Лёд и пламень

      Резкий рваный вдох рассекает плотную влажную пелену тишины, словно кто-то рвет хрустящую бумажную подарочную упаковку, шероховатую на ощупь, мгновенно намокающую от жара ладоней, что сродни жидкому пламени переливается по артериям от сердца по всему телу, то и дело намереваясь погрузить в свой омут остатки здравомыслия. То ли температурный пепельный осадок вновь заходится заревом ввиду контакта с искрой, что проскальзывает от самых запястий куда-то внутрь, вглубь, в подсознание, то ли перед глазами все действительно плывет, сливается, образуя причудливые неравномерные акриловые полутона.       Резкий рваный вдох ломает тесные пределы хронотопа между бинарными оппозициями: винный бордовый и серый. Вокруг Владлены - легкий шлейф сигаретного дыма, такого знакомо-желанного, что Дагбаева неловко опускает пушистые ресницы и приоткрывает алые губы, безрезультатно подавляя потребность мгновенно, прямо сейчас вновь ощутить обволакивающий все нутро маняще-горький аромат. Сцеловать каждую тень касания фильтра чужих губ. Зафиксировать ладонями лицо наемницы и, отдавшись фатальному наплыву чувств, до умопомрачения, до таких же горьких собственнических слез утопать в жажде удовлетворения собственной зависимости.       И Алтана невольно давится воздухом в легких, что, как звон падения на пол золотой монетки, невольно заставляет содрогнуться и на мгновение замереть в осознании очевидного до ужаса факта. Кажется, колебательные движения звуковых волн становится возможным прочувствовать оголенными участками кожи. Множественные кривые спектра распадаются под давлением запоздалой неловкости, снежными кристаллами отпечатываясь на разгоряченном теле, в условиях термального диссонанса проникая в самые артерии, оставляя после себя по траектории движения тающие до румяного оттенка морозные дендриты. Владлена замирает. Алтана невинно задирает голову вверх, устремляя помутненный взор на застегнутые кольца наручников, от которых по запястьям проходят параллельные пламенным потоки осеннего пластикового холода, кусает губы свои зацелованные, и Владлена срывается. Срывается и припадает сразу к тонкой шее, кусает собственнически, тут же ведет языком нарочито медленно, ощущая заметно ускорившийся пульс. Октябрьская пряность душит сильнее, погружает с головой в омут плотной предгрозовой тишины. Винное послевкусие опьяняет сильнее минимального расстояния.       Искра проходит слишком близко, слишком скоро летит в топку самоконтроль, слишком яркое пламя разгорается. Алтана протяжно жалобно скулит, кусает губы, смешивая с редкими алыми каплями остатки тождественного оттенка помады, что в страстном порыве беспрецедентно была размазана по лицу. Наемнице нравится. Наемнице пиздец как нравится. Знает же, как неловко Золотейшество после будет дрожащими руками стараться вновь обвести контур. Знает, что не получится никогда, что будет показательно нервничать, стесняться, но смоет следы косметики. Быть может, даже снова разрешит самостоятельно расплести косы и причесать. Предстанет без своих атрибутов такой непривычно маленькой и уставшей, однако такой… домашней. Владлена хрипло посмеивается, опаляя дыханием чувствительную кожу на мочке, невербально пуская по чужому телу множественные электрические разряды, заставляя по инерции отдернуть голову в сторону. Играется. Демонстрирует превосходство. Вплетает длинные пальцы в тугие косы, выстраивает собственный восходящий градационный ряд, антитетичный укоренившемуся. Сначала Алтана, потом Влада. Иначе – никак.       Оптический объект, лишенный звука, демонстрирует естество вне возможности утраты изящества. Дагбаевой кажется в изломленной тени на стене все чрезмерно, до ужаса, гиперболизировано откровенно. Никаких красок, сплошная визуальная игра меланхолии с фантасмагорией. Картина, написанная траекторией из влажных поцелуев и редких жадных укусов.       Владлена опускается острыми коленями на холодный пол, который в представленном сценическом явлении выступает хлипкой декорацией, то и дело теряя свою опорную функцию. Алтана интуитивно пытается прижать колени к груди. Сталь под давлением впивается в основания кистей, фокусирует в руках всплески тупой металлической боли, что отражается на мимике в болезненном изломе тонких бровей.       - Золотце…       Шепчет. Сама пальцами длинными лодыжки обхватывает, тянет вниз бережно. У Владлены кожа на ладонях огрубевшая, отшлифованная небрежными ветряными вензелями, в кривых ножевых, в потертых сокращениях, выведенных в спешке черной пастой. И работа у нее – сплошные сокращения, обрывания на полуслове чужих невидимых автобиографичных строчек на помятых тетрадных листах в линию. У Алтаны все тело в морозных кружевах поблекших шрамов, тугие накрахмаленные повязки на предплечьях да шипящие раздражительные пресекания. Не вслух, не при ней, не в данном временном отрезке, определенно.       