***
Для Тани Агиллар это был великий день, к которому она шла долгие двенадцать лет. И бездна, оно того стоило! Годы, наполненные отчаянной одержимостью одной лишь музыкой. А теперь вот она — награда. Известнейший театр культурной столицы величайшей империи и только она одна на сцене. Она и восхищённые слушатели. Это была знаменательная дата для всей Энтийской империи. В этот день, шестьдесят лет назад, последний отряд мерзкой нелюди был вышвырнут за границы благословенного Энта. Да, вдали война ещё продолжалась. Мелькали всполохи боевой магии и лилась кровь. Где-то там, невесть что возомнивших о себе, — монстров, загоняли в их родные леса и болота, цепляли на них ошейники и заставляли восстанавливать всё, что было разрушено за четыреста лет. А здесь, в сердце империи, в славной Равене шумел праздник. С воинскими парадами, фейерверками и народными гуляниями. И разумеется, с концертом в Императорском театре. Этого события ждали долго: целый год, ибо заявлено было, что лишь лучшие артисты удостоятся чести выступить на юбилее; потому, Таня стояла сейчас одна на краю сцены и смотрела в переполненный зал. Это был её великий день. Только смотрела она вовсе не на восторженную публику, нет. Всё её внимание занимал лишь один человек. Тот, что единственный не вскочил на ноги, который вяло аплодировал — благожелательно и снисходительно покачивая головой. А как не смотреть? Ведь это для него она так самозабвенно и отчаянно играла сегодня, от него ждала одобрения, так ни разу и не услышанного за всё время, что они были знакомы. Именно этого человека Таня так безмерно боготворила и ненавидела. Все долгие двенадцать лет. Он сидел в первом ряду. В своём сером сюртуке, с лоснящимися манжетами, он выглядел потрёпанной галкой в окружении райских птиц, на фоне принаряженной публики. Его плешивый череп покрывала испарина, выцветшие глаза слезились, а дряблая кожа со старческими пятнами собиралась в складки у бесцветных губ, демонстрируя полуулыбку. Маэстро Венсан — самый знаменитый и скандальный скрипач современности. Великий пьяница, но выдающийся учитель. Её учитель. Сколько раз она проклинала день, когда мелкой тринадцатилетней соплячкой увидала как пьяненький старичок, отобрав у уличного музыканта дрянную скрипку, превратил на время прохожих в статуи, заворожённые его музыкой. Сколько корила она себя, что, проследив за странным скрипачом, не ограничилась первым отказом, а раз за разом являлась к его порогу, умоляя научить. Неоднократно Таня тогда услышала о том, что не бабье это дело — музыка и нет у маэстро времени разбираться с пустой блажью уродливой малолетки.***
В театральной гримёрке одуряюще пахло розами, сладкими духами и пыльной тканью. Но больше всего — розами. Таня сидела на низенькой банкетке, уставившись в глянец большого зеркала. Она ждала. Вот, мерзко скрипнув петлями, отворилась дверь и в гримёрку вошёл он. Маэстро Венсан тяжко шаркал тощими ногами и с силой налегал на трость, увенчанную массивным золотым набалдашником. Было видно, как тяжело ему стоять, но присесть он даже не попытался. — Умница. — проскрипел маэстро после недолгой паузы. — Нет правда, умница. Таня даже не поверила тому что услышали её уши. Похвала от желчного старикашки! Ей? Впервые! — Просто молодец, — меж тем продолжил учитель, — для своего уровня, ты очень достойно выступила. Для своего уровня? Госпожа Агиллар, заслуженно признанная лучшим скрипачом империи, а значит и всего мира, захлебнулась воздухом от обиды. Для своего, бездна, уровня?! Первая женщина музыкант, снискавшая мировую славу, только что заставившая замереть в трепетном восхищении огромный зал Императорского театра? Выходит, она, по мнению выжившего из ума пьяницы, всего лишь неплохо выступила? Таня даже рот открыла, дабы высказать вот это всё, что накопилось за годы ученичества. Но была остановлена скрипучим голосом маэстро. