will the sun ever shine again

Он помнит боль. Боль рвет тело в куски, разламывает, как скорлупу, прокатывается по венам электрическим током. Снова и снова. Без передышки. — Ты ничтожество. — Слабак. Только посмотри, как ты жалок. Боль мир вокруг поглощает, раскраивает, растворяет в сплошную бурую пелену. — Наш маленький король. Все еще надеется, что его спасут. Что до него хоть кому-то есть дело. — Видишь, как легко они забыли тебя? Боль в кривых черных когтях держит неумолимо и место свое готова уступить лишь спасительной темноте. Темнота кажется почти уютной. Темнота окутывает, как большое теплое одеяло, затягивает, придавливает к земле. Темнота шепчет, шепчет, шепчет: не сопротивляйся. Останься со мной, и тогда эта боль прекратится. Останься, и я принесу тебе покой. Ты ведь так хочешь покоя. И он поддается, он почти позволяет ей это, когда до него вдруг доносятся голоса. Неровно, приглушенно, словно сквозь толщу воды. Мужской и женский. — Брэди! — Брэди, очнись! Брэди! Где-то внутри слабо шевелится надежда, крохотным огоньком вспыхивает в толще тьмы, глупая, безумная, безотчетная… Вспыхивает и сразу же затухает, словно на нее тонну ледяной воды разом выплеснули. Не могут его звать оттуда. Не могут. Там его давно забыли. там его никто уже не ждет. Боль — на этот раз ничего общего с физической не имеющая — каждый атом затапливает, душит, сжигает, а тьма вокруг снова нашептывает: не слушай их, не слушай. Какой смысл? В тебе хоть что-то целое осталось? Ты до последней косточки поломан, безвозвратно. Ты этому миру больше не принадлежишь. Твое место здесь. Твое место со мной. Но голоса вновь доносятся до него, уже громче. Зовут настойчиво и почти отчаянно. Настолько, что даже тьма не в силах совладать с ними. Они упорно пробиваются сквозь нее. — Брэди! — Брэди, мальчик мой, очнись! И его тянет, необъяснимо тянет навстречу, прочь от заманчивого шепота. Есть в этих голосах что-то… теплое такое, мягкое, почти родное. Он должен узнать, чьи они. Он должен… — Брэди! Он рывком открывает глаза. Взгляд тотчас упирается в безграничное пространство цвета грозовых туч: потолка над ним нет. Только уходящие вверх бесконечные своды. Брэди приподнимается — тело на удивление это позволяет, не отзываясь привычной уже саднящей болью — и осматривается. Вокруг просторно и пусто. Больше всего это помещение похоже на тронный зал в замке Калакая, только без трона и без стен. И каменная тропа под его ногами убегает куда-то вперед, в такую же неопределенно-сизую даль. Что это за место? Зачем он здесь? Чьи голоса он слышал? И куда ведет эта тропа? Брэди неуверенно делает шаг, надеясь выяснить ответ хотя бы на последний вопрос, когда на плечи ему ложатся чьи-то руки. Он вздрагивает всем телом и едва не кричит — всегда терпеть не мог, когда к нему подкрадывались. Еще со школы. Рондо и его приятели часто этим промышляли. Но здесь их точно быть не может, — где бы это «здесь» ни находилось — поэтому Брэди оборачивается и застывает, словно парализованный. Их и правда двое. Мужчина с такими же, как у него самого, короткими темными волосами и карими глазами. У женщины волосы длинные, черные, кожа отливает шоколадным цветом, а глаза так похожи на глаза Бумера, что в горле встает ком. Он знает, кто они, он узнал бы их, даже если бы на головах у них не было золотистых корон. — Мама… — шепчет он. — Папа… — Мой бедный мальчик… — в глазах его матери блестят слезы, когда она раскрывает ему свои объятия. — Сколько же ты страдал… Что-то внутри рвется, будто небрежно по швам сшитое, и Брэди жмурится, дышит тяжело, давит всхлипы. Хочется сжаться в комок, зарыдать во весь голос, словно он и правда все еще маленький мальчик, что боится домов с привидениями — но он просто