Змея на моей шее

Отрежьте мне язык, заставьте вымыть рот с мылом. Ударьте, расцарапайте за каждое резкое слово, брошенное в его сторону. И возненавидьте за каждое несказанное. Нет ничего более гнетущего, чем сожаление. Оно — змея на моей шее. Не ядовитая, не сможет убить, но кусает каждый день с остервенением. Он ни разу не заговорил с ним за прошедшие месяцы. Приходит, садится в своё любимое кресло, поджимая босые ноги под себя. Может листать книжку или дремать, сжавшись до совсем крошечного размера. Хосок садится к нему в ноги, пряча ступни под своими горячими ладонями. Пытается согреть. Юнги всегда холодно, это видно и по бледной коже, и по потухшему взгляду. Он моргает медленно, словно только проснулся или вот-вот уснёт. Чон иногда путает свои пальцы в его волосы, ощущая подушечками жёсткие, изъеденные морской водой пряди. Читает ему вслух, рассказывает, как прошёл день. Может поругаться, но это сделать довольно сложно, когда не получаешь ответа. Иногда парень опаздывает и появляется только глубокой ночью. Шумит ключами в прихожей, как всегда роняет что-нибудь с тихим вздохом. Хосок открывает глаза, отодвигаясь к другому краю кровати, и мягко улыбается, когда его любимый человек ложится рядом. Пахнет улицей, прохожими и своим парфюмом, который под вечер становится едва уловимым. Чон готовит всегда на двоих, даже если знает, что парень надолго задержится на работе и придёт слишком уставшим, чтобы есть. Оставляет ему любимые фрукты на столе в комнате, покупает свечи с ягодным запахом и тёплые яркие носки, чтобы согреться было проще. Юнги их никогда не носит. Хосок напоминает преданного пса с расцарапанной мордой в шрамах, которые уже никогда не заживут. У них на двоих тёмное и тяжёлое прошлое. Делить с кем-то горечь детских травм, показывать незаживающие раны оказалось сложнее, чем лечь в кровать и доверить своё тело. Близость между ними не описать словами, её можно только почувствовать. Держи меня на коротком поводке, посади на цепь. Разреши служить тебе, скажи «к ноге». Мне не нужна вода и пища, не нужен тёплый плед. Мне нужна твоя ладонь и хотя бы редкая, отравляющая меня ласка. Я буду верен тебе тысячи лет, если разрешишь остаться. — Мы раньше так много ругались, — Хосок опускается перед ним, прижимаясь лбом к коленям. Обхватывает руками сидящего Юнги так сильно, что тому наверняка становится немного больно, — ты простил меня? Не разговаривает. Не отвечает. Молчит и смотрит, иногда одаривая ласковыми касаниями. Чон пробовал кричать, пробовал писать ему на бумаге. Все его извинения, все его просьбы остаются неотвеченными и незамеченными. Он знает, что был не прав. Но разве недостаточно многомесячного сожаления? Разве недостаточно той змеи, что каждый раз кусает больно? Так больно, что к этому нельзя привыкнуть. Не помнит, что именно говорил и делал, и от этого ещё страшнее. Собственное прошлое ощущается чьим-то, а в голове лишь смутные очертания и размытые обрывки лиц. Он не заслуживает искупления. Вернись, пожалуйста, я буду самым верным. Но для Хосока нет ответа. Он словно невидимка, словно не существует больше. И смерть могла бы стать спасением, но он его оказался недостоин. Помнит обрывки собственных обещаний, клочки, которые хранит так бережно, словно в них и есть смысл жизни. Опустевшей, разрушенной. Заполнившейся до краёв безумием и одиночеством. — Пришёл? В любимом кресле, в углу комнаты. Поджимает под себя босые ноги, встречаясь с ним взглядами. Юнги холодно, ему всегда холодно, как и любому другому призраку из прошлого. Он не меняется, ему всегда двадцать шесть. Волосы с отросшими тёмными корнями, одна и та же одежда и босые ноги. Хосок садится перед ним, прижимаясь к тому, кого нет на самом деле. Плачет перед пустым креслом, разговаривая с собственной болью, что путает пальцами его волосы. Цепь можно разорвать, даже самую крепкую. Но не его привязанность. Он всё равно будет ждать, потому что верный. Закрывает глаза, стараясь вспомнить его голос, а в ушах тишина звенит. Юнги стал немым, однажды оставив своего человека без ответа. Он стал немым призраком, сотканным из воспоминаний. — У тебя есть дети? Нет ответа. — Ты счастлив? Тишина. — Помнишь меня? Собственное дыхание и отсутствие каких-либо звуков кроме. Не отпускай, не уходи, возвращайся ко мне каждую ночь. И пускай настоящий Юнги на его сообщения больше никогда не ответит, он всю свою жизнь готов посвятить этому. Молчаливому воспоминанию из прошлого с холодными, неживыми пальцами. Принести себя в жертву, никогда с ним не встречаться. Отдать все совместные воспоминания, заплатить любую цену. Хосок готов сделать что угодно, чтобы в тот день вместо «уходи» попросить «останься». Ненависть всё равно обжигает слишком сильно, когда думает он о том, что гордость Юнги оказалась сильнее чувств и всех данных обещаний. Он не ждёт его и не ждал, словно их никогда и не было. Кошмарный сон, у которого плохой финал. Ласково водит ладонями по его холодным рукам, стараясь согреть. Вечное напоминание о собственном сожалении. Доказательство того, что был не прав. Поцелуй на прощанье, последнее прикосновение. Грубость, ласка. Ему не даёт жить собственное счастье, ему не даёт жить собственная глупость. Преданность избитой хозяином собаки. — Почему ты не поговоришь со мной? Почему не ответишь? Почему ты оставил меня, Юнги? Вопросов много, они сыпятся вместе со слезами. Как ты? Ты ел? Ты не мёрзнешь? Он навсегда останется важным, навсегда останется нужным. Хосок навсегда останется без ответа. Потому что мёртвые не разговаривают. Они выбирают себе самого главного, самого любимого человека и становятся тенью из прошлого. Тем воспоминанием, которое всегда вызывает слёзы. Холодным прикосновением к лицу, сонным и потерянным взглядом любимого человека. Мы можем прогнать их, стереть из своей памяти. Но Хосок не такой, он любит до конца. Если бы Юнги мог разговаривать, наверняка попросил бы жить дальше. Не просто быть, а быть счастливым. Но он не человек, а его тень, отпечаток прошлого. Сонно закрывает глаза, поудобнее устраиваясь в своём кресле, а Хосок гладит босые ступни, умолкая, чтобы не потревожить спокойствие. Отрежьте мне язык, заставьте вымыть рот с мылом. Ударьте, расцарапайте за каждое резкое слово, брошенное в его сторону. И возненавидьте за каждое несказанное. Нет ничего более гнетущего, чем сожаление. Оно — змея на моей шее. Не ядовитая, не сможет убить, но кусает каждый день с остервенением. Я могу сбросить её и снова начать дышать. Но эта змея — последнее, что связывает меня с тобой. И я её грею.