали запястья. Му Цин упал на колени и склонился, словно у алтаря. — Нет, я не был! Я использовал! Использовал!.. …В те годы в Юннане холодало стремительно. Сезон дождей не пестрил солнечными проблесками, а стекло успевало покрыться изморозью до первого снега. И матушка говорила, дуя на обветренные руки, мол, надо бы прикупить тебе плащ поплотнее, а то совсем промёрз на вечной работе. И тебе, и твоим друзьям. Цин-эр, у тебя же есть друзья? Цин-эр, твой господин же теперь твой друг? Се Лянь и Фэн Синь были принципиальными, зима в Юннане — холодной. Как велось, голод хвостиком следовал за морозом, как и тот ворох болезней, от которого Её Величество загибала пальцы и охала громче проституток из соседнего борделя. Му Цин понимал, что он один способен наступить гордости на горло и взяться за любую работу, а тем временем каждый лян — ценен. Чего плохого в выступлениях? Чего плохого в том, чтобы шить на заказ похоронные наряды, примеряя их на больных людей: слушая остаточное дыхание, смотря на почерневшие губы, но сохраняя лицо? Чего плохого в чём угодно, что поможет выжить тем, кто действительно дорог: семейству и свите бывших государей — как долг велит; и милой матушке — как велит душа? В очередной раз придя сквозь насыпную снежную гладь к охваченному тёмной болезнью дому, Му Цин невольно съежился. И света не горело. Больные не любили свет, но когда приходили швеи — тот неумолимо зажигали, и немощные люди бессознательно корчили лица: до новых складок и старых морщин, дрожащими скрюченными руками тянясь с постели к свече, чтобы погасить, чтобы больше не видеть. Ни кожи, ни света. За такое платили больше. В разы больше, чем за простые свадебные примерки, где ты ползаешь по полу, носом в алом атласе, и ждёшь, что старая бабка-швея вот-вот ткнёт длинной иглой тебе по хребту и скажет, мол, ух, А-Яо, не та складка, я же вижу! Но, вот шутка, она ведь не видит, не видит, наполовину слепая! Ни складки, ни недовольного усталого взгляда подмастерья. Му Цину открыли, как и всегда открывали: с прискорбным выражением осматривая мальчишку, что на вид был приятнее всего их жилища в совокупности, но слишком юным, чтобы внушать доверие. Мужчина с тусклым огарком одарил его скупым взглядом и сказал: — Проходи, он там, в восточном углу. Справа стояла ветхая койка с сбуровленными простынями. Даже в тусклом свете видно, что сбуровленными. Му Цин подошёл ближе. И вздрогнул. Поверх жёлтых простыней лежал мальчишка, чуть меньше, чем был он сам, когда искал в трущобах, чем бы поживиться их маленькому семейству. Лицо мальчика покрывала мерзкая липкая испарина, тело мелко подрагивало: совсем без сил, словно призраками опустошённое, словно волками обглоданное. Казалось, что уже пахло гнилью. Казалось, что щёки уже покрылись теми самыми фиолетовыми пятнами, которые Му Цин видел в кошмарах: где забирал у Фэн Синя ведро с водой и смотрел на мозолистые ладони, где поправлял одежды на изящном стане Его Высочества и случайно касался шеи, где пытался накормить матушку с палочек и отводил серебристую прядь от её затуманенных глаз, где… Видел эти пятна на каждом дюйме чужой кожи, где… Му Цин отшатнулся. Мужчина то ли грозно, то ли сочувственно взглянул на него. Му Цин подумал: «только не это». В детстве он пытался вытянуть всех. Всех тех детей из подворотни, что шли за ним, таким бесстрашным тогда, словно за божеством, способным спасти от голода и темноты. Му Цин же любил их не за преданность — за привязанность и то, что им кто-то ещё, кроме матери, да дорожил. Видя умирающего ребёнка, он представлял, как умирает его прошлое. Как умирает, небеса пощадите, он сам. В подворотне. Без имени, умения, чести и семьи. — Так вы будете снимать мерки? — украдкой спросил мужчина. — Извините, мы не