стоит, замерев, даже не пытаясь унять бьющую с ног до головы дрожь. Его медленно гладят по затылку, и столько в этом жесте тепла и ласки, столько принятия, что горло сводит мучительно жгучей судорогой. — Я… умер? — только и может спросить он. Это ведь единственное логичное объяснение, да? Его родители давно мертвы. И если он видит их и даже может коснуться, значит, он тоже… — Нет, — отвечает отец. — Пока нет. — И поэтому мы здесь, — добавляет мать, отстраняясь. — Ты услышал наш зов, Брэди. Ты не позволил тьме поглотить тебя, а значит, еще не все потеряно. У тебя есть шанс вернуться. Вернуться? Куда? К кому? Туда, где ему больше нет места? К тем, кто так легко вычеркнул его из своей жизни? И сразу же перед глазами вспыхивают непрошеные, мучительные картины… Бумер идет рядом с высоким блондином, увлеченно с ним что-то обсуждает, смеется… Микейла сидит с этим же блондином за одним столиком, они едят десерт и улыбаются друг другу… Мейсон похлопывает его по плечу и говорит «Отлично, мой король»… будто бы его, Брэди, никогда и не существовало. будто бы он вообще ничего для них не значил. И снова боль бьет наотмашь, пронизывает, режет изнутри — словно бы сердце перекрутили в мясорубке, а потом смешали с острейшими осколками стекла — и он сгибается, безуспешно пытаясь хотя бы вздохнуть. — Брэди? — обеспокоенные голоса родителей вновь пробиваются сквозь темную пелену, и боль чуть ослабевает. Хоть кто-то еще за него беспокоится… — Я не хочу… — вырывается у него. — Я не хочу возвращаться. Я хочу остаться с вами, — он сглатывает. — Я им не нужен. Они все счастливы без меня… я видел. Может, и неудивительно. Может, и правда не нужен им такой — неудачник, растяпа, идиот импульсивный, который ставил остров под угрозу чаще, чем моргал, который даже девушку на свидание нормально позвать не мог, предпочитая раздражать ее дурацким флиртом; может, и правда всем будет лучше без него. Только от этих мыслей ни разу не легче. — Нет, Брэди, — мать качает головой. — Они были обмануты, как и ты. Он изумленно моргает. Обмануты? — Что это значит? — Пойдем, — говорит отец. — Мы тебе кое-что покажем. Короткая вспышка — и они оказываются в совсем другом помещении. Брэди одного взгляда хватает, чтобы его узнать. Спальня. Их с Бумером спальня во дворце. Только что-то в ней изменилось: словно разом исчезли все яркие краски, и теперь она выглядит мрачной, холодной, неуютной. Тяжелая, безрадостная атмосфера пронизывает каждый уголок, и Брэди поеживается. Он не особенно удивляется, увидев себя на одной из кроватей. Такое странное ощущение — почти как смотреться в зеркало. Брэди подходит, наклоняется, вглядываясь в собственное лицо: изможденное, застывшее, без единой кровинки — сразу и не узнать. На щеке у него виднеется порез. Вдруг Брэди улавливает какое-то движение и, присмотревшись, замечает тень, скорчившуюся на полу возле его кровати. Только пару мгновений спустя до него доходит, что это Бумер. Он так давно не видел брата: месяц, два или, может быть, год — он не знает, сколько времени существовал от одной вспышки разрывающей боли до другой. Ему казалось тогда, что он не помнит больше его лица, не помнит голоса. Помнит только, что он есть, его близнец, его лучший друг, его опора. И сейчас эти воспоминания обрушиваются на него оглушающим ураганом. Словно бы он половину души потерял, а теперь она возвращается, и почему-то от этого больнее, чем от всех пыток вместе взятых. У Бумера круги под глазами — практически лиловые на темной коже, запавшие глубоко. Он заметно похудел, осунулся, лицо такое же изможденное, бесконечно усталое — будто и в нем жизни почти не осталось. — Опять меня игнорируешь? — его тон нарочито небрежный, словно это их обычный разговор, словно и не было