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Так и есть, всё верно — ты лучшая и единственная скрипачка Равены. Твоя музыка волшебна и удивительна. Весь восторг и преклонение публики заслужены тобой по праву. Скажу более, ты превзошла меня, а это ох как не просто. Только это ещё не всё. Унылая правда в том, что я дрянной музыкант. Да, да, — жестом прервал он, вскинувшуюся было, ученицу, — дрянной. Как бы там не превозносили меня бездари, никогда не слышавшие истинной музыки. Но это не беда. Беда в том, что я ещё и отвратительный учитель. Именно отвратительный. Потому что я сумел испортить, изуродовать твой талант, в попытке достичь своего идеала. Но так и не достиг, увы. Ты — молодец, превзошла меня, и я надеюсь, что, может быть, когда-нибудь твоя скрипка сыграет настоящую музыку. А мне больше научить тебя нечему. В гримёрке повисла тишина, недолгая, но пронзительная. Таня понимала, что это прощание. Такое предвиденное и вместе с тем неожиданное. Она лихорадочно подыскивала слова, которые стоит сказать и не находила. Первым их нашёл господин Венсан. — Ученичество закончилось, Таня, но позволь напоследок дать тебе ещё один урок. И вручить подарок. В руках маэстро, как по волшебству, оказался старый потёртый футляр для звуковых камней. — Ты можешь не принимать ни урок, ни подарок, и если не примешь, умоляю — уничтожь его не выходя за дверь. Ну, а если решишься, что ж, это будет уже лишь твоя воля, но и тогда ни при каких обстоятельствах не упоминай что слышала это. И даже, что видела, хоть бы и мельком. Сказал и ушёл, подлец. А Таня осталась, недоумённо пялясь на белую коробочку, на крышке которой корявым почерком маэстро было выведено: — «Музыка дороги».***
Домой, в свои апартаменты, госпожа Агиллар вернулась уже за полночь — когда шумные гуляния поутихли, а в небе прекратилось красочное мельтешение фейерверков. Отпустив извозчика, она ещё долго топталась у входной двери, будто, не могла решиться войти, и тем самым завершить этот великий и печальный день. Однако же вошла. Таня устала, дико, до невозможности, но понимала, что уснуть ей сейчас не удастся. Раньше она бы пригласила к себе кого-нибудь из поклонников, помоложе и посостоятельней, или позвала бы смазливого мальчика из заведения госпожи Шадэ, или даже двух (накатывало на неё такое настроение, иной раз). И усталость уходила, отступало напряжение и можно было спокойно спать до позднего утра. Раньше, но не сейчас. А всё треклятый маэстро Венсан, разорви бездна его и этот подарок! Вот он, белый потёртый футляр, лежит в кармане плаща и жжётся, даже сквозь плотную ткань. Таня поднялась наверх, по скрипучим ступеням и сморщилась в отвращении. Пока её не было, посыльные из театра натащили к двери целые охапки цветов. Изысканно оформленные композиции и просто связанные бечёвкой букеты, целое море роз затопило лестничную площадку, которые она ненавидела. Тане нравились лилии, за их хрупкую развратную красоту, за то бесстыдство с которым они выставляют напоказ свою сокровенную интимность. За их дурманный пошлый аромат. Но ей всегда дарили розы. Отодвинув ногой пахучую пакость, госпожа Агиллар ворвалась в своё жилище и, со злостью захлопнула дверь. Поток розового безумия наконец-то иссяк, и дышать стало легче. Разоблачаясь на ходу и, разбрасывая по пути детали гардероба, она прошагала в будуар и обессилено рухнула в кресло. Посидела, полюбовалась на треклятый футляр в руках, открыла. Четыре свело-зелёных каменных шара тускло поблёскивали на бархатной подложке. Камни были старой модели, без возможности подключения к артефактным наушникам, без встроенных эффектов, но всё же вполне рабочие. Говорят, что этот артефакт придумали военные или шпионы, что, на неискушённый взгляд Тани, было одно и то же. Ох, как же ей не хотелось слушать музыку, записанную на эти камни. И вовсе не из-за предупреждений маэстро, а потому, что это был не только подарок, но и урок. Последний. А как учит господин Венсан — она знала, трудно не узнать за двенадцать-то лет. Когда Тане было шестнадцать, её родители умерли от болотной лихорадки. Тогда, перепуганным подростком, примчалась она к единственному человеку которому доверяла. К маэстро. Но тот не пожалел. Более того в этот день он созвал друзей на гулянку, девок распутных пригласил, а её заставил играть. Играть весь вечер и плакать запретил. И она играла. Глотала слёзы с соплями, подвывала даже, но только тихо, чтоб не испортить звук. В другой раз, когда Тане семнадцать уж стукнуло, учитель отвёл её ночью в припортовый кабак. К хмельной и резкой матросне и престарелым шлюхам. Вывел на центр зала, сарафан содрал под одобрительный свист и улюлюканье разгорячённых завсегдатаев. А после вручил скрипку и приказал играть до утра. Лишь заметил, что если её здесь всей оравой отдерут, значит играть она не умеет, а стало быть время своё на такую бездарность тратить он не станет. И она играла. До утра, до разорванных пальцев, до судорог в икрах. А