совсем понимали, что их нужно снимать, мы надеялись, что, но… но… — Сниму, — резко ответил Му Цин, не отводя взгляда от трясущегося ребёнка. Люди говорили, что если снять мерки с мёртвого тела, то в следующую жизнь человек придёт таких же размеров, форм и повторит горькую судьбу. Плохая примета. Безнадёжно плохая. Бабушка-швея говорила, что для этого Му Цин и существует, что это благородно, хотя и грех шить с живого на мёртвого, можно и самому ненароком лиха глотнуть. Му Цина трясло каждый раз далеко не из-за мифического лиха, но долг был важнее чести. Он подошёл к мальчику, невольно сморщил нос, пусть даже не пахло, и достал из внутреннего кармана поношенного плаща тканевую ленту. В Юннане холодно: дорога до дома сквозь мороз и ветра, кажется, занимает чуть больше вечности. Да и дом домом не назовёшь — ночлежка, не больше. Ночлежка, в которой можно согреться за приготовлением скудного ужина после долгого рабочего дня. А если повезёт, то даже удастся немного поесть: если хватит не только на королевскую семью, если Му Цин не убежит к матери тут же, как только рис на печи станет мягким. Тихо уходя на подработку через час после закат, Му Цин всегда оставлял в доме порядок, а у очага — отмокать крупу или настаиваться тесто. Печь хлеб выходило дешевле, а буквально тянуть на худых плечах две семьи — слишком затратно в реалиях враждебно настроенного государства. Вернувшись за палочку благовоний до рассвета, Му Цин прокрался в комнату и сел на холодную циновку. Есть пара часов на сон: не взошло ни тесто, ни солнце. Пальцы неприятно покалывало: Му Цин невольно опустил взгляд на руку и понял, что так и не выпустил из хватки тканевую мерную ленту, что так и шёл по морозу сжав оголённые пальцы до дрожи. В голову словно ваты насовали. Му Цин намотал ленту на запястье, прижал ладонь к груди и буквально упал на циновку. Нужно было попросить Фэн Синя топить дом лучше, потому что поутру от холода было сложно не то что встать — глаза открыть, а этот кретин как назло тормошил и кричал, что давно пора в город, на работу, а он так безответственно пытается урвать лишние минуты сна: ни стыда, ни души. В этой ночлежке нагретой была, пожалуй, только атмосфера. Так было нельзя. Му Цин, кое-как подняв горящую голову и по привычке закатив глаза на попытки Фэн Синя «наводить порядки», вдруг отчётливо понял, что не вытягивает. Ни физически, ни морально. Утром — работа, днём — накормить и обстирать, вечером — быстрее к матушке, ночью — подработка, снова по чужим домам, собирать заразу и мерки. С началом эпидемии работы стало вдоволь, вот только почему-то радости это не приносило. Сегодня началось в тумане: Му Цин не понимал, что творит. Добавлял в хлеб соль вместо тростникового сахара, в жидкую похлёбку — сушёную полынь вместо шафрана. К зиме запасы специй совсем истощали, но всё равно хотелось хоть как-то сделать жизнь вынужденного семейства слаще и приятнее. Его Высочество ничего не заметил, он, хоть и видно, что сам был на взводе, но природного терпения не растерял (да и не особо разбирался в стряпне), а вот Фэн Синь как бы невзначай отметил, мол, видно, мы все ему так надоели, что он решил нас отравить. Му Цина не трогало. Уже не трогало. Му Цину хотелось свернуться на полу и очага, попытаться победить озноб, победить тяжесть в груди и, наконец-то, поспать вдоволь. Му Цин не имел права. Теперь даже выступления не приносили денег — люди попросту не выходили из домов, боясь то ли мороза, то ли бушующей хвори. Они втроём выкручивались как могли, не чураясь ни грязного, ни тяжёлого труда. Му Цин, несмотря на относительно прибыльную работу у бабушки-швеи, всегда помогал — просто не мог оставить этих двоих (друзей?) и уйти в сравнительное тепло. В следующие пару дней что-то явно