Моя

Заберу. Холодная яростная решимость пеленой тумана вползает в рассудок, изморозью оседает на дне сознания. В голове становится легко-легко, пусто-пусто, звонко, кристально-ясно. Хочется взлететь — настолько все вдруг становится простым и понятным. Она, я, и ничего больше. Не удержавшись, тихонько смеюсь. Стоило полжизни отдавать тупой ноющей боли за грудиной, мученически перенося ее, чтобы наконец избавиться от сомнений! …ведь есть же предел и у моего терпения. Все получилось так легко, что на мгновение я сожалею: следовало сделать это раньше. Элементарно — подослать одну из своих служанок, якобы сопроводить Катарину в другой корпус на банкет в честь завершения фестиваля. Всего один флакончик с закисью азота, парой интересных добавок и привязанным к нему вектором ветра — и дело сделано. И никто ничего не видел. Потрясающе. Знал бы король, что академия охраняется настолько спустя рукава. Ну, теперь-то наверняка узнает, но мне это безразлично. Свое я уже взял. С трудом дождавшись окончания банкета, несусь в поместье. Все уже подготовлено: путь отхода, пункт назначения, драгоценности, деньги, ценные бумаги. И что самое важное и греющее душу, там нет экстрадиции. Осталось убедить Катарину. Я не собираюсь перевозить ее через границу в кляпе и наручниках: уже давно знаю, как нешаблонно она мыслит. Наверняка найдет способ сбежать… но после сегодняшней ночи — не захочет. Потому что я сделаю ее своей. Не скрывая нетерпения, взбегаю по лестнице, ведущей в старый флигель для прислуги. Его уже подготовили для капитального ремонта, отселив людей, но ремонт оный все никак не могли начать: то дожди зарядят, мешая перекрывать черепицу и просушивать грунтованные стены, то задержатся поставки древесины, то еще что. И сейчас мне это здорово играет на руку. …за дверью тихо-тихо. Сглотнув, приоткрываю ее, вглядываюсь в полумрак. Комната маленькая, и блики огня от жаровни пляшут по стенам, озаряя бесстрастное лицо охраняющей Катарину женщины. Кивнув ей и вручив мешочек с золотом (преданность должна быть вознаграждена), жестом отсылаю прочь, а сам острожно присаживаюсь на край наспех застеленной кровати, чрезмерно узкой для двоих. Испытывая мимолетное сожаление — разумеется, я предпочел бы гигантскую мягкую постель с шелковыми простынями, но такая неправильность даже в чем-то возбуждает — осторожно глажу тонкие пальчики, расслабленно лежащие поверх одеяла. Холодные… надо согреть. Маленькие кисти в моих руках постепенно теплеют, но ожидание ее пробуждения дается с трудом: взгляд то и дело прикипает к розовым, даже на вид сладким, губам, к вздымающейся упругой груди, бьющейся на нежной шее жилке, до которой нестерпимо хочется дотронуться. Зубами ощутить пульс, отныне принадлежащий мне. Насладиться этим в полной мере. Но пока вместо этого целую тонкие пальцы, начиная уже от этого прерывисто дышать. Прохожусь языком по ладони, прикусываю выпуклые подушечки, вдыхаю запах парфюма на ее тонком запястье, уже едва уловимый. Тело, не избалованное подобными формами близости, начинает ныть, требуя продолжения, в брюках становится болезненно тесно. Поддавшись желанию, прикладываю ее ладонь к своему паху, и… даже через ткань это слишком. Слишком приятно. От затылка в самый низ стреляет острая волна, разум загорается одним-единственным устремлением, изо рта вырывается всхлип. Хочу большего. Сейчас. Черт!.. Отстраняюсь, судорожным движением ослабив петлю галстука. Рано. Не верится, что еще несколько дней назад я не имел права помышлять даже о таком. Страдал в стороне, запрещая себе любые грезы. Дурак. Это ведь так просто… Катарина приоткрывает губы, ритм ее дыхания меняется — и я беру с прикроватного столика две черные шелковые ленты. Ее кожа такая белая. Черное на белом, восхитительный контраст. Облизнув пересохшие губы, почти нежно привязываю запястья своего сокровища к столбцам изголовья. Мне ведь совсем не нужно, чтобы ее руки были свободными. Сопротивление ли, ответное ли желание — это все может только подстегнуть, и тогда я попросту за себя не ручаюсь. Закончив с руками, начинаю снимать форменный китель, не отрывая взгляда от начавшей просыпаться Катарины. Все случится сейчас. Понимание этого факта затапливает сознание чернотой, и впервые я рад