***
Город встречает меня с отнюдь нерадостной новостью. Погиб накануне Капитолин Павел — мой бывший обидчик во времена обучения в школе имени Либкнехта Пауля и, признаться честно, я не был удивлён, познав, что он встал в ряды тех, кто кончил неудачно после выпуска. Большинство из студентов этого идиотократического заведения были и есть отморозки и непохвальные гады. Моему брату повезло больше, он обучался во «Влайке» — стало быть, поэтому представлял из себя большего человека, чем все прочие. Павла нашли в неестественной позе, его туповатый, кареглазый взгляд, некогда лихорадочно вожделеющий ко пьянству, сейчас под натиском всевидящего солнца сгорел, нижняя часть лица вздулась до неузнаваемости и посинела, а обе конечности до плеч оказались заметаны рыхлой землёй. Что-то было отталкивающим и в пятнах крови на боках его зелёной футболки… Не то что бы я сильно жалею судьбу этого парня, ибо говорить (и чувствовать) наперекор судьбе вне моих возможностей. Я, в общем-то, понимаю, что это лишь следствие страшного проклятия Грюлиха, чрезмерного его тщеславия, что окутало в том числе поселенцев. Однако, да, люди здесь пропадали, но становились истерзанной недвижимой массой плоти — редко. Убийство звучит страшнее исчезновения, никогда не сблизит вызываемых собою эмоций с потерей человека, чей родственник бесследно пропал. По сему я могу только позавидовать состоянию младшей сестренки Капитолина, и обозлиться при том на его убийцу — слишком сострадательно себя повел. Я закусил кончик пальца от подобных мыслей. В нос вбился запах кофе, и мне пришлось развеять свои внутренние суждения. Передо мной, на клеенке, стоит блюдце с металлическим рисунком по всей окружности, и на нем же располагается небольшая чашечка кофе. Как я на него нашел денег? На окраине живут дети манушей. Толкать сигареты им не жалко, так ещё и цену возможность набить имеется — вот и весь секрет, так зарабатывают почти все мазурики города и неудивительно, что я числюсь среди них. Потому что последний раз, когда я предпринял попытку взять денег у отца, он... К горлу подходит нежданная сухость и я, жмурясь, хватаюсь за ручку керамической посуды, и в попытке отпить кофе, чувствую, как кашель с болезненной резью выходит вместе с остатками воздуха из моих легких. Как странно. Такая мгновенная боль — не менее осплепляющая. Трудно сказать, что меня смутило более, наличие кашля или нездоровые ощущения от него. Я заметно нервничаю, на меня косятся посетители, и это чуется без ответного взгляда. Что их так интересует? Неужели весенняя оттепель не даёт мне права заболеть? Мне приходится встать и выйти из харчевни. И почему-то когда дождь стекает по моему лицу и рукам, капли падают на асфальт блекло-пунцовыми. Откуда я знаю, как выглядит труп Капитолина Павла?...
22 апреля 2022 г. в 17:11
Хруст веток раздался в раздолье леса. Шипя, побежали прятаться от постороннего звука мелкие зверьки, в своих габаритах готовые попасться под тяжёлую подошву — да так, что тиском костей присоединились бы к утреннему аккомпанементу лесной, тянущейся партии тишины… В которой я живу уже неясный год, полный разочарования и переменной хвори. Вылезти из своего гнезда сегодняшним утром было испытанием моих охолодевших суставов и сердца, но измученный жаждой, я не мог более оставаться в своей хижине. Каждую неделю, в один и тот же день, в субботу, мне приходилось находить в себе силы принести из города еды и вернуться жить далее, потому что именно в предпоследний день седмицы исчез мой младший брат.
Из-за того, что я уж очень долго прожил в человеческих условиях, спать на матрасе, набитом жухлыми листьями, стало жутко некомфортно. Я не был настолько творческим человеком, как мой брат, да и особой смекалкой не обладал тоже, чтобы как-либо улучшить свое положение. Единственное до чего я сумел догадаться, так это клочьями одежды заткнуть всевозможные щели самодельного стана. Но даже после этого заснуть не получалось, мелкие потуги ветра зимой все же касались моей побелевшей кожи и будили меня и в ночном мраке заставляли вспоминать страхи последних прожитых мною месяцев. С сальной, возможно, настолько, что она могла бы заменить тающий парафин, головой,
с обезображенным, синюшним глазом, дрожащими руками, я перекатывался с матраса на деревянный пол и молился за здравье своего брата и смерть отца, жалея попутно оставшуюся с ним матерь (при том, все ещё имея дурное о ней суждение).