вышло из-под контроля. И матушке, и Её высочеству, и даже самому Му Цину резко стало хуже, но только тот не чувствовал боли — лишь вину, потому что, а кто, кроме него может быть виноват? Кто тащил заразу ради пары лян серебра?.. Стоя у дверей их с матерью ветхой халупы, Му Цин боялся открыть дверь. Потому что как ветер перестанет бить по лицу, как потеплеет — разморит, снова захочется сжаться, руками упереться в спину. Нет. Негоже людей пугать. Людям хуже. — А-Цин, милый, я слышу, что ты пришёл, — донёсся чахлый голос из-за тонкой двери. Му Цин собрал волю в кулак и зашёл внутрь. Не закружилась голова, казалось, только по тому, что стало лишь немногим теплее, чем было снаружи. От взгляда на лицо матери, казалось, не грех было и сознание потерять. — Я купил тебе сироп, — стараясь сдержать дрожь в голосе, ответил Му Цин. Помолчал, присаживаясь на колени около её постели, поправил простынь, служившую покрывалом. — Станет лучше. Клянусь. Матушка протянула дрожащую изъеденную язвами ладонь и погладила сына по макушке. — Ты такой тёплый, — пробормотала женщина. — Фэн Синь заботится о том, чтобы в доме Его Высочества было тепло, — уверенно соврал Му Цин, прекрасно зная, что у него просто-напросто сильный жар. Матушка довольно улыбнулась. В полусне было трудно разобрать очевидную ложь, даже полагаясь на мудрость лет и родственную связь. Му Цину хотелось разбить голову о стену, лишь бы не уходить, но благовония догорели, рис, которым он кормил женщину с палочек, закончился, а последние капли на дне пузырька с лекарством замёрзли лазурными кристаллами. Му Цин открыл дверь без скрипа и замер, услышав сквозь вой метели тихий тщедушный кашель. Казалось, что и в груди уже щемит не столько от болезни, сколько от… от… Накопилось, перегорело. Му Цин не выдержал, позорно зажал рот рукой и упёрся лбом в стену. Бушевала метель. Нужно было что-то менять. Иначе, рано или поздно, он этими самыми тонкими руками снимет мерки со всех, кто ему хоть каплю дорог; иначе — второстепенное размышление — рано или поздно, он этими самыми руками расцарапает собственное горло осколками от бесполезных пузырьков с лекарством. Ночь прошла в молчаливой агонии. Он так и не смог заставить себя вернуться к Его Высочеству. Он чувствовал себя предателем. Он бы чувствовал себя предателем, выбрав любую из сторон. Впервые со времён Сянлэ проведя ночь дома, он понял, как же здесь, всё-таки, холодно. И накрыл матушку собственным плащом, прежде чем уйти. Всем телом опираясь на аптекарский прилавок, протягивая серебро, сдерживая дрожь от кистей до локтей, он купил на последние деньги самое мощное средство от хвори, на которое хватило, и принёс Се Ляню. У Се Ляня ждали, крутились у постели королевы, причитали, а Фэн Синь чуть ли ни с порога набросился, мол, где ты был, придурок, где развлекался, зная, что Её Высочество страдает?!.. Му Цин отмахнулся, отвернулся и всунул в его варварские лапищи заветный пузырёк. То ли сел, то ли припал к стене, уткнулся лицом в колени, да так и забылся — моментально, не обращая внимания на то, что тон криков изменился, не обращая внимания, на то, что столпились уже вокруг него, что кто-то пытался найти хоть что-то тёплое, что что-то явно было совсем не так, но, слава небесам, что все будут в порядке… Может быть будет. Одним небесам известно, каким алтарям стоит платить непомерную цену, чтобы было: ведь даже на войне легче, чем здесь, ведь пламя сражений — это вам не холод отчаяния, а безмерное движение, в котором нет времени боли. Безмерное движение. Каким алтарям стоит поклоняться, если знаешь, что даже боги грешны, что даже богам от величия до беспомощности, в сущности — вспышка? Вспышка. Му Цин распахнул глаза. Где он? Кто ухватил его под локоть? Кто не даёт поднять головы, мягко держа за затылок? Зачем мягко? Почему?.. Кто кричит из открытых дверей: «Сяо Цин, возвращайся домой, возвращайся, я гнался за тобой как мог, ей хуже, увидь её хотя бы увидь её!»