утром маэстро вернулся за ней, слегка поддатый, как водится. Обозрел мутным глазом всхлипывающих баб, мрачно-задумчивых матросов и довольно заметил, что, может быть, что-то из неё и выйдет толковое. Потом, когда-нибудь. Ему, правда, завсегдатаи кабака тут же морду набили, даже шлюхи норовили носком туфли под рёбра сунуть. Но господин Венсан всё равно остался доволен. Сипел отбитыми лёгкими, покряхтывал, а на разбитой роже сияла победная улыбка. Так что нет, не ждала госпожа Агиллар от уроков маэстро ничего хорошего. Потому и косилась на звуковые камни как на ядовитых насекомых, но уничтожать или прятать до лучших времен даже не думала. Поднявшись с кресла, Таня накинула на голые плечи тёплый халат, налила себе белого вина с Устрийских виноградников, и набила трубку особой смесью. Курительное зелье она всегда готовила сама, чётко понимая какого эффекта хочет добиться. Сейчас она смешала три части зелёного табака на две дурманной травки из болот восточного предела, да добавила щепоть сушёных лепестков огненной лилии для ясности рассудка. Подготовившись таким образом, вновь уселась в кресло, не забыв прихватить скрипку (вдруг захочется повторить услышанное). Откладывать дальше было нечего и незачем, потому Таня разожгла трубку и, усмехнувшись претенциозному названию на футляре, воткнула камень в держатель воспроизводящего артефакта. Комнату заполнил звук. В тот краткий миг, пока она могла ещё связно мыслить, Таня поняла что играет лишь одна скрипка, без аккомпанемента. А дальше всё: на неё обрушилась музыка дороги. Музыка? Вот уж нет, это было что угодно, только не это. Потому что нельзя видеть музыку, нельзя обонять её, нельзя чувствовать кожей мягкое тепло гармонии и промозглую сырость какофоний. И всё же, это была музыка. Вместе с неизвестным исполнителем, Таня ночевала под навесами для сушки рыбы в приморских деревнях и пахнущих клевером стогах Ирмской провинции. Она стирала вонючее от пота и пыли бельё в ледяных ручьях Антских предгорий, и отмокала душой и телом на горячих источниках Бузеля. Пряталась от ретивой стражи нижнего рынка в заброшенных катакомбах Шапеля, вместе с обовшивевшими беспризорниками. И шла благоустроенными имперскими трактами с купеческим обозом. Всё это была музыка. Дорогое вино в прозрачном бокале выдыхалось нетронутое, а трубка погасла не одарив ни одной затяжкой. Таня несколько раз хваталась за скрипку в попытках повторить какую-нибудь фразу, но в раздражении откидывала её прочь. Она лишь, раз за разом, устанавливала камни в держателе и слушала, слушала. И ещё пыталась понять, что этот невозможный человек делает со скрипкой, как заставляет её столь невыносимо звучать?Мелодия
Когда солнце уже взошло над славной Равеной, а дворники ещё не успели убрать мусор, оставшийся от вчерашних гуляний, Таня уже колотила молотком по медному диску на двери маэстро. Нет, она не боялась нарушить его сон: господин Венсан, по старческой привычке, подымался рано. Да и, откровенно говоря, ждать более удобного времени для визита у неё не хватило бы сил. Жгучее желание высказать учителю всё, что она думает о его уроках разъедало её изнутри. Особенно о последнем — самом жестоком, когда в миг победы, в момент триумфа, тебя сбрасывают на самое дно. Когда так наглядно, даже без слов, указывают на твою ничтожность. А твой талант — драгоценный дар небесного отца, вдруг, оказывается гнилой морковиной, в сравнении с алмазным сиянием неизвестного скрипача. Всё это и ещё многое хотелось высказать Тане, но когда послышалось знакомое шарканье войлочных тапок и отворилась дверь она сказала совсем иное — «Я разбила скрипку». Маэстро скептически изогнул бровь. — Ладно, — сдалась Таня, — я разбила две скрипки: больше в комнате не было. Здравствуйте маэстро. — И тебе доброго утра. — хмыкнул господин Венсан, глядя в её покрасневшие от недосыпа глаза. И шире распахнул дверь. — Заходи. Обстановку этого дома Таня знала, пожалуй, лучше чем свою. Да и времени здесь она проводила больше. Привычно лавируя по замусоренному коридору, они с учителем проследовали в его кабинет. Здесь хлама было не меньше, но он был как-то упорядочен, что ли. Нотные тетради, статуэтки, пустые чашки и запах. Запах старости, прокисшего вина и засохшего сыра. Также мочи, — вероятно, маэстро опять не удержался во сне. — Слушаю тебя. — господин Венсан устроился в кресле у письменного стола и вопросительно взглянул на визитёршу. — Три