Морская пена

— Не стоит так скромничать, Филипп. Если бы не ваше упорство, Европа до сих пор бы не сбросила ярмо Бонапарта. — И всё же это было бы невозможно без вашей поддержки. За маской из непринуждённой улыбки не скрыть самодовольного торжества, загорающегося в глазах Клеменса от нескольких лестных слов. Шварценберг слишком хорошо знает министра, не стеснявшегося выставлять на показ себя и свои достижения... Что уж говорить о личном. Не раз и не два внимал фельдмаршал чужим самодовольным речам, перемежавшимся поцелуями и жаркими вздохами. В минуты блаженства двуличный канцлер оказывался даже более откровенен, чем в беседах с милостивым кайзером, передавшим столько власти в руки изворотливому слуге. — Скажи, - прерывает вдруг Клеменс возникшую паузу, - тебя ведь порой терзают смутные чувства, хорошо знакомые всем влюблённым людям? Мягкий бриз, налетевший со стороны моря, ерошит его русые кудри, тут и там побитые серебром. Непринуждённая фамильярность сбивает с толку не меньше сути вопроса. Вместо того, чтобы ответить, как на духу, Карл подходит ближе и расправляет поверх княжеских плеч епанчу. На сей раз Клеменс косится удивлённо, пускай и с прежним неисправимым лукавством. Обо всём догадывается, как же иначе. Проницательности «министру Европы» не занимать. Им движет желание поскорее вырвать признание из уст собеседника. Впрочем, Карл вынужден его разочаровать. — Ничего подобного, - во взгляде пронзительных карих глаз сквозит та же насмешка, стоит им встретиться с пытливым взором призрачно-голубых. - Да и как я могу? Таков естественный порядок вещей. А за естественным порядком вещей - целая пропасть бездонная из тоски, которую невозможно унять. Тоска охватывала главнокомандующего всякий раз, когда в разгар немецкой кампании министр наносил тому очередной неформальный визит. Тогда, уткнувшись носом в изгиб чужой шеи, прислушиваясь к разглагольствованиям об упрямстве Бонапарта и злободневном raison d’état, Карл различал нотки стойкого фруктового аромата. Клеменс по жизни слыл любителем изысканного парфюма, и, несмотря на то, как мало времени провели они вместе по меркам законов любви, Шварценберг успел выучить каждый. И яркую горечь цитрусовых, и остроту пряностей, и свежесть трав, и нежность цветов. Этот же - слишком броский, слишком приторный, такой… чужеродный. Карл знал, кому оный принадлежит. Только ленивый не слышал о новой страсти министра, одной хорошенькой герцогине, ставшей притчей в языцех в дипломатических и армейских кругах. Даже молодой Виндишгрец не постеснялся однажды обменяться парой слов с высоким начальством, благо Карл относился к полковнику по-отечески и оказывал ему своё покровительство. Но когда сам отчётливо различал сей аромат, в нём что-то надламывалось. Снова и снова. Хотелось выть от отчаяния, но Карл не говорил ничего. Только хватался поспешнее за завязки белоснежной рубашки, ослаблял корсет, облегавший точёную фигуру министра. Таков естественный порядок вещей. Ему самому присущи многие слабости, а после всего, что связало их с Клеменсом, он и вовсе грешник великий. И всё же… К счастью, по прошествии пары минут Клеменс сменяет неуёмное любопытство на милость. Правда, улыбка, трогающая уголки его чувственных губ, выглядит отстранённо. — Могу понять, - не удержавшись, вздёргивает нос, совсем как мальчишка, и окидывает горделивым взглядом волны, накатывающие на песчаный берег. - Всем рано или поздно приходится смиряться с тем, что им не подвластно. Слова, брошенные невзначай, бьют метко - в самое сердце, отчего то подло кровоточит. Утратить контроль легко: кулаки сжимаются и разжимаются сами собой. Ничего непоправимого не случится. Гнев сменится извечной молчаливой тоской. Да и та вскоре найдёт себе выход. Стоит только руку протянуть, благо на берегу ни души. Крепкие объятия исправно сбивают спесь даже с того, кто не упускает возможности поупражняться в изысканном остроумии. Вздох разочарования вырывается у Клеменса ещё до того, как он кладёт голову на грудь своего соратника. Под впалой щекой - прохлада Золотого руна и крестов, выпущенных из-под мундира. Временное неудобство не беспокоит, скорее, наоборот. Именно в нём заключается особенный, пленительный смысл: рядом с Клеменсом тот, на кого можно положиться во многом. Политика - дело тонкое, потребность в сподвижниках вынуждает идти на крайние меры. Во все времена высшую ценность для Меттерниха представляли люди, способные оказать