? Му Цин через силу поднимает голову. Рука держит, но не мешает. Му Цин вздрагивает от вида костлявого в свете дешёвого фонаря лица парнишки из соседней лачуги и сгибается в приступе тошноты. Рвать нечем. Как и давно, как повелось, как было верно. — Выйди за дверь, живо! — слышится голос Фэн Синя над головой, кажется, что трясутся стены. — Я пойду с тобой, только прекрати здесь отсвечивать. Прекрати! Му Цин переводит взгляд на него. Фэн Синь вздрагивает. И о чём-то просит. Пытается к стене прижать. Му Цин вырывается. Где-то за деревянной колонной матушка-королева зовёт ненаглядного сына. Се Лянь срывается с места. Му Цин сорваться не может. Это придурок держит! Держит! Зачем он его держит?.. Зачем он поправляет плащ?.. Небеса, а чей же это плащ?.. Хлопнула дверь. Фэн Синь куда-то исчез. Му Цин никогда не понимал, как на него можно положиться. В тёплом тумане, завалакивающем зрачки, этот дом выглядел даже мягко, даже уютно, даже так, словно один из осколков души считал его пристанищем. Му Цин упёрся правой ладонью в пол. Свалился. Потянулся левой в сторону приоткрытой двери. Свалился. Сдул грязно-серую прядь, да воздуха не хватило, и та так и раздражала холодное лицо и щекотала тяжёлые веки. Му Цин упёрся щекой в шероховатый пол, перестал бороться. В уплотнённом сознании промелькнул образ ветхой двери. И он встрепенулся, распахнул глаза так, словно снова — генерал на поле брани, словно снова — вспышка — и пламя войны освещает обсидиановую радужку, да и горит уже не тело и не ци, а сама душа. Мама. Кто, если не он, способен помочь? Кто, если не он, отдаст скудные отголоски духовной силы ради последней шёлковой нити? Мама. Цин-эр, по завету, прячется от собственного нутра и встречает мороз лицом, а этот несчастный — небеса знают чей — плащ, покрывает порог, словно парчовый полог — крышку гроба. И третий раз за день ветра Юннани шлифуют изящные скулы. Му Цин бежал до тех пор, пока огонь не потух, а дальше запомнил лишь то, каким отвратительно колючим и до спазмов в гортани страшным может быть снег на исцарапанных метелью запястьях. Даже восемь сотен лет спустя, прижимая к груди окраплённую проклятием императора руку, он вспомнил лишь о том, что снег, всё-таки, был хуже. Даже восемь сотен лет спустя, из последних сил держась за раскалённую вулканическими парами рукоять сабли, он помнил про снег…

Отрицание жертвенности

…Правой рукой — левое. Левой — правое. Один мальчик ни в глубине переулков, ни в огне войн, ни в бытности божеством не позволял себе кричать, но вечно складывал руки на груди, чтобы на мгновение понять, что до сих пор способен защитить хотя бы самого себя. Статичный узор сирени закрутился спиралью изморози. — Что ты сделал после? Му Цин поднял переполненный сожалением взгляд, но рука — другая — явно не чахлая, явно сильнее, чем всё его самообладание и, о, Небо, тёплая! — тяжело легла на затылок: не давая смотреть в бездну, не давая наблюдать, как рушится каменный мост между царством живых и небытием. — Я облажался, — уже покорно, без ругани и пререканий откликнулся Му Цин. — Разве можно было облажаться больше? — то ли усмехнулся, то ли умилился голос. — Да. Я ушёл. — Всем постоянно твердил, что это выбор, а не ошибка. — Нет. Ошибка. Она… у… — выдох, — умерла меньше, чем через сезон. — А они? — спросил голос, и Му Цин наконец-то сообразил, отметил: да, голос огрубел, да больше не тихий и ужасающий болью шёпот. Тот шёпот был серо-сиреневым, этот голос — золотисто-багряный. — Они меня больше не ждали, — ответил Му Цин и понял, что даже сам он