крепче красной гнили

Когда генерал Радан прибывает в Эльфаэль, его встречают настороженно — слишком многим известны его буйный нрав и жажда битвы. Здесь, в сени огромного древа, смыкающего куполом вечную шелестящую крону, в сиянии золота и блеске величия, Радан кажется себе особенно неуместным и неповоротливым — почти как в матушкиной библиотеке, полной старых пыльных книг. Он криво улыбается и кивает в ответ на напыщенные приветствия. Идет след в след за провожатыми, оставив своего любимого старого коня на попечение лучших конюхов. Он ловит проблеск рыжих волос — почти таких же ярко-огненных, как у него, — и резко оборачивается, пугая командира гарнизона. Маления выскальзывает навстречу, стремительная и опасная, как и всегда. Одна рука блестит сталью, а правый глаз изъеден красной гнилью, его скрывает взметнувшаяся теперь прядь. Маления тонко улыбается, изображая учтивый книксен, а сама глядит так, будто ей не терпится вызвать Радана на поединок. Живой глаз сияет синим, как чистое небо. — Госпожа, — только бросает он, срывая клыкастый шлем и наклоняясь к ее ногам. Так Радан все равно слишком высок, но теперь Маления может заглянуть ему в лицо с прежним живым любопытством. Он чувствует легкое прикосновение к щеке — совсем как в детстве, когда она протирала ему ссадины, оставшиеся от ее клинка. Генерал Радан, позор рода Кария, не пожелавший молиться Луне, готов преклониться только перед этой женщиной. Хотя и ненадолго. — Радан Бич Звезд, — протягивает Маления. — Идите, я сама провожу гостя, — строго выговаривает она своей страже, застывшей рядом, как бесполезные доспехи, какие престарелые владыки любят выставлять в замках. — Вставай, иначе я посчитаю этот поединок своей победой, — тихо усмехается она. — Мы разве сражаемся? Тогда почему твой клинок еще в ножнах? — Потому что я хочу, чтобы ты дожил до ужина, — снова улыбается она. — Я рада тебя видеть — здесь совершенно не с кем фехтовать, — почти что шепотом говорит Маления, и ее голос довольно мурлычет, переливается, как в самые счастливые дни — а их было немного. Радан следует за ней, не разбирая залов и полутемных коридоров, и если бы она хотела завести его в подлую ловушку и разделать, Маления непременно этого добилась бы. Она приводит его не в главный зал, а в какой-то узкий кабинет, до ужаса напоминающий один из уголков Райи Лукарии. Здесь пахнет чем-то пронзительным, вдруг похожим на кровь, на ядреный порох и на красную гниль, и Радан чувствует, как волосы на шее становятся дыбом — это не страх, а звериный инстинкт. Он ступает вперед, к согнувшейся над столом фигуре, и едва не сметает плащом какую-то склянку со стопки книг. Поразительно ненадежная конструкция. — Осторожнее, — шипит юноша, щуря стылые змеиные глаза. — Здравствуй, Радан. Думал, ты будешь к вечеру. — Приятно, что ты хотя бы чего-то не знаешь, Микелла. Малению называют Неземной, потому что она двигается так, будто танцует на воде. Микеллу — потому что на дне его зрачков можно прочитать, как ты умрешь. Радан никогда не обращал на него внимания, когда был мальчишкой — слабый, хрупкий Микелла не заслуживал даже стоять рядом с будущим героем, не участвовал в их с Маленией играх, не брал в руки меч. Теперь его имя ужасом отзывается у половины Междуземья. Микелла-который-победил-смерть. Тощий юнец с золотыми волосами. Если глядеть издалека, он чем-то даже похож на беднягу Годвина, но вблизи Микелла совсем другой. Тот был золотым и великодушным, как сияние Древа Эрд. Этот — хищный и опасный, как змеи, клубящиеся у корней. Микелла, который отринул Золотой Порядок и остался жив. Уже это заставляет шепот пробежать по углам хитрыми крысами. Недостижимая свобода горит сотней заклинаний и золотыми иглами, впившимися в плоть. Радан никогда не понимал еретиков — он видел, что может прийти в их мир, если не станет Великой Воли. Возможно, поэтому каждый раз, когда он встречает Микеллу, у него что-то тревожно подрагивает в груди — удивительно чуткое ощущение для вспыльчивого Генерала Красного Льва. Но это еще и Микелла, который вылечил и свое проклятие, и сестру. Благодаря ему Маления все еще видит и чувствует, не стенает от боли, как бывало раньше. Радан слышал, как она выла, когда ей отрезали руку. В то время все они были детьми, а он гостил в Столице — упросил у матери. Малении стало хуже спустя несколько дней после его прибытия в блистательную Столицу, и она лежала в кровати ничком, как мертвая, и тихо скулила от боли, выедавшей ее изнутри. Радан оказался рядом — он в юношеском запале явился вызвать ее на поединок, желал отыграться за вчерашний свой провал… А застал сводную сестру в таком жалком виде — и Маления из последних сил попыталась заползти под одеяло, чтобы он не видел, как она дрожит от боли и извивается, кусая губы до крови. Но