всех этих месяцев и пропасти, разделившей их. — Да брось. Я же знаю, что ты на это не способен. Брэди прикрывает глаза. Да, не способен. Никогда не был способен. Это сам Бумер мог неделями с ним не разговаривать и не желал о нем даже слышать. А он начинал скучать почти сразу же, и все заканчивалось примирением быстрее, чем он об этом задумывался. — Слушай, Брэди, — продолжает Бумер тем временем, — ты имеешь полное право злиться. Я был идиотом. Эгоистичным кретином. Я дал своей гордости взять верх… Я оказался ничем не лучше Малакая, — он вздыхает. — Я облажался, бро. Я облажался по полной. Если бы я только знал… — сжимает кулаки. — Я бы весь остров перевернул вверх дном, но нашел бы тебя. Ничто бы не смогло меня остановить, — он произносит это с такой отчаянной уверенностью, будто бы больше хочет себя убедить, чем его безжизненное тело. — Я бы не допустил всего этого. Я бы не позволил им так с тобой обращаться. Судя по всему, надвигается буря: комната озаряется вспышкой молнии, за которой сразу же следует приглушенный раскат грома. Но Бумер этого не замечает. — Ты мой лучший друг, — он откидывает голову на край кровати. — Не Угги. Не эти детишки-скауты. Ты всегда был рядом, — усмехается тепло и горько. — Даже когда Рондо избивал меня, и я кричал тебе бежать. Даже когда они с Пирсом заперли меня в той кладовке… — пальцы его судорожно вцепляются в волосы и тут же разжимаются, тон становится более тихим, надломленным. — Ну же, братишка… Я знаю, ты крепче, чем кажешься. Его слова внутри отзываются чем-то глухим, тоскливым невыносимо — настолько, что выть хочется. Брэди сглатывает. Всегда вместе. Дома, в школе, на прогулках, в летних лагерях. С рождения. Всегда держались друг за друга, потому что больше было не за кого. Всегда смеялись: над своей невезучестью, над плохими оценками, над обидными прозвищами от одноклассников, над каждодневными издевательствами Рондо. Если бы не смеялись — сошли бы с ума. Брэди вспоминает их, только прибывших на остров: предвкушение, бурлящее внутри, словно пузырьки лимонада, робкий восторг, — это все наше? — легкое головокружение от непривычной свободы. Жадное, упоенное исследование нового для них мира, смех назло всем сомнениям и косым взглядам, дерзкое заявление небрежным росчерком — вот они мы, мы чего-то стоим, мы не просто «странные близнецы», мы станем частью вашего мира, хотите вы этого или нет. Теперь у него в теле едва ли хоть одна целая косточка осталась, а лицо застыло серой восковой маской. Теперь у Бумера глаза потухшие, больные и совершенно измученный вид, будто его что-то непрерывно гложет, вытягивая все жизненные силы. Теперь они оба разбитые, поломанные, словно старые надоевшие игрушки. И прежними им уже не стать. — Ты ведь обещал… — лицо Бумера так искажается, что становится жутко. — Ты обещал, что мы пройдем через все это вместе. Что ты всегда прикроешь мне спину. «Жизнь королей», помнишь? — он напевает пару строчек, естественно, не попадая ни в одну ноту, но горло все равно сдавливает. — Я, черт возьми, не знаю, как быть королем без тебя. Я вообще не знаю, что буду без тебя делать. Я не знаю… — его голос окончательно срывается в полузадушенный шепот. — Пожалуйста, Брэди… Пожалуйста, не бросай меня… Его боль оглушает, захлестывает, дышать не дает — будто бы опять их связь сработала — и Брэди кричать хочет «Я здесь!», хочет руку положить на плечо, приобнять — как всегда делал, чтобы успокоить его или себя. Он пробует, он тянется, но Бумер даже не дергается — он ничего не чувствует и взгляда не отрывает от его лица. Дверь вдруг открывается, и заглядывает один из стражников. — Мой король, пленников привели в тронный зал. Они ожидают вашего приговора. Бумер тут же поднимается на ноги, торопливо