вопроса. — объявила Таня и, для убедительности показала на пальцах. — Кто был этот скрипач? Где его ноты? И каким отродьям бездны он продал душу чтобы творить такую музыку? — Скрипач. — недовольно скривился маэстро. — Просто какой-то скрипач. А знаешь ли ты, девочка, что когда-то очень давно этого скрипача боготворили, что имя его было на слуху у всей Равены, а значит и империи. Эта музыка звучала из каждого распахнутого окна. Когда-то, очень давно. О глупостях с бездной я говорить не стану, а ноты… ну что ноты, не понимала она в нотной грамоте, да и вообще писала с трудом. — Она?! — изумилась Таня. — Она! — возвысив голос, подтвердил учитель. — Рамона Вайс. А ты как думала? Полагала, что действительно первая женщина музыкант? Нет. То, что вы, сопляки, считаете современным, новаторским — уже было до вас. Всё уже давно забыто. — Но почему? — недоумённо покрутила рукой Таня, — Почему забыто? Как вообще возможно забыть такую музыку?! — Да просто, — горько усмехнулся маэстро, — приказано было забыть, а записи уничтожить. Вот теперь, вроде, и не было никакой Рамоны. Мелодий этих никто уже не слышал, а кто слышал не признается, потому, как это теперь государственная измена. Нет ее и не было никогда. — Расскажите учитель, — попросила Таня, — пожалуйста. — Рассказать? — Господин Венсан сделал вид, что задумался, — а и расскажу, конечно. Вина подай. И, дождавшись пока ему плеснут красного, в чудом отыскавшуюся на столе чистую чашку, начал говорить. — Случилось это давно, ещё до вторжения орды на земли империи. В ту пору был я бестолковым студиозусом академии искусств и вместе с однокашниками лоботрясничал, воображая сие взрослой жизнью. О, какие философские и политические диспуты мы вели, нахлебавшись дрянного вина в дешёвом кабаке, какими бунтарями мнили себя со всем пылом прыщавой юности! И играли, играли при любой возможности. Сейчас мало уже встретишь людей столь одержимых музыкой, — господин Венсан ностальгически заулыбался, — а она пришла в Равену, потому что кто-то в придорожном трактире ляпнул, дескать, ей в столицу идти нужно, свой талант академикам показать. Кто знает, прав был тот человек или нет. Может если бы не он, Рамона до сих пор ходила бы по дорогам? Старая, седая, зарабатывая на кусок хлеба и ночлег игрой на потёртой скрипке. Кто знает? А тогда было удушающе-жаркое лето. Мы с друзьями, как обычно, бездельничали с двумя кувшинами холодного пива, спрятавшись в тени магнолии. Помню было так жарко, что даже разговаривать казалось непосильным трудом. А она вышла на центр площади, прямо на самый солнцепёк, достала скрипку и заиграла. Она тогда играла про дождь. Ну, ты слышала, — маэстро кивнул на футляр, что Таня продолжала крутить в руках. Девушка понимала о чём он говорит. Только то был не дождь, то был ливень, такой, когда ушам становится больно от грохота падающей воды, а в небе раскатистый треск и паутина молний. Когда ты не в доме за плотными ставнями, а где-то в дороге. Когда тебе страшно и холодно, но, в то же время, одуряюще радостно и ты не спешишь укрыться, потому что всё равно промок до костей, а в укрытии так весело уже не будет. Тане хотелось рассказать учителю о чём эта мелодия, но она лишь подтверждающе качнула головой. — Рамона покорила всех и сразу, — меж тем продолжал рассказ маэстро, не забыв при этом хорошенько приложиться к кружке, — с первых звуков, с первых нот. Она всегда появлялась в окружении поклонников, ей устраивали концерты, а записи распродавались чуть ли не в момент создания. Таня покосилась на футляр в руках и маэстро заулыбался, правильно поняв её взгляд. — Ты не смотри на название: со словами у неё всегда было не очень. Нет, не сказать, что она была тупенькая или косноязычная — просто не придавала значения словам, пытаясь всё рассказать музыкой. Да откровенно говоря, ничему кроме музыки и не придавала значения. Ей платили огромные деньжища, а она продолжала ходить в простеньком сарафане. Весь столичный свет, лучшие люди империи счастливы были видеть её на своих приёмах, а она предпочитала хлебать отвратительную кислятину в дешёвых кабаках с полунищими студиозусами. В Рамону Вайс были до беспамятства влюблены все кто её знал, а она слышала только музыку. — И вы? — робко поинтересовалась Таня. — Вы тоже были влюблены? — Я?! — возмущённо вскинулся учитель. Но потом как-то резко сник и призадумался. — Ну да. И я, конечно же. И замолчал, надолго