звучит не как обычно, тёмным серебром, а просто-напросто бесцветно. — Но п… пр… простили. Ты ведь смерть, я прав? Ты знаешь всё? Они простили меня?.. — Нет, — сдерживая смех, ответила смерть. Фэн Синь, догадался Му Цин — это образ Фэн Синя. Немудрено. Больно отмечать, но немудрено. Узоры, услышав ответ, с шорохом исчезли. Горизонт покрылся бархатной тьмой. Му Цин не дрогнул. Му Цин знал. И тут рука на волосах дрогнула, прошлась по линии роста, а образ Фэн Синя продолжил, будто и не позволял себе нарочитой паузы. — Нет, ты не прав, дальше ты не облажался, а выжил. — Почему я выжил?.. — вырвалось у Му Цина. То ли решил поязвить и по инерции передразнить даже саму смерть, то ли искренне не понимал, как мог никогда раньше не спрашивать об этом дне и этом снеге даже самого себя. Вместо ответа лишь похолодало. Секрет — говорила погода. Секрет — и не твой. Стоя здесь, понимаешь лишь свою правду — говорило небо. Лишь свою. — Почему я выжил?! — вспылил Му Цин, попытался вырваться из оков такой ненужной заботы. И сама сущность бездны в тот момент, казалось, обернулось тем самым плащом с порога — спутала по рукам и ногам и то ли укрывала, то ли душила. Сейчас, задумываясь над произошедшим восемь сотен лет назад кристально чистым разумом, Му Цин понимал, что никто — ни в смертном мире, ни на низших небесах, не успел бы помочь, демоны бы лишь выждали момент для пиршества, а высшее небеса… а было ли дело высшим небесам до его потрёпанного тела? А было ли оно, пока он не… — Не стал богом войны? — Тц, не подслушивай мои мысли, нашёлся тут. — Ты бог войны? — Да, как видишь. — Ты вознёсся достойно? Ты вознёсся в сражении? — Я… Нет. На последнем звуке бездну заполонил янтарный перелив. Му Цин резко зажмурился. Обрушился бесконечный мост… …Золотые дворцы отдавали небесным холодом, и Му Цин понимал — даже в этом великолепии и вечном благе ему не найти дома, ведь дом остался там, внизу, ведь дом остался в людях: в последних секундах внутри подвластной северным ветрам лачуге матушки, в ощущениях холодной ладони в замке рук, да в злополучном рисе, что россыпью точечных ударов бьёт по щекам. Остатки дома защищались от младшего небожителя похлеще, чем дракон с обнажённым нирином, похлеще, чем небеса от Белого Бедствия. Му Цин изо всех сил пытался почувствовать причастность. Оправдать себя хотя бы тем, что, пусть его помощь жестоко отвергли, но матушка, матушка-то обязательно гордилась бы его высшей миссией! Изо всех сил. Никак. Даже коллеги-небожители смотрели на изящное лицо искоса, исподлобья, и с каждым днём на его долю выпадали всё более и более тяжёлые и страшные молитвы. Из года в год, и все — невероятно далёкие от военного дела, мистифицированные и вторичные. Му Цин терпел. Скрепя зубы терпел. Почти двести лет, с чёрной завистью наблюдая за тем, как стремительно продвигается по службе невесть откуда взявшийся в чертогах его генерала Фэн Синь — такой правильный, такой, с точки зрения Му Цина, всеобще любимый. Тц, и это ещё он предатель, и это ещё ему рис в лицо и кулак в скулу?! Сам-то недалеко ушёл, вот только совсем не страдает; сам то не разрывался на две жизни, у него так, блажь! Му Цин всеми силами избегал сиятельного соперника, прятался в мантиях, скалился по углам и всё слушал и слушал, как… — Уважаемое божество, — серебристым детским голоском разлилась по сознанию очередная переадресованная молитва, и Му Цин закрыл глаза. Он был готов к любому дерьму. — Сегодня я, Сяо Янь, от имени двенадцати поколений моего семейства, приношу тебе, тому, кто слышит мой голос, великую жертву, да будет проклята и осквернена твоя божественная суть. Голос девочки менялся, грубел, уходил в гортанный тембр, эхом отдавался от стен деревенского каменного храма на юго-западе. Му Цин