вытирая глаза. — Я сейчас буду, — говорит он, и стражник с полупоклоном закрывает дверь. Бумер поворачивает голову и смотрит на брата в последний раз. — Прости, — шепчет он; отчаяние в его глазах медленно сменяется непривычно ледяной жесткостью. — Они заплатят. Они все заплатят за то, что сделали с тобой, Брэди. Клянусь. И в следующее мгновение сцена меняется. На этот раз комната утопает в сумерках и потому выглядит еще более мрачной. В тусклом свете ночника различается силуэт мужчины, стоящего на коленях возле его кровати. — Простите, мой король, — голос хриплый, надтреснутый, но узнаваемый безошибочно. — Я подвел вас… Его низко склоненная голова, сгорбленные плечи, сжатые до дрожи кулаки — все дышит горем, безысходным, бессильным. Оно будто придавливает его к полу. — Я позволил себя провести, — говорит он так же хрипло. — Я позволил всему этому случиться. Я позволил себе утратить веру — и за это мне нет прощения. За окном снова бушует буря — или она и не прекращалась? — и у Брэди в голове отчего-то вертятся строчки одной песни из мультика, который он смотрел когда-то еще в Чикаго. засветит ли солнце вновь? — Я должен был догадаться, — продолжает Мейсон. — Понять, что остров восстал против насилия над истинным королем. Я должен был разоблачить самозванца, — он делает надрывный вдох. — Я должен был вас защитить — и не сумел. Снова… Брэди помимо воли смотрит на стоящего рядом призрака отца. Горечь в глазах того кажется почти осязаемой. Как и боль Мейсона. Стойкий, несгибаемый, он всегда казался Брэди живым воплощением силы — надежной и пугающей. А теперь и он выглядит так, словно его что-то гложет, иссушает, словно бы из него весь свет разом вытянули. В груди колючий ком сворачивается, жжет, разрастаясь до горла. Он говорил, что они с Бумером как сыновья для него, пусть этого и не помнит. Он о них заботился, он всегда их выручал, он верил в них так, как почти никто больше не верил — даже они сами. А они хотели быть похожими на него. Хотели, чтобы он ими гордился. Пожалуй, только встретив его, они и почувствовали хоть немного, как это — когда есть отец. Это казалось почти справедливым, раз уж родного им узнать так и не довелось. — Я совершил ужасную ошибку, — голос Мейсона ломается, как сухая ветка, когда на нее случайно наступишь. — Если бы только у меня была возможность ее исправить… Я сам бы под пытки пошел, но не дал бы и пальцем вас тронуть. Он наконец-то поднимает голову, и Брэди содрогается, захлебывается беззвучным вскриком при виде его посеревшего лица и измученных глаз. — Пожалуйста, мой король… — такой мольбы в его голосе он не слышал еще никогда. — Пожалуйста, дайте мне шанс сделать все правильно. Хотя бы один раз… Эхо его слов еще звучит в голове, когда сцена опять меняется. Незначительно — та же комната, то же время суток — но сердце сразу совершает немыслимый кульбит, обжигая сумасшедшей пульсацией. Она почти и не изменилась. Она кажется еще прекраснее в этом приглушенном свете, так идеально обрисовывающем мягкие волны ее волос, ее изящные плечи, ее нежный профиль. Хочется стоять, застыв во времени и пространстве, и любоваться-любоваться-любоваться, дышать ею, впитывать, как солнечное сияние, и кажется, даже этого будет мало. У Брэди дух захватывает, когда он понимает, что она держит его руку в своих. Почувствовать бы хоть немножко, хоть краешком кожи… — Сегодня начали разбираться с заговорщиками, — Микейла произносит это тихо, почти монотонно. — Бумер приговорил их к смерти. Всех до единого. Сказал, что они не заслуживают пощады. Что они должны мучиться так же, как мучился ты, — пальцы ее будто машинально сжимаются на его ладони. — Я все меньше узнаю его, Брэди. С каждым днем он становится холоднее… и