И все же, порой холод доходил до такого пика, что я изгрызал свою руку до крови, лишь бы забыть о своей человечной сущности — слишком податливой к низкой температуре. Я вонзал зубы в кожу между указательным и большим пальцами, поминал её тупыми передними зубами, оттягивал и когда холодно становилось до того, что горло забивалось смесью конденсата с пылью — такая вязкая, морозная и липкая субстанция, непозволяющая дышать ртом — тогда я едва ли не рыча, вгрызался клыками в натянутую между пальцами кожу. Я плевался горячей кровью и радовался тому, что не умру от обморожения.
Но сегодня весна. Завтра тоже. И вчера, к слову, она была также. Впервые за этот год. А, значит, на улице нынче я провел времени куда больше, чем мог в зажимающих Рождение Пантократора месяцах. И радовался сему настолько сильно, насколько только мог, ибо обойдя в первую очередь магазины, я посетил место погребения деревянного ящика, над которым, какая глупость, пишется на могильном камне «Алексей-Жорж Базилович …». Этот блеф меня раздражал, ибо все понимали, что там — внизу, в этой коробке без воздуха в лучшем случае бродила по низу пыль. Похоронами все мои родственники только показали свою слабость, утвердили мое отвращение к ним. О, нет, под землю ушел не мой брат, но память о нем, а с ней и вера в его возвращение.
Временами, после сирой пропажи, я гонялся по Новиетуновке, ходил по тамошним холмам, мечтая взойти на вершину Никшича. Когда солнце садилось, гора выглядела по особенному. В обрамлении золота, она возвышалась над мрачными, недостойными света, пригорками, выделяющимися разве что лунной окантовкой. Но так как терпеть ночи я не мог, лишний раз смотря на холмы, знал, что в глазах моих отражалась убогость. Я тянулся лишь к Никшичу, зачарованный его высотой и связью со Светилом, будто это был древний ритуал, смысл которого оставался мне непонятен, но вызывавший душевный трепет так, что в объяснении я не нуждался. Мне оставалось лишь повиноваться сему влечению, а потом уходить в лес. И с ростом моего волнения, я стал уходить все раньше. Как то раз, с мыслью о том, что в следующий раз я смогу побороть сердечную боль, я вернулся домой и наконец сдался, потому что знал — причина моих чахлых чувств в единении собою с природой. Она знала о моей личной трагедии и не позволяла мне сдаться, посылала новых собеседников в лице вечно шепчущегося ветра, от касаний которого я съеживался, как зимою, но терпел, потому что в дуновение я вслушивался. Видимо, в надежде услышать ответы на свои туманные, неясные, теряющие сути вопросы.
Мне было искренне боязливо, что за время зимы, несмотря на сущий холод, всякие догмы в моей голове истлели. Я смотрел на небо, а затем на заштопанную руку, прикладывал грубые швы к щеке и терся о них. Такие колкие, как омертвевшая кожа вокруг — стало быть, гусиная, с непослушным слущиванием. Одно лишь радовало, я ничего не чувствовал этим местом. Так, будто оно затекло. Надолго, даже с прекрасно циркулирующей кровью. Я не думаю, что этому есть конкретное название, кроме как моей глупости, свершенной под влиянием момента. В конце концов, это именно глупость, отчаянное действие и поступок, но никак не признак моего сумасшествия.
Примерно в семь лет мой брат делал тоже самое, когда он с опасением вставал посреди ночи, стараясь судорожно сообразить — кошмар или реальность? Все мы испытывали это ощущение в детстве, особенно те, кто жили в беспокойной обстановке, с коплением стресса и теми день за днём, что выливаются в ночные сновидения, с атрофированными знанием истины и здравого смысла. Весь «покой» пронизан мрачными тонами, которые, как кажется, сопутствуют тебе всю жизнь. И если вначале сердце посещает сладкая истома, то под конец, во тьме, начинают вырисовываться в болезненных цветах выродки, а по лбу, тем временем, стекает пот.
В случае с моим братом, все начиналось со скрежета в мою комнату. Хорошо стриженные ногти скользили по дереву, так медленно, действительно по мертвячьи, цеплялись меж неровностей — и за это, я признаю, у меня хватало частички своей ненависти на брата — из-за чего я просыпался. Я вскакивал с кровати и слыша посторонние звуки, видел у себя за дверью разлагающегося упыря, неповоротливого и страшно дышащего, словно его сдутые легкие подходили к глотке. И как бы я не ругался себе под нос, я открывал дверь и видел в первую очередь не побеспокоевшего мой сон мертвеца, а собственного брата, который видел свое спасение лишь во мне. И единственное, что мог предложить мой застланный желанием спать мозг, так это дать ему следующий определитель реальности — пощипывать себя. Если больно, то он вернулся в наш мир, иначе же нет.