Радан только онемело вздохнул и сел рядом, у кровати. Он хотел взять ее за руку, безвольно свешенную вниз, прикоснуться к тонким пальцам, но услышал ее голос, напоминавший воронье карканье: «Не смей!» — в отчаянии прохрипела Маления. В тот момент Радан почему-то забыл, что красная гниль смертельно заразна, единственное, чего он хотел — прижаться лбом к ее пылающей руке и не отпускать. Как раз на следующий день ей отрезали руку. Бледная Маления с замотанной тряпками культей шаталась по дворцу, похожая на призрака из прошлого, на павшего на старой войне солдата. Разумеется, они не могли сражаться, и Радан просто вился рядом, как нетерпеливый пес, пока в конце концов не придумал читать ей вслух книжки по гравитационной магии — это было Малении неинтересно, но ее немного успокаивал его голос. О Малении и Микелле всегда сплетничали. Проклятые дети — калека и вечный ребенок. Теперь все боятся, потому что никто не знает, на что они способны. Отчасти Радан является в Эльфаэль поэтому — поглядеть, что происходит в северном городе. Послушать, что планируют близнецы, которые могли бы перевернуть весь этот проклятый мир вверх ногами. Он оставляет замок Рыжей Гривы и сотни воинов, преданных ему до последнего вздоха, почти что воспитанных им. И отправляется в далекий путь, просто чтобы… — Сестра, развлеки пока нашего гостя, мне нужно немного поработать, — говорит Микелла, и, когда он обращается к Малении, его голос становится заметно мягче. — Уверен, вам найдется, что обсудить… Встретимся за ужином, генерал. Маления проводит его по замку, показывает пустые комнаты и старые гобелены, на которых королевская семья выглядит удивительно счастливой — Радан не был особенно близок к ним, пока еще не пропала королева Марика, но что-то ему подсказывает, художник рисовал то, что должны были увидеть, а не что было на самом деле. Здесь же, в обиталище близнецов, напротив… обыденно, почти скромно — этим двоим никогда не нужны были богатство и роскошь, им бы все хотелось выжить. — А над чем работает Микелла? — осторожно спрашивает Радан. — Годвин, — тяжело говорит Маления. — Он все еще пытается найти способ избавить его… от существования. Я не думаю, что это возможно без целой Руны Смерти, однако мой брат упрям… Я хочу верить, что у него получится. Радан помнит слухи. Микелла провисел девять дней на дереве, которое напоил своей кровью. А потом переродился. Что в голове у Микеллы, Радан не знает, но он помнит то, во что превратился Годвин Золотой, эту перекрученную склизкую плоть, похожую на оживший кошмар, на сотни кошмаров сразу — и все еще живую. Каждый, в ком остался еще хоть кусочек человеческого, пожелал бы избавить Годвина от страданий. — Надеюсь, я умру в бою, — ухмыляется Радан. Прикладывает ладонь к шее: — Раз — и все. Маления бережно отнимает его руку: — Ты не задумывался о смерти, когда мы сражались бок о бок. — Жаль, что те времена прошли, — честно говорит он. Неловко пожав плечами, Маления ведет его вниз, в казармы. Тут квартируются верные Неземным близнецам солдаты, которые встречают Радана с легкой опаской, но немного расслабляются, когда видят, как спокойно и дружески к нему обращается Маления. Ему — любопытнее посмотреть, насколько они хороши, но пока Радан замечает только несколько сияюще-восхищенных взглядов, обращенных на Малению. Это он видел множество раз. Его воины с гордостью носят алые повязки и пересказывают легенды о Радане Биче Звезд. К вечеру Радан уже знаком с несколькими командирами, со строгой Лореттой, которая держится так, будто у нее кости из стали. Возможно, Радан все же немного дикарь, каким его кое-где считают, но он предпочитает дух воинского братства, культ славы и кровавой битвы, а не строгое подчинение правилам, но он со своим уставом в чужую армию не лезет — только вскользь рассказывает хладнокровной Лоретте, как они с Маленией сражались вместе в юности, бились с нежитью, с отрядами полулюдей, с разбойниками, со всеми подряд. Тогда у них за спинами не было огромных армий, только небольшие отряды из самых верных. Лоретта явно не ценит грубые солдатские россказни. Маления криво усмехается. Пожалуй, он и правда скучает по тем годам. За ужином Микелла удивительно живой и доброжелательный, словно та жуткая его часть остается за закрытыми дверями кабинета. Радан следит за ним, смотрит, как Микелла взмахивает ножичком для мяса, рассказывая что-то о том, как они охотились на дракона, затаившегося возле Эльфаэля. Сталь сверкает в неровном свете свечей. Движения не воина, а заигравшегося мальчишки. Но лопатки Радана все равно сводит от какого-то нехорошего предчувствия. Микелла уходит, напоследок прошептав что-то сестре. Слуги уносят блюда с объедками, и в большом пиршественном зале остаются только Радан и Маления. Она сидит в кресле с