этому. Больше не нужно притворяться, играть в благородного, готового отказаться от своего. — Н-николь?.. — она еще ничего не понимает, но уже чувствует, что что-то не так. Пытается двинуть руками, обнаруживает полную свою беспомощность, и прекрасные глаза расширяются. — Николь, что это значит? Почему я связана? Где мы? Зачем ты… зачем ты раздеваешься?! Успокаивающе улыбаюсь: — Не бойся. Ты со мной. — Это не ответ! Развяжи меня немедленно! О. А она начинает понимать. Дрожат и белеют губы, катятся слезинки. Где же было ее понимание раньше?.. — Не плачь, — ласково стираю слезы с бархатной кожи ее щек. Не сдержавшись, слизываю их с пальцев. Мне нужно от нее все. — Обещаю, больно будет совсем недолго. — Николь, не надо! Я не хочу! — она тщетно пытается освободиться, ногами сдергивает с себя одеяло, обнаруживает, в чем находится передо мной и издает отчаянный вскрик. — Ты захочешь. Сделаю так, что захочешь. — Нет! Почему же — нет, когда — да? Вот ведь она, лежит на постели, только руку протяни. Позволяю торжествующей улыбке скользнуть по губам, и она ее замечает. Мне некогда следить за реакцией: коротенькая ночная сорочка из черного кружева с тонкими бретельками довершает атаку на мою выдержку. И я на нее бросаюсь. Ликуя, впиваюсь в губы — как в последний раз, довольно-таки грубо, полагаю, но сейчас это совсем-совсем неважно, потому что ее тело, вжатое в постель моим, дрожащее, горячее, ощущается с невыносимой остротой. И этого я себя лишал добровольно? Торопливо выцеловываю мокрую дорожку от ее подбородка до ключиц, преодолевая желание войти сию же секунду. Руки сами сжимают полушария груди, рвут кружево сверху донизу, обнажая ее передо мной. — Ни…коль, не на… Раздраженно рыкнув, оставляю метки на шее и груди — замолчи, сокровище, я хочу слышать только стоны. Ты моя. Убью каждого, кто дотронется. Смыкаю зубы на бесстыдно-ярком соске, чуть оттягиваю, лаская языком. Катарина вскрикивает, из уголков глаз бегут слезы. Она уже не извивается, провоцируя меня, просто лежит и вздрагивает. Всхлипывает, когда мои пальцы входят в нее. Так горячо и тесно. Прошлый я боялся представить подобное. Дурак. — Пожалуйста… Нет!.. — шепчет она, зажмуриваясь. Улыбаюсь ее детскому страху. Девушки всегда боятся первого раза. Прости, Катарина, но больше я не могу. Зная, что чем медленнее, тем больнее, вхожу одним толчком, и замираю. Как же… как же хорошо! До сумасшествия, до исступления хорошо! Ритм задается сам собой — бешеный, рваный, яростный. Не остановлюсь. Даже если сейчас небо рухнет нам на головы. Наконец моя. Она кричит, словно от боли, и приходится легонько сжать ей шею: тише, Катарина. У нас еще будут и время, и возможности. Она еще покричит для меня вдосталь, а сейчас хватит и вот этих протяжных стонов, когда я кусаю грудь, мягкую и упругую одновременно, когда стискиваю тугие бедра, буквально вонзая в них пальцы. Так — слаще. Вершина наслаждения прошивает насквозь, ломает кости, выкручивает мышцы. На миг рассудок просто отключается, и все, что я могу — безмолвно содрогаться, чувствуя, что умираю. Вот только тело и не думает успокаиваться. Новая вспышка возбуждения захлестывает мысли, стоило отступить оргазму, и я… не вижу причин сопротивляться ему. — Мало, — сдавленно выговариваю на ухо своему сокровищу. — Мало. Ранним хмурым утром границу королевства пересекла карета сына премьер-министра. Уточнив, что его присутствие необходимо отцу, находящемуся за границей с визитом вежливости, на торжественном приеме, юный господин Аскарт бесхитростно признался таможеннику: — Думаю, премьер-министр хочет подыскать мне супругу из тамошних дворянок. Внешнеполитическая ситуация довольно спокойна, насколько мне известно, и я полагаю, укрепить связи будет полезным. Из уважения к молодому Аскарту обыск производился небрежно. В карете сидела молодая особа в глухом строгом платье, которую господин Николь представил как свою секретаршу и ближайшую помощницу, Розалию Темплтон. Особа без промедления подала удостоверяющие личность документы, спокойно переждала обыск и довольно грациозно вновь заняла свое место. Даже дружелюбно помахала таможенникам в открытое окно напоследок. В целом она производила приятное впечатление. Вот только глаза были совершенно пустые.