погрузившись в воспоминания. Тишина в комнате длилась и длилась, пока Таня не выдержала: — А дальше? Что было дальше, маэстро? — Дальше? — Встрепенулся господин Венсан. — Дальше было вот! — он со злостью швырнул на стол очередной белый футляр, извлечённый из-под стола. — И вот! И вот! С каждым возгласом на захламленной столешнице оказывались новые футляры с одинаковой надписью на крышке: «Музыка любви». — Да ты слушай, слушай! — раздражённо бросил он и надолго присосался к кружке. Она подчинилась, взяла первый камень, установила в артефакт и услышала. Шумный зал, наполненный гомоном молодых пьяных глоток. Клубы дыма под потолком, звон посуды. И взгляд, ослепительно-синий, тревожный, будоражащий. А ещё, восторг от сводящей с ума ослепительной красоты, любование совершенством в человечьем облике. И страх от того, что если ничего не сделать, не сказать, это чудо уйдёт, испарится как утренний сон. И ужас от того, что если сказать и сделать — тебя не поймут, посмеются. А следом робкое удивление: «Неужели правда? Неужели взаимно»? И ликование, и гордость, и бесконечное счастье. — Это ведь были не вы? — Тихо спросила Таня у раздражённо сопящего учителя. — Эта музыка не вам? — Не мне, — подтвердил маэстро, грохнув на стол опустевшую кружку, и вновь потянулся за бутылкой. — Да бездна с ним, что не мне! Пусть бы это был кто-нибудь иной. Я не деревенский дурачок и не священник с постной рожей: я понимаю как отец наш небесный, порой, шутит, даруя способность любить тех, кого любить неправильно. Ну нравятся тебе девки, — тыкал он в пространство узловатым пальцем, — так и люби их на здоровье. Любых, на выбор, только не эту. Что вот в ней было такого, за что можно полюбить? — Продолжал он горячо спорить с воображаемой собеседницей. — Волосья редкие, цвета бледно-паскудного, глазёнки навыкате, знаешь, такие светло-голубенькие, противные. Сама дура-дурой, торгашка трактирщица. С ней даже поговорить не о чем было, окромя цен на солод и ремонт кухни. Сиськи, правда, во! — Он развёл руки, обозначая что-то невообразимое. — И готовила вкусно, но разве этого достаточно? Разве этого хватит для любви?! Маэстро разгорячился, его острый кадык лихорадочно дёргался на тощей шее, а руки беспорядочно дирижировали в воздухе. Тане ещё никогда не доводилось видеть учителя таким взволнованным, подростково-обиженным. Это было также смешно, как жалко и неловко. Ей даже на мгновение стало стыдно, что это она спровоцировала сию вспышку. И тогда она стала слушать всё, что выгреб из стола разгорячившийся старик — "Музыку любви". Госпожа Агиллар слушала скрипку, но ей казалось, что это та самая Рамона, чей образ так и не сложился у неё в голове, присела рядом на продавленный диван и тихонечко, на ухо, рассказывает свои сокровенные стыдные тайны. Про неосторожные поцелуи под лестницей и в кладовке с крупами. О том, как от них распухали губы, а слух обострялся до невозможности, в попытках первым опознать ненужных свидетелей. Про первое утро, и как прекрасна сонная женщина в тёплой ночной рубахе с рубцами на щеке от подушки, пахнущая тонким теплом непроснувшегося ещё тела. О первой ссоре не из-за чего — просто был нервный день. Потому что кому-то пришлось торчать на кухне, вместо невовремя забрюхатевшей стряпухи, а кто-то два часа играл в городском саду для любителей природы. Потому что кто-то пашет весь день, а его не слушают. А кто-то занимается важным, но его не ценят. И про то, каким глупым всё это выглядит через час в глазах утомлённой тобой женщины. — Дальше. — Когда камни с записями закончились, попросила Таня, невесть с чего севшим вдруг голосом. — А дальше трактирщица эта её белобрысая, в Гарраш поехала. Может, по делам семейным, а может, по какой торгашеской надобности. Рамона тоже с ней ехать хотела, но куда там. У неё же выступления на год вперёд расписаны были. Она даже на гастроли ни разу не ездила. Так что поехала баба эта одна. В Гарраш. — Подчеркнул маэстро голосом, а сам посмотрел так вопросительно — поняла, мол? — И? — Не сообразила Таня. — Бестолочь! — Выругался учитель. — Гарраш, шестьдесят пять лет назад! Ну же! Напряги, что там у тебя в голове вместо мозга. И Таня вспомнила. Именно шестьдесят пять лет назад воинство цариц вторглось на земли империи и Гарраш был первым крупным городом захваченным нелюдью. — Ой! — Вскрикнула госпожа Агиллар, — это тогда? — Тогда, тогда, — подтвердил учитель. — Город оборонял десятый