Час перед рассветом

— Каждый, даже самый малейший, шорох, издаваемый тобой, действует мне на нервы, — помещение дрожит, потревоженное первыми произнесёнными словами, впускает в себя молчаливого наблюдателя, — либо присоединяйся, либо вали. Дазай вдыхает сигаретный дым, прогоняет его через лёгкие, впитывает чужое напускное раздражение и улыбается уголком губ. На подоконник падает полупустая пачка, приглашая к совместному времяпрепровождению, тонкие длинные пальцы аккуратно вытаскивают сигарету, поднося ко рту и обхватывая ту губами. Огонёк зажигалки вспыхивает слишком ярко и не к месту, бьёт по глазам, но тонет в темноте ночи также быстро, как и появляется. Осаму затягивается, усталым мёртвым взглядом скользя по городу за окном. Тот сверкает, переливается обманчиво приветливыми фонарями, дышит полной грудью и засасывает в водоворот жизни. Отвратительно. Накахара следит за его движениями, облокачивается спиной на оконную раму, неверяще усмехаясь. По языку разливается горечь осознания. Дазай ведь не сказал ни слова, не вставил ни единой тупой шутки, ни одной шпильки. Ничего, что определяет его границы общения с этим миром. Неужели этот идиот настолько погряз в кошмарной тошнотворной пустоте, бороться с которой бросил уже давно? Накахаре не нравится понимать свою близость с ним настоящим. Протяни руку, и дотянешься до волнистых прядей или шершавой повязки на шее. Но привлекать внимание не хочется. Он не выдержит этого мёртвого взгляда. Просто не сможет. Дым остаётся единственным связующим звеном, закручивается в странные узоры, сплетается и оседает на одежде. Что будет, если сигарета закончится? Им придется поговорить? Это обязательно? — Прекрати так много думать. Ты отвлекаешь. — Отвлекаю от чего? — От очень важного дела, Чуууя-кун. Я прикидываю, как далеко отсюда лететь до земли. — Придурок. У сигарет вкус откровений. Или это работает только с ними двоими. Добавить к этому подоконник, открытую форточку, окно и ночь, так вообще можно договориться до раскрытия всех тайн. Не заметишь, как сам захочешь поделиться чем-то настоящим, не пропитанным каждодневной ложью. Так спокойно бывает редко, хотя и этого на самом деле слишком много для нормального человека. Откровения с Дазаем счастья в жизнь не приносят. А вот горечи и ненужных мыслей — хоть отбавляй, это всегда пожалуйста. — Если я тебя сейчас поцелую, как много костей ты мне успеешь переломать, пока не успокоишься? Он внезапно так близко. Вжимает в подоконник, даже не касаясь, давит присутствием и нависает скалой. У него кожа бледная, в темноте яркая слишком, в глазах отражаются лживые огни города, и на губах лёгкая улыбка. — Много, Дазай. Ты пролежишь в больнице ближайшие недели две, пока медсёстры не устанут от твоего общества и не выкинут на улицу. Накахара прикрывает глаза, как только чувствует на лице чужое дыхание, сам подаётся навстречу, мажет носом по щеке, наконец-то зарывается пальцами в эти грёбаные волнистые волосы. Он мог бы снять перчатки. Мог бы дотронуться кожей к коже. Чувствительной, нежной. Чуя слышит это перед тем, как чужие губы накрывают его собственные. — Но это того стоит.