пьеро.

– Саш… где-то в тишине раздаётся сонное мычание в ответ; затем – ленивое шуршание, и Саша наконец просыпается. разлепляет непослушные веки, вздыхает еле слышно, смотрит в непроглядную темень ещё с полсекунды – ждёт. не жалуется, что его непременно интересный сон был прерван; сам виноват – на родной голос среагировал слишком даже чутко; может, Петербург и не спал уже вовсе, просто Москве удалось разбудить его раньше. – а спой мне колыбельную. на лице Романова появляется едва заметная усмешка, когда до непроснувшегося сознания доходят сказанные слова; он даже приподнимается на локтях, вглядывается в неясный силуэт в кресле – Миша снова не спит. голубые глаза сверкают лунными бликами и ещё чем-то, совсем не изученным – просьбой. поэтому-то, наверное, у Московского голос тихий-тихий, будто он тайну какую выдаёт и старается, чтобы никто не услышал; возможно, так оно и было, потому что обычно он такого не просит. поцелуй в лоб на ночь – пожалуйста, крепкие объятия перед очередной недельной разлукой – тоже. никакого стеснения и перед тем, как пошутить что-то про – черт бы побрал этот французский – член; перед этим самым членом стеснения не имеется тоже. но колыбельная – что-то из разряда интимного. это даже интимнее, чем всё, что было до. – ну не смотри на меня так, – улыбается Миша в ответ, вставая с кресла и пересаживаясь на постель; тянется, чтобы переплести пальцы, всё с той же улыбкой. – я хочу послушать, как ты поёшь. – и вовсе не потому, что уснуть не можешь? – Саша двигается ближе, позволяя Москве устроить голову на своём плече; в мыслях вертится «дурак, ей-богу», но вслух Романов этого так и не произносит. – если бы я хотел быстро уснуть, то попросил бы тебя зачитать что-нибудь из Пушкина. – Московский. – молчу. точно дурак. Саше-то, вообще-то, несложно и спеть: он перебирает в голове слова знакомых колыбельных, настраивает себя на нужный лад, пока Миша ворочается под боком в ожидании. Саше несложно, а Мише, как оказывается, приятно. это понятно по блеску в глазах, по выражению лица и словам; понятно ещё, что от исполнения просьбы уже не деться никуда, когда Москва ложится на чужие коленки, выжидающе поднимая взгляд. он ещё что-то говорит, и это что-то должно Александра окончательно убедить – но что от этого прока, если тот уже заведомо готов? готов и шутку про Пушкина простить, но мысленно себе пообещать – зачитает же однажды, и тогда они точно будут квиты. в тысячный раз. при первой распевке голос у Романова дрожит, фальшивит, срывается; Московский смеётся тихонечко, за что получает осуждающий взгляд, который оказывается ощутимее тычка в бок; замолкает почти сразу, не пряча ухмылки – прелюдия оказалась такой же интересной, как и то, что должно последовать за ней. но по-настоящему Москва замирает, когда Санкт-Петербург всё-таки начинает петь. колыбельная оказывается на французском, и это, впрочем, даже неудивительно: из уст Петербурга это нежно-мурчащее «pour l'amour de Dieu» звучит привычнее, чем «в лесу родилась ёлочка», и оттого слушать хочется ещё больше. слушать, но не засыпать, держа уставшие веки открытыми как можно дольше, хотя это, честно сказать, то ещё испытание. Москве спать хочется сильно, и сознание медленно проваливается в лёгкую дрёму; он держится, пытаясь фокусировать зрение на родном лице, и борется-борется-борется. в благодарность ли, для продолжения ли блаженного удовольствия – не так и важно. сон всё-таки оказывается сильнее, и Миша уже не чувствует, как Саша осторожно перекладывает его голову со своих колен на мягкую подушку, устраиваясь рядом и не обрывая песни. Москва не чувствует и невесомый поцелуй на лбу, остающийся на коже отпечатком гигиенички со вкусом клубники. этот жест вместо вопроса – «понравилось?», потому что очевидно – понравилось. через четыре часа – мучительный рассвет, отдающий пульсирующей головной болью и горьким кофе; через четыре часа им обоим вновь куда-то будет нужно, и придётся покинуть тёплую постель, пообещав себе вернуться. Москва об этом больше не думает, обмякая в объятиях долгожданной дремоты; забывает всё, о чём нужно бы задуматься, позволяя неугомонному мозгу отдохнуть. забывает, потому что всё, что он хочет запомнить, перед тем как отключиться, – это бедняжку Арлекина, у которого уже догорела свеча, и влюблённую улыбку на губах Александра Романова.