Алтана вздрагивает, стоит губам Владлены невесомо коснуться плавного изгиба золотого сплетения. Губы у нее горячие, совсем не как ладони. Торопится сильно, тут же себя и одергивая. Пламя в карих радужках не стремится гаснуть, искры не тонут в темном омуте, только задевают доселе не охваченные сегменты, разливая по оптическим сосудам жидкий огонь. Спешить некуда. Владлена сжимает в ладонях чужие бедра, вызывая простым движением тихий порывистый стон. Мучить вот так Алтану – сплошное удовольствие. Та захлебывается, жадно вдыхая горячий воздух, нетерпеливо хнычет, рефлекторно подаваясь бедрами навстречу скользящим, слегка царапающим прикосновениям, оставляющим ленты бледнеющих розовых полос на коже, которые тут же накрывают влажные губы. Владлена медленно ведет языком по расплывчатому контуру золотого лепестка и оставляет легкий дразнящий укус, глядя, как раскрасневшаяся Дагбаева зажмуривается, сжимает ладони, оставляя ногтями на коже бесформенные следы, скулит обессилено и ахает, стоит ловким движением закинуть ее колени на плечи. Слишком близко.       На Владлене туго стягивающий грудь черный бюстгальтер, а под ним – с десяток расцветших бордовых бутонов-гематом, описанных по хаотичной прерывистой траектории дрожащих на острие изнеможения выдохов. Минимизированные остатки здравомыслия зажигают на подкорке мозга мигающую неоновую табличку. Собственная нагота пред одетой по пояс наемницей ни на что хорошее не располагает, и, уповая на последние капли сопротивления тела последствиям сладостной эмоциональной асфиксии, Алтана порывается спустить с чужих аккуратных плеч грубые стрепы, открыть для себя вид на тающие на серебряной коже зефирные параллели.       - Я не разрешала, солнышко, - слышит вместо того низкий ласкающий слуховые рецепторы чужой голос, чувствует невесомый поцелуй на внутренней стороне бедра. – Не разрешала ведь?       - Нет… - на грани беззвучия выдает Алтана полувздох – полувсхлип, тут же срываясь на звонкий вскрик, едва Влада проводит горячим языком по промежности.       Наемница поднимает глаза, и Дагбаева видит в них привычную усмешку. Игра идет по ее выдуманным на ходу правилам, не хватает только привычных колких фразочек про «а говорили, кричать не любите». Или это усвоенный с прошлого раза урок, когда после лаконичного «С вас пять тыщ» права Влады на роскошную постель Золотейшества были урезаны до границ двери в спальню?       Алтана, кажется, пропускает вдох, когда горячий язык проникает внутрь. Ощущение бинарного стихийного сочетания ломает где-то посередине. Махровая игольчатая инеевая структура, бережно обволакивавшая капилляры, необратимо тает под воздействием растекающейся по сосудам магмы, напоследок грубо впиваясь в кожу, оставляя после себя остатки влажного гнетуще-холодного онемения. Кровь сильнее приливает к щекам, и Дагбаева, уже не стесняясь, громко протяжно стонет, откидывая голову назад и полностью расслабляясь в руках наемницы. Алтана чувствует, как от грудной клетки по нутру струится множественными искрящимися зигзагами дрожь, и сердечный ритм эхом пульсации отдается где-то в горле, отчего в доминантное состояние возводится непривычное желание то ли кричать, то ли по-детски разрыдаться здесь же. Владлена проводит по чужому податливому телу ладонями, что уже постфактум восприятия ощущений одурманенным сознанием Дагбаевой не представляется более источником расцветающих под кожей морозных лилий. Успокаивает. Проводит медленно сверху вниз: от заметно выступающих ребер до бедер, вырисовывает незамысловатые орнаменты из маленьких петелек и осторожных кривых линий. Кусает осторожно нежную кожу, ловит легкий электрический импульс подушечками пальцев, которыми, словно тлеющими угольками, вычерчивает свой узор, оставляет невидимые следы своего почерка, чтобы позже в тяжелом мраке комнаты под мерное дыхание полусонной Дагбаевой провести эти траектории снова, быть может, более мягко, заставляя как всегда расчувствовавшуюся девушку прижаться ближе, перекинув ногу через чужое бедро.       Алтана тяжело дышит, инертно подставляя тело ласкам, и уже только едва слышно всхлипывает, кончая. Дагбаева привычно закрывает глаза, пытается конкретизировать собственные ощущения, выровнять дыхание, исключить из потока мыслей ретроспективное понимание отсутствия обоснованности этих «встреч». Однажды за крупную сумму все это «конкретизированное», скрытое от мира, личное окажется на чужом столе. Как, впрочем, и ее голова. Стопы касаются холодного пола. Соль жжет глаза до болезненной красноты, красноты такой холодной, мертвой, перетекшей из состояния непрерывной динамики в статичное увядание, готовой вот-вот посредством малейшего воздушного колебания оставить после себя единственную определительную характеристику – серый. Серый, как неестественный иллюстративный материал в учебниках литературы с пожелтевшими потертыми страницами. Лед трескается под фатальным грузом всеобщего классического безмолвия да нагнетающей неопределенности цветовой окраски грядущего.       Хочется утонуть.       Позволить себе утонуть.       Сдаться сразу, захлебнуться мутными затхлыми разводами оттепели, что скроют любую истину бытия, растворят каждую букву до расплывающихся в соли иссиня-черных вязких капель, лишь бы не хотелось от них кричать. Лишь бы горло больше не резало кровоточащее очевидное.       Упущенный момент потери равновесия провоцирует очередной пространственный излом. Короткий тихий всхлип пресекается внутренним уколом паники. Пусть мгновение будет единственным, что не теряет статичности. Пусть сохраняет уродливую небрежность замершего на секундомере числового разброса сотых частей целого, лишь бы оставалась мнимая вероятность это целое дополнить чем-то своим, что дорого, бережно хранимо, независимо от формата хронотопа.       Пусть навсегда останется тень горячих ладоней, мягко прижимающих к груди да такая четкая иллюзия осторожного успокаивающего шепота.       «Спать, золотце. Теперь спать»