распахнул глаза и ринулся в смертный мир. К любому дерьму, но это, кажется, перебор. Девчонка словно ждала, словно предчувствовала и видела приближение младшего небожителя. Она растянула обветренные губы в демонической улыбке, узкими зрачками смотря на сокрытого аурой небесного сияния Му Цина. — Великую жертву. Себя, — отчеканила Сяо Янь, вытащила из поясной сумочки зазубренный овощной нож и вонзила в горло. Демоническая улыбка сползла с девичьих уст, Сяо Янь с отчаянием и растерянностью обшарила взглядом храм. А затем заметила боль. И разошлась хриплым истошным плачем, булькая, давясь кровью, не в силах маленькими скользкими от крови ручонками вытащить лезвие из гортани. Му Цин поступился божественностью. Му Цин поймал. Дрожащими руками. Му Цин как будто снова возвратился в закоулки трущоб и каждый день узнавал о новой несчастной душе, Му Цин как будто снова пытался спасти ту проклятую неведомым демоном беременную женщину с фарфоровой кожей и алыми губами, но лишь тратил и тратил духовные силы на бездыханный плод да разодранное чрево. Лёгким движением руки он выудил из затылка малютки Сяо Янь тонкую иглу, пропитанную тёмно-алой ци. Повертел и резко отбросил в дальний угол, за алтарь. Это было предупреждение для его генерала, этот демон игл явно имел на того зуб, но почему-то раз за разом молитвы «мёртвых детей» продолжали приходить именно Му Цину, словно кто-то из сослуживцев издевался, словно никто вокруг не замечал нависшего над башнями дворцов багрового проклятья. Му Цина никто не слышал, но Му Цин всё продолжал и продолжал спускаться в юго-западные храмы, в богатые и жухлые, марая белые руки о всё новые и новые тончайшие иглы, беззаветно унося их в собственные покои и составляя в курильницу для благовоний, а затем до утра сидя на полу без намёка на сон, разглядывая тёмно-синие тени на мраморных стенах, прокручивая в голове смерть за смертью, девочку за мальчиком, опоздание за опозданием. В тот день, когда в палочки перестали помещаться в курильницу, Му Цин не выдержал. Несвойственный истошный крик, кажется, слышала вся Небесная Столица, но когда Фэн Синь — никто иной, как Фэн Синь, вашу ж бездну! — с локтя открыл дверь и грубо поинтересовался, мол, чего орёшь? — Му Цин спокойно посоветовал тому прочистить уши, захлопнул дверь перед крючковатым носом и сполз по деревянному полотну, зажимая голову между колен. Сегодня эпопеи с иглами исполнился год. По небесным меркам — сущий пустяк, по душе Му Цина — больше вечности. — Здравствуй, дорогое божество, — в сто первый раз зазвучала детская молитва, и Му Цин беззвучно взвыл. — Вижу, что мой дорогой генерал решил, что главный грешник на небесах — ты, и что тебе отвечать моими молитвами за его грехи. Маленький мальчик говорил голосом демона игл, таким мерзким и привычным, что сводило челюсть. Му Цин жалел, что размозжить череп кулаком, в сущности, бесполезная идея, и что его глухота никак не отменит жутких воззваний. — Передай своему генералу, служка, — продолжил мальчишка в ответ на молчание Му Цина, — что если и на этот раз он меня не услышит и не явит свою рожу, то я истрачу всю энергию, но не поскуплюсь и создам три тысячи игл, по одной на каждую маленькую душу в его родном городке. Но Му Цин знал, что генерал и слушать его не станет, что генерал никогда не снизойдёт до мира людей ради мстительного свирепого демона, что для этого владыки три тысячи душ — лишь крошка на обеденном блюдце с золотыми узорами по кромке. И тогда Му Цин отправился сам. Немедленно. Искрой. Такой, каким был: лохматым, осунувшимся, бледным и до одури злым на три мира. Мальчик с кошачьими зрачками встретил его удивлённым взглядом, вертя между пальцев длинное заточенное шило. По площади у тёмного храма гулял юго-западный