безжалостнее. Будто все светлое, что в нем было, угасает вместе с тобой. Она сглатывает, жмурится до странного болезненно. — Папа тоже изменился… Он себя так нагружает… и, кажется, не отдыхает вообще. Его не уговорить. Я попыталась как-то… а он на меня так посмотрел… — голос ее дрожит, трескается, точно разбитое стекло. — У него глаза были словно мертвые. Ты не представляешь, как это страшно. В нем будто что-то сломалось. В нас всех… Микейла поднимает его руку и — Брэди опять забывает, как дышать — прижимает к своей щеке. — Такой холодный… — бормочет она, мягко поглаживает его ладонь, растирает, льнет к ней как можно крепче, всеми силами стараясь передать ему хоть немного тепла. Если бы только он мог это ощутить… если бы только он мог прямо сейчас сжать ее в объятиях и никогда больше не отпускать. — Ты нужен нам, — голос Микейлы начинает дрожать еще сильнее; ей будто бы физически больно произносить каждое слово. — Ты нужен мне… боже, ты так мне нужен… — она вновь зажмуривается, несколько раз глубоко вдыхает и выдыхает. — Знаю, в это трудно поверить. Я столько времени делала все, чтобы тебя оттолкнуть. Я думала… думала, что у меня нет к тебе никаких чувств. Что все, что между нами происходит — просто глупость какая-то. Недоразумение. А теперь мне кажется, я не могу дышать без тебя... Словно в подтверждение своих слов Микейла делает еще один, резкий, судорожный вдох, стискивает его руку так, что костяшки белеют, вцепляется ногтями — Брэди невольно задумывается, останутся ли следы. — Мне все вокруг напоминает о тебе, — признается она. — Недавно мы с Кендис смотрели этот дурацкий мультик про Русалочку. Она так настаивала. Сказала, мне надо наверстывать, — Микейла тихонько фыркает, закатив глаза. — Как будто нам по пять лет, серьезно. Но я сразу вспомнила, как сама превратилась в русалку… и как ты перенес меня через порог замка. А еще — как ты нарядился в тот нелепый морской костюм, чтобы меня впечатлить… Она слабо усмехается, и Брэди тоже не может сдержать улыбки. Да, он помнит. Его сокровища — не те, что блестящей грудой лежат в хранилище, а мгновения, проведенные с ней. Ее взгляды — недовольные, веселые, лукавые, игривые. Ее объятия. Ее запах — розы, ваниль и тропический бриз. Ее губы — теплые, невесомо нежные на его щеке и упоительно сладкие на губах. И он не растерял их даже там, среди боли и тьмы, там, где его день за днем методично втаптывали в грязь, стирали под корень. Себя не помнил — а ее помнил. — Меня всегда так раздражал твой флирт, — Микейла чуть качает головой — отливающий карамельным золотом водопад перетекает с одного плеча на другое. — А теперь я бы все на свете отдала, чтобы услышать хоть одну из этих глупых фраз снова. Чтобы услышать твой голос… У тебя потрясающий голос, ты знаешь? Я мечтала, что когда-нибудь ты споешь для меня. Он и сам об этом мечтал. Дня не проходило, чтобы он не представлял ее в первом ряду на очередном своем концерте: ее улыбку, ее сияющие глаза, обращенные только к нему, пока он поет о ней и о том, как она навсегда изменила его жизнь. Большая часть его тетрадей и других подвернувшихся под руку листков была исписана песнями, посвященными ей. — Каждый раз, когда ты улыбался, мне казалось, что я смотрю на солнце. В тебе было столько света, столько жизни. И даже в самые тяжелые дни, когда я уставала до чертиков… от твоей улыбки становилось легче. Теплее. Я никогда тебе об этом не говорила… да я много о чем не говорила, — теперь ее усмешка такая горькая и вымученная, что сердце сжимается. — И, наверное, уже не успею сказать… Брэди помимо воли делает шаг, еще один. Только сейчас он замечает и темные круги под ее глазами — такие же, как у Бумера — и бледную, будто высохшую кожу, и губы, искусанные почти в