пехотный полк, но не сдюжили солдаты, отступили, а население вывести не смогли. Так и сгинула та белобрысая. Рамона поначалу не верила, всё ждала пока та заявится, да разнос кухаркам устроит за непорядок в трактире. Потом поверила и седмицу пила беспробудно. Никогда не видел прежде, чтоб женщина так страшно пила. А потом исчезла, на две луны где-то. Мы думали всё уж — уехала с концами, или ещё что похуже приключилось. И только через время узнали, что она двух орков купила, да не тех что сызмальства в ошейниках, а новых, в бою захваченных. Ох и видела бы ты эти рожи! Все в шрамах — места живого нет. Один вообще одноглазый и ярость такая в них чувствовалась, что рядом стоять боязно. Только шалишь, против ошейника не попрёшь. Словом, купила она этих орков, выдала им барабаны огромные, да и рванула с эдакой труппой перед войсками играть. Воодушевлять перед боем, а после успокаивать. У нас, в Равене, как узнали об этом, так вся академия, будто, умом тронулась. Все за ней поехали. Да и я, чего уж скрывать, в числе первых туда отправился. Мне даже медальку потом выдали — за подвиги музыкальные. Только вот, что я тебе скажу, девочка, никто из нас и рядом с Рамоной не стоял. Ни в музыке, ни в отваге. Мы-то что? Играли солдатам в лагере, да на привалах. Ну, кто играл, а кто пел, некоторые даже пьесы ставили. Она же нет. Начиная играть перед самым боем, не останавливаясь, так и шагала вперёд. Жуткая картина выходила — цепь солдат идёт в атаку, а следом девушка со скрипкой и два орка с барабанами. И музыка тоже мрачная. Да что говорить — сама послушай. Он выложил на столешницу ещё один футляр. На его крышке тем же почерком было выведено — «Музыка войны». И они слушали, как воздух звенел от боевой магии и леденящих душу песнопений шаманов. Как медленно начинали разбег передовые полки, готовясь сойтись в рукопашной. Как оскаливались клыки и сжимались зубы, как брызгало красным из вспоротой кожи и из зелёной, и из белой. И над всем этим обезумевшей баньши, захлёбывалась криком скрипка. Выла, рычала требовала убивать. Просила крови и ещё больше крови. Чужой и наплевать на свою. Но вот чего не было в скрипичном крике, так это страха. Только ярость, только иссушающая жажда, только лишь упоение боем. А когда отзвучала последняя нота, под затихающий рокот барабанов Таня поняла, что стискивает зубы и с силой сжимает кулаки. А ещё дышит, трудно, загнанно, как после долгого бега или боя. Остальные записи из этого футляра слушать она пока не стала. И так вышло слишком много и слишком сильно. Вместо этого спросила, — она погибла? — Да, — просто ответил учитель, — погибла, но не тогда, потом. Где-то через год. Гарраш помнишь? Таня кивнула. — Так вот, — продолжил господин Венсан, — к тому времени город освободили и расквартировали в нём всё тот же потрёпанный, но не сломленный десятый пехотный полк. Рамона как узнала — захотела сыграть для них, там в Гарраше. Отговорить её даже не пытались: привыкли за год к тому, что это бесполезное занятие. Но и поехать следом никто не смог — у командования на нашу академическую банду уже планы были. Очень уж дельным новшество с артистами оказалась. Только мне удалось отпросится. Во-первых, чтоб Рамону поддержать, ну и потом, — маэстро стыдливо заёрзал в кресле, — я знал что она для этого выступления нечто новое приготовила. А такое, ты же понимаешь, никак пропустить нельзя было. Она ведь такая: может один раз сыграть и всё, больше не заставишь. Потому была у меня на той войне ещё одна задача, всюду за Рамоной следовать с артефактом для записи наготове. Может быть самая важная из задач, не знаю. Что? — Спросил он увидев вопрос в глазах девушки, — ну да. И в бой я ходил с ней рядом, только не со скрипкой, а… ну ты поняла. Словом, поехали мы. Надо сказать, что Гарраш, в те времена, крупным лишь на бумаге числился. А так дыра дырой. Средних размеров городишко стеной обнесённый. Ворот, правда, три было как мода градостроительства тех лет предписывала. Ну а после того, как городок обезлюдел никому он уже не интересен стал. Его и освобождали-то больше из принципа, нежели из стратегических соображений. Добрались мы туда утром, через восточные ворота въехали, а сразу за воротами у них площадь рыночная была. Так они к нашему приезду торговые навесы растащили и помост собрали, вроде, как сцена. Рамоне отдохнуть предложили с дороги, только она не захотела. Сказала, что как соберутся