услуги в различных сферах человеческой жизни. Из Вильгельмины вышел бы прекрасный министр, бесспорно, однако это всего лишь слова. Шварценберг, пожалуй, для него идеален, за исключением одного - слишком сильно привязывается. Это одновременно и льстило, и раздражало безмерно. Впрочем, подобным расположением пользоваться иногда до дрожи приятно. Так, нынче ничто не мешает Клеменсу приподнять голову и ухватить фельдмаршала за подбородок, будоражаще близко притянув его лицо к своему. Всего один поцелуй приходится в уголок плотно сомкнутых губ… Зато какой вздох раздаётся в ответ! На миг Шварценберг совсем забывается. Грудную клетку от непрошеных чувств распирает, на высоком лбу залегают морщины. Он борется с самим собой, но проигрывает - в который раз, - пока Клеменс наслаждается новым триумфом: хватка поперёк его талии становится почти что железной, а губы обжигает жар, которому Меттерних порой отдаёт едва ли не большее предпочтение, чем всей политике вместе взятой. О эта страсть, сводящая с ума самых стойких. Усмехнувшись, Клеменс отстраняется также внезапно. Заалевшие губы горят подобно цветку, сложенному из рубинов имперской короны. — Неужто вам и этого мало, mein Lieber? Тягучее, насмешливое «mein Lieber» заставляет фельдмаршала покраснеть, точно молодого корнета. «Дружище», «приятель», «мой дорогой» - много раз слышал он подобное обращение из чужих уст в достопамятный год их венских встреч. Тогда юный провинциал, готовившийся утратить свободу любить, находил утешение в компании ровесника-офицера, ещё грезившего о военных подвигах предков. Как оказалось, женитьба не помешала завзятому Дон Жуану находить утешение в объятиях хорошеньких женщин, а военная слава империи… Что же, её время прошло. На смену грому орудий пришла бумажная волокита, сопровождавшая хлопоты об оставшихся крохах престижа державы. И вот, в годы упадка, им суждено было встретиться вновь. Сначала в качестве двух послов, затем - посла и министра, после - министра и преданного его делу фельдмаршала. Неизменным оставалось лишь это «дружище», такое родное и по-своему драгоценное. Казалось бы, сколько смысла в одном обращении. «Дружище», «мой дорогой»… Быть может, «любовь моя»? — Филипп, вы меня нынче пугаете. Прикосновение ладони к горящей щеке действует отрезвляюще на воспалённый рассудок. Карл точно пробуждается от сновидения, подарившего усталость вместо желанного облегчения. Подобное Клеменсу явно не по душе: он выглядит непреклонно, так, как и подобает могущественному министру, распоряжающемуся судьбами мира, но редко вмешивающемуся в дела своих подчинённых. Куда занимательнее дурманить разумы монархов и высокопоставленных вельмож. Карл невольно медлит с ответом. — Ничего серьёзного. — Кого вы пытаетесь обмануть? Значит, вам опять нездоровилось, но вы всё равно решили меня сопроводить. Не забывайте только об Австрии, герр фельдмаршал. « — Что если я не в силах перестать думать о вас?» Вместо признания, не нужного им обоим, сколько бы Клеменс не пытался оное вырвать, Карл улыбается подчёркнуто вежливо и, наконец, выпускает министра из железных объятий. Надо бы выпрямиться по струнке, как подобает человеку его положения и ремесла. Вместо этого Шварценберг подбирает чужую ладонь, прижимаясь к ней губами в почтительном полупоклоне. — Как Вашему Превосходительству будет угодно. Тепло чужого дыхания обжигает холёную кожу. На миг Клеменса пробирают мурашки: смягчившийся взор льдистых глаз являет собой кратковременное утешение для влюблённого. — Тогда не будем терять ни минуты. Князь М. устраивает званый вечер в честь эрцгерцогини, а после… после я буду ждать вас в своих покоях. Нам ведь ещё столько всего предстоит обсудить, - в голосе Меттерниха сквозит шальная ирония. - Дислокацию наших войск в Ломбардии, например. Воистину, недурная тема для разговора. Особенно если Клеменс изложит всё, о чём думает, ему на ухо срывающимся от возбуждения шёпотом. А до той поры им предстоит очередной великосветский приём в окружении верноподданных, стелющихся у подножия трона кайзера Франца, куда бы тот не направил свои августейшие стопы. С вышколенной галантностью президент Гофкригсрата подаёт руку министру, и Меттерних принимает её уже без лишних острот. На обратном пути они вновь насладятся красотами венецианского побережья. И больше ни слова не будет сказано о душевных терзаниях и болезнях, подтачивающих тело военного, по воле случая разделившего с дипломатом судьбу.