кровь. Он видит все, чего ей стоил каждый из этих дней без него, видит каждое мучительное мгновение, запечатленное на ее лице. Все то, что не разглядел, потому что, как обычно, был ослеплен ее красотой. — И этот твой взгляд… — продолжает Микейла, в очередной раз сглатывая. — Что бы я ни делала, как бы на вас ни кричала… Даже когда я выглядела, как самое отвратительное насекомое на свете, твои глаза сияли так, будто ты ничего прекраснее в жизни не видел. Будто я весь твой мир. Будто во мне целые вселенные, множество вселенных, и тебе не терпится исследовать их все. Никто и никогда больше не смотрел на меня так. Даже Лукас. Никто никогда не любил меня так, как ты. И все еще любит так, что это рвет ему сердце и сжигает душу. Так, что каждая минута на расстоянии от нее его просто уничтожает. Он ненавидит эту невидимую преграду, разделяющую их, хочет разбить ее, раскрошить в пыль, даже если его кулаки превратятся в кровавое месиво. — Пожалуйста… — шепчет она. — Пожалуйста, вернись ко мне… По щекам ее бегут слезы, из груди вырываются тихие, сдавленные всхлипы, а дрожащие пальцы еще крепче вцепляются в его руку, и ледяной шок сковывает его на месте, пробирает до костей, до распоследней жилки. Он думал, худшее из всего, что можно было пережить, уже позади, но судьба будто в насмешку приберегла наиболее чудовищную пытку напоследок. Видеть, как самая сильная, самая отважная, самая невозмутимая девушка на всем острове сидит и плачет почти навзрыд над его безвольным, бесчувственным телом, видеть, как ее разрывает от боли — из-за него — такой агонии он не мог даже представить. Брэди сжимает кулаки, с силой глотает обжигающий комок. Все его существо рвется к ней — обнять крепко-крепко, сцеловать каждую слезинку, бесконечно шепча в эти невозможные губы, в ее волосы о своей любви, о том, что она — все, чего он когда-либо хотел, что он больше никогда ее не оставит. Но ничего, черт возьми, не выходит, потому что сейчас он не более чем призрак, тень, невидимый отпечаток души, и чтобы хотя бы коснуться ее, ему нужно вновь оказаться в своем теле. — Я должен вернуться, — бормочет он еле слышно, стирая собственные слезы. Его не волнует, что еще ему хотят показать — если хотят. Он видит перед собой лишь изможденное лицо Бумера, слезы Микейлы и сгорбленную фигуру Мейсона. — Я должен вернуться, — повторяет он уже более решительно, осознав, что вновь находится в этом странном мире между мирами. Отец кивает. — Да, Брэди. Ты должен жить ради них — ради своего брата, ради Микейлы, ради Мейсона. Ради острова и всех этих людей, которым нужен их король. — Ты любишь их, — добавляет мать. — После всего, через что ты прошел, ты все еще их любишь — и в этом твоя главная сила. А они любят тебя. Они тебя ждут. Брэди нетерпеливо встряхивает головой: нельзя задерживаться, он должен попасть к ним обратно как можно скорее. — Что нужно делать? — спрашивает он. — Иди вперед, — отец указывает рукой куда-то за его спину. Брэди поворачивается: теперь в самом конце тропы появляется сияющий ярким белым светом проход. — Ты найдешь правильный путь. Брэди кивает. Рассматривает их в последний раз, старается запомнить как можно лучше — родителей, с которыми ему так и не довелось по-настоящему встретиться. — Я бы хотел, чтобы у нас было больше времени, — говорит он тихо. В горле опять набухает ком. — Мне так жаль… — Не стоит, Брэди, — отвечает отец. — Твое место — там, среди живых. Но когда-нибудь мы обязательно увидимся снова. — И передай Бумеру, что мы его любим. И гордимся им, — мать улыбается и треплет его по волосам. — Вами обоими. Брэди кивает снова, тоже улыбнувшись. А затем разворачивается к давно зовущему свету. И делает шаг. Засветит ли солнце вновь? Зависит только от него.