слушатели, так и начнём. А кому там собираться, если всего населения лишь десятый полк да шлюхи обозные. Словом, быстро собрались. Рамона на центр вышла, орки сзади, как водится, ну и я на краю помоста пристроился. Так чтобы и звук хорошо ловился, и её из виду не упускать. Знаешь, это отдельное удовольствие было смотреть на её лицо, когда она играет. Оно становилось таким, таким… нет, словами передать не получится: это видеть надо. И тогда она заиграла. Сначала барабаны вступили, но тихонечко, без грохота. А потом она. И, понимаешь какое дело, я ведь её давно уж знал к тому времени, не пропускал ни одного выступления. Но такого никогда не слышал. Такой музыки. Помню, у меня нога затекла от неудобной позы, а я пошевелиться не мог. И никто не мог, ни солдаты, ни шлюхи. Представь себе, целый город собрался на площади и замер, музыку слушая. Замер так, что дышали через раз, чтобы ни одного звука не пропустить. Колдовство богопротивное, не иначе. Вот из-за этого-то колдовства никто и не заметил, как барабаны смолкли, а орки сняли ошейники и к воротам отправились. Никто не увидел, как в распахнутые ворота отряд ордынский входит. Там все народы были в том отряде. Орки, тролли с гоблинами и люди. Много людей. Шли они молча, и убивать солдат со шлюхами принялись тоже молча, стараясь не шуметь, чтоб не помешать музыке. А ещё они знамёна с собой несли — белое полотнище и на нем чёрным скрипка намалёвана. Вот тогда-то и стало понятно, что Рамона играла не для нас, не для десятого пехотного. А для тех, кто вошёл в ворота. Это сначала показалось, будто, их много. Оказалось, что нет — рыл семьдесят всего. Но дрались эти отродья бездны отчаянно и молча. Потому-то и перебить народу сумели много. Десятый полк победил, конечно же, но существовать перестал. Особенно, если вспомнить, что командование в первых рядах стояло, чтоб лучше слышать. А Рамона играла, пока убивали десятый пехотный. Потом кто-то из солдат сулицу бросил и горло ей пробил. Тогда только скрипка затихла. Орки ещё недолго рокотали своими барабанами, но и их вскоре добили. А я так и сидел на краю помоста и записывал. Знаешь, о чём я думал в тот момент? — Маэстро испытующе взглянул на ученицу и, не дождавшись ответа, продолжил, — о том, какое горе, что мне больше не удастся услышать такой музыки. То, что я выжил, иначе, чем чудом не объяснить. Почему меня не убили нелюди? Почему не пристукнули выжившие солдаты? Загадка. Более того, даже военные дознаватели взялись за меня не сразу и потому мне удалось камни с записями припрятать. И этот тоже. Маэстро порылся в столе и вынул ещё один футляр, совсем маленький. Он аккуратно поставил его на край стола и Таня смогла разглядеть надпись — «Музыка мёртвых». — А потом? — спросила она. — Потом такие отряды как тот, что в Гарраш ворвался, всё чаще появляться стали. То в одном месте, то в другом. Они себя отрядом мёртвых называли. Нет, никакой некромантии паскудной, просто вступали в них люди и нелюди, которые считали, что жить им более не за чем. У которых одна цель оставалась — как можно больше убить имперцев перед смертью. И всегда флаги с собой несли — белые, с чёрной скрипкой. Ну и сама понимаешь, после такого замолчать участие Рамоны в их появлении уже не получалось. Да никто к этому и не стремился. Словом, объявили её изменником человечества и всякую память о ней уничтожить велели. Вот так и не стало в империи Рамоны, и музыки не стало тоже. А запись эту, — маэстро кивнул на маленький футляр, — я больше так и не решился прослушать. Да и сейчас не стану. Ты забирай, если хочешь, только осторожно: потому как это всё ещё государственное преступление. Без срока давности. — Спасибо, — искренне поблагодарила Таня, пряча камень в карман плаща, — только я всё равно не понимаю почему она так поступила. Зачем? Магия? Маэстро Венсан расхохотался. Весело, задорно, хлопая ладонями по тощим ляжкам. — Отец небесный, какая магия?! Что за чушь у тебя в голове, девочка? Нет, там проще всё было. Проще и мерзопакостней. Скажи, ты вот помнишь какой император у нас тогда правил? — Разумеется, — обиделась госпожа Агиллар, — Альфред VI Освободитель. — «Освободитель», — попробовал на вкус слово маэстро, — хорошее прозвище, сильное. И, вполне, им заслуженное. А знаешь ли ты, как ещё его называли? Таня знала. По счастливой случайности, незадолго до этого разговора, ей довелось читать книгу об Альфреде VI, и там он упоминался