ветер. Гнилая и сухая осенняя листва путалась в беспорядочных пепельных прядях. Му Цин уверенно ступил вперёд, на что маленький демон игл лишь игриво склонил голову к плечу. — А тебе всё мало, мелкий божок. Пришёл насладиться представлением? Ты так обижен на мир, что хочешь кровью смыть с души его грехи? Му Цин убеждал себя, что лучший ответ на пустую грешную болтовню — благородное молчание, что достаточно просто не сводить с твари глаз и, мысленно сшив губы плотной гладью стежков, подступать ближе. Вытащить из-за спины чжаньмадао. В обманном манёвре — глубокий выпад вправо. Попытаться вытянуть из нежной шеи иглу… И упасть лицом на камни площади, поросшие белёсым мхом да соломенной травой. Синхронно со звоном первых капель морозного дождя раздался леденящий душу смех, и Му Цин почувствовал, как демон игл развоплощает оболочку, развоплощает ядро, создаёт мириады тончайших нитей из осквернённой ци. Как эти нити опутывают город. Как эти нити кольцами сходятся у горла трёх тысяч невинных. Му Цин посмотрел вперёд. И увидел тех, кто годами следовал за ним по лабиринтам улиц. Увидел, как они, прозрачной толпой, стоят над ним, приобнимая друг друга за талии, за плечи, как старшие кладут младшим ладони на макушки… И все смотрят на него. Как на последнюю надежду. Как на кормильца. Как на защитника. Так, как на него, в бытности богом, не смотрели и на Небесах. — Нет… — порвав невидимые нити молчания шикнул Му Цин, не сводя взгляда с призраков прошлого. Призраки улыбнулись в последний раз и растворились в энергетических потоках. Му Цин встал. Твёрдо. Прямо. Ухватился за отголоски тёмной ци и, использовав весь свет, что остался, стал единственным магнитом для последнего проклятья демона игл. Тьма загустела настолько, что стала видимой, стала тёмным туманом у лодыжек, у талии, у груди, у горла. Му Цин закрыл глаза и почувствовал, как три тысячи ледяных игл прошли его тело насквозь. И не осталось ничего. Кроме света. Му Цин вдохнул резко, словно в первый раз, и пара мгновений агонии показались плохо скроенной иллюзией, в резких раскатах грома он услышал лишь яростный топот солдат по расщеплённому чистому полу… …Му Цин обеими руками ухватился за обломки небесного моста. Фальшивый Фэн Синь навис над ним скалой, скрестив руки на груди. — Почему ты скрывал это? — Я хотел забыть… — заворожённо ответил Му Цин, наблюдая, как под ногами разливается золотистая бездна. — Ты считаешь себя Богом Войны? — Я стараюсь. — Ты — Бог Войны, даже если вознёсся не в славной битве, и не вырезая города. — Да, — спокойно ответил Му Цин. — Я вознёсся, сражаясь. — И всегда сражался до конца. — Но… Хватит. Я… — Му Цин поднял взгляд и осмотрел небосклон бездны, по которому пятнами, раз за разом, проносилась вся его никчёмная жизнь, все ошибки и свершения, вся тяжесть и все секунды улыбок, весь холод и мимолётные смыслы. — Я… я себя п… прощаю, — выдохнул он. И отпустил кромку моста, невесомо легко закрыв глаза. Му Цин почувствовал, как кончики волос и пальцев окутывает анестезирующая воля бездны. Там, где тонкие светло-золотые щупальца касались тела, не оставалось ни ощущения льда, ни уколов игл, ни вязко налипшего риса. С каждой секундой тело становилось всё легче, с каждой секундой и ровно до того момента, когда крепкая рука с силой ухватила Му Цина за запястье. Му Цин распахнул глаза. Куски моста валились в бездну. Фэн Синей было двое. Один держал. Второй раз за вечность. И смотрел то ли прямо глаза в глаза, то ли и вовсе — сквозь бездну в ничто, настолько переполнено эмоциями, настолько через боль. Второй устало улыбался и качал головой. Бездна, недовольно урча, отползала в царство мёртвых. Фэн Синей было двое, и второй спросил: — Генерал Сюанчжэнь, не забыли ли Вы простить себе любовь?