Но на утро, к завтраку, я испытал подлинное удивление. На руках брата были следы от зубов. Они прошли к вечеру, остались разве что блеклые кровоподтёки, однако, одними сутками ничего не кончилось. Брат был настолько загнан в угол своими кошмарами, что ни одна ночь не проходила без укусов. Я понимал свою вину в этом, однако, ни разговоры, ни предупреждения не могли убедить брата в неправоте моих слов. Он вцепился в этот метод — болезненный и, к сожалению, рабочий. И каждую ночь я уже ругался не на брата. Я корил самого себя за свершенную оплошность, за то, что пошел по иному, упрощенному пути, недостойного старшего брата. Ничто не могло осушить полного вины кубка. Единственное, от чего мне становилось легче так это от следующего…
Ежедневно, когда солнце становилось полуденным, я водил брата в ванную комнату, доставал перекись водорода и обливал ею его запястья. Брат смотрел на меня с недопониманием, мне же становилось спокойнее. По руке стекала прозрачная жидкость, а на ее дне, в переливе света, путались лопнувшие капилляры — тонкие и слишком красные, с пестрым иссиня-лиловым оттенком, что взгляд за них все же цеплялся. Мы проводили так получас, начиная с молчания и заканчивая заразительным смехом и, признаться честно, я тогда был искренне счастлив. Возможно, такого мира не достигнешь даже в компании друзей, с одной стороны радушной, однако, слишком чужой, когда речь заходит о взаимных подколах, особенно на почве моих интересов…
Длился этот ритуал (как я его обозвал) два года, пока брат не повзрослел и не стал залечивать раны сам. Увы, вызваны они были уже не кошмарами, и нанесены даже не им самим.
И вот, я сижу на потертом матрасе, с черным пакетом, набитым наворованными продуктами. Мой взгляд, немного заплывший из-за левого глаза, уставлен в пол. Я чувствую, насколько он тяжек, что я со всем приложенным трудом не могу его поднять даже к стенке. Нос забивается, на глазах выступают слезы и я с поражением в схватке со своими воспоминаниями, падаю назад и задыхаюсь в плаче.
Кульминация этого ужасного всплеска эмоций, весьма стремительная, произошла, когда я достиг верха отвращения к самому себе и опустошил желудок, с громким ударом съеденного завтрака на деревянную поверхность. Безбрежный звук рвоты прорвал мой последний вопль, подхваченный диким плачем. Мне показалось, что последняя нечисть этой вселенной прорвала ранее невиданную границу между миров, пришла к нам и новой оболочкой избрала мою жизнь. Столь тесную и невеликую, что она не выдерживает натиска нового скелета, изрывается и постепенно погибает, забирая меня в источник зарева. Почему должен был пропасть мой брат? Почему в тот же вечер озлобился на меня мой отец? Почему мать оказалась беспомощной и жалкой бабой?
Я издал последний вздох и впал в бессознательность — в великому счастью, ни одна мысль не обременяла мой мозг в тот момент, чтобы я завидел комшар. Даже сейчас кто-то посмел пожалеть меня, и я спал спокойно. Не знаю, как мне относиться ко всему просшедшему. Окаянная тяжесть нахлынула на меня, ослепив. При свете дня я был склонен к исключительному здравомыслию, лишь под одеялом, усеянным звездами, сердце и голова склоняли меня к сомнению в стойкости к злым событиям этого года, и странности моего характера могли проявиться лишь зимой — иней красив, но распространялся, как исступление в моей голове, с морозным безумием.
И сейчас, под весенним небом, где-то в кромке моего сознания скрывалась надежда на лучшее. Так просто, но слишком нужно.
Очнувшись, я ощутил дискомфорт, немного другого, отличного от того, что я терпел перед сном, пошиба. Распахнутая настежь дверь висит передо мной на грубо вмонтированных петлях. Неужели забыл закрыть? Конечно. Я пришел и повалился в слезах на матрас. Пережёвывая то, что осталось позади меня, я не вспомнил об открытой двери за спиной. Людям свойственно зацикливаться на проблемах внутреннего характера, что они начинают составлять им картину внешнего мира. И это страшно. Скорее всего, свойственно идиотам с лезвиями за пазухой.
Наконец я встаю, изнемогая от голода и жажды, ощущая нетерпимую ломоту во всем теле и слабость, но все же способный, на удивление, двигаться. И звезды мерцают, обходя разрезанный солнцем участок вечернего неба. Мне не придётся сегодня спать.