как Альфред Милостивый. Потому что после войны сей император простил всех изменников, что на сторону цариц переметнулись, и заменил им казнь пожизненной каторгой. Ещё в той книге писалось, что прозвище это ему не нравилось отчего-то. И упомянув его без надобности, можно было и в опалу угодить. Вот об этом девушка и рассказала учителю. Тот покивал согласно, но свои уточнения внёс: — всё так, только вот прозвище это он получил задолго до окончания войны. Как бы не в самом начале. Вот как ты думаешь, что ордынцы с захваченными людьми делали? С крестьянами? С горожанами? Купцами? Таня недоумённо пожала плечами: так далеко её знания о тех временах не заходили. — Угоняли в рабство? — Предположила она. — Убивали? Мучали? Ели? — Увы, но нет. — Разочаровал её маэстро. — Они поступали намного хуже. Они с ними ничего не делали. Просто оставляли жить как раньше. Пахать землю, лепить горшки, торговать. Только вот те, кто жил под властью цариц, исподволь, потихонечку, заражались безумными идеями и глупыми мыслями. О том, к примеру, что империя не самая великая страна в мире, а просто одна из многих. О том, что имперцы не самые достойные люди по праву рождения, есть и иные народы. Что младенец под предвечным небом рождается свободным, а значит рабство противоестественно. Ну там ещё и другие глупости, вроде того как, молиться небесному отцу и почитать болотных духов одинаково достойно, да если сосед твой не похож на тебя рожей и обычаями, то это не значит будто он — отродье бездны и жить продолжает лишь по недосмотру. В общем, глупые и неугодные мысли у тех людей зарождались. Опасные даже по нынешним, благословенным временам, а уж тогда-то! Вот и издал Альфред указ, по которому солдатам предписывалось, в случае, если эвакуация населения невозможна, уничтожить их, дабы помощи врагу не оказывали. И подпись под указом оставил — «Милостью отца небесного Альфред VI Диаско». После того, в войсках, указ тот милостью прозвали, а самого императора Милостивым. Ну а Гарраш — он первым был, на котором указ вступил в силу. Вот и пошло там всё не так, как планировалось. Тут понимать надо, что десятый пехотный уже несколько лун из сражений с походами не вылезал и кроме холода, гноящихся ран да дрянной пищи ничего не видел. А тут такой приказ. Вот и помутился разум у солдатиков. Всё одно, мол, девок да баб под нож пускать, так отчего бы не потешиться на напоследок. И ведь не черноногих крестьянок с руками по локоть в навозе, а горожанок — чистых, ухоженных. Словом, проснулось звериное в людях, то, что до поры глубоко упрятано. Нет, кто посовестливее, те, попросту дома грабить кинулись, долго ещё потом на разных рынках ходили колечки с цепочками, да всякая иная рухлядь. Но не все, далеко не все. Два дня полк из Гарраша уходил. Два дня над городом крик и вой стоял. Но опять же, первый раз, суета, неразбериха. Кому-то сбежать удалось. Вот те сбежавшие и рассказали потом, как страшно гаррашские девки помирали. И трактирщица белобрысая тоже.Музыка
Домой Таня вернулась в растрёпанных чувствах. Перед глазами от недосыпа мелькали жёлтые искорки, а тело ломило, будто, её заставили угольную баржу разгрузить. Но спать она не пошла, напротив, со всей возможной скоростью устремилась в будуар и воткнула заветный камень в держатель. Скрипка плакала. Молила об отмщении, орала истошно. Скрипка не понимала — за что с ней так. Проклинала мучителей. Её звук доставал до костей, выворачивал наизнанку душу, требовал кровавого покаяния. Рокот орочьих барабанов на фоне звучал перестуком костей тех, кто пришёл за местью. Это была истинная музыка мёртвых. Не упокоенных. И скрипка пела для них, для тех, кто умер. Пела и плакала. А вместе со скрипкой рыдала госпожа Агиллар, свернувшись в кресле. Рыдала от бессилия и безнадёжности. От понимания, что никогда ей не удастся так играть, никогда не написать такой музыки. Это было горько и очень обидно. Поэтому лучшая скрипачка Равены, а, значит, всей империи, уткнула мокрый нос в подлокотник и поскуливала от жалости к себе. Впрочем, прав оказался маэстро Венсан. Таня была слишком молода и, в силу этого, ничего не смыслила в жизни. И в музыке. Уже через седмицу она играла эту мелодию над могилой старого пьяницы — своего учителя, без подготовки, по памяти. Конечно же, играла не так. В её музыке не было места боли и крику, лишь только грусть и прощание. Но всё же это была та самая музыка. "Музыка мёртвых".