высокой спинкой, устало подперев щеку живой рукой. Тихо и тоскливо. Радан с ухмылкой вспоминает пиры в Рыжей Гриве, когда они отмечают очередную победу, веселую улыбку обычно хмурого Джеррена, вино и смех. В Эльфаэле совсем не умеют развлекаться. Если он немного задержится, непременно им это покажет. Радан наглым рывком гравитационной магии подтаскивает свое кресло к Малении, садится напротив, ближе — теперь можно. Она таит улыбку — он способен перетащить огромное кресло и руками, но Радан, как в детстве, немного выделывается. Маления, как в детстве, кажется далекой и отстраненной. В ней все еще есть красная гниль, разъедающая, больная, он это чувствует — чует. Но теперь она заперта внутри, скована золотыми иглами ее братца, и к Малении можно прикоснуться, не боясь сгнить заживо или сойти с ума. Он разливает оставленное им вино на два кубка. — Я слышал, что случилось в той деревне, Мрех-арзин, — говорит Радан, следя за Маленией с любопытством естествоиспытателя — так вот что чувствует обычно Микелла? Она вздрагивает едва заметно — сейчас слишком поздно, чтобы она так хорошо контролировала себя. Ресницы единственного глаза трепещут. — Я думаю, у этого места больше нет названия, — выдыхает она. Боль. Злость. Усталость. Радан пытается понять, чего в этом выпаде больше. — Ты казнила людей Мога. Прибила их к крестам и оставила истекать кровью. Поразительно безжалостно. Убийственно прекрасно. Радан предпочитает разрывать своих врагов на части — вероятно, поэтому его за спиной прозвали бешеной псиной, — но в этой изощренной жестокости есть что-то… волнующее. Завораживающее. Он сделал небольшой крюк по пути, чтобы посмотреть на кресты, возвышающиеся над развалинами, и на сухие тела, выгнутые на них. — Это не я, — тихо говорит Маления, отставляя кубок. Вино жадно облизывает край. — Микелла. Я лишь Клинок в его руке. Палач. Он приказал мне — и я не пыталась его ослушаться, потому что он прав: нужно показать, что никто не смеет посягать ни на наши земли, ни на наши Руны. — И тебя это устраивает? Хочешь всю жизнь провести здесь, рядом с братом? Не похоже, что ему нужна теперь твоя охрана. — Я не могу его оставить, — наконец говорит Маления. — Не могу, потому что представляю, во что он превратится, если рядом никого не будет. Это срывается будто бы случайно, но Радан понимает. Им всем стоит благодарить высшие силы за то, что близнецы решили не ввязываться в вечную битву и убрались подальше от боев, выжигавших Междуземье. На тех полях сражений запросто теряешь себя, забываешь о том, для чего начиналась эта битва. Радан ведь не глуп: он понимает, что собрать все руны уже невозможно. Полубоги едва не переубивали друг друга и расползлись в разные стороны, зализывали раны и сцеживали яд злобы. Одной силой здесь не решить. — Никогда не думала, что мы вместе могли бы сковать Кольцо заново? — вдруг спрашивает Радан. — Это уже началось; битва нас расколола. Я даже рад, что вы с Микеллой не полезли в эту войну — иначе нам с тобой пришлось бы сразиться. А теперь ринутся Погасшие… — Пускай приходят, все будет поживее, — вздыхает Маления. — Но Кольцо… Возможно, пора заключать союзы — мы уже дрались все против всех, ничего не вышло. У меня есть армия. А ты могла бы заместить Марику… — Это звучит поразительно похоже на предложение, Радан, и тебе стоит выбирать твои следующие слова, — пронзительно позвякивает ее голос, словно вдруг вся она — не только рука — сделана из лучшей стали. Блестит и режется. Как же больно и хорошо. — Я слишком долго не жила, а выживала, чтобы тратить время на бесполезную свару, — говорит Маления. — У меня есть семья, долг. Старые времена кончились — мы их не вернем. Да и нечего там возвращать. — Я понял, госпожа. Больше ни слова. Он и правда больше не говорит об этом. Отпивает вино — хорошее, пряное вино, которое напоминает ему о счастливых годах, когда в Столице кипела жизнь. Радан не может выносить этот полумертвый тихий мир, поэтому в Рыжей Гриве всегда ударяется сталь, звякает магия и раздаются окрики офицеров. Маления протягивает к кувшину с вином руку, когда ее кубок одиноко пустеет, но Радан почему-то перехватывает тонкую изящную ладонь. Она не жжется, как он ожидал, и Маления молчит, когда он все же прижимается к ней лицом, как в детстве мечтал. Радан прекрасно знает, как это выглядит. Они больше не дети, а Маления не больна и не нуждается в утешении — да и тогда из гордости не приняла бы его. Но почему-то она не отдергивается, только чуть поворачивает ладонь, нежно проводит по щеке, по виску, и он по-звериному тянется навстречу прикосновению, ласкается. Слышит, как она тихо усмехается. Свечи почти догорели — лицо Малении скрыто в тенях. Она отстраняется, залпом допивает вино. Встает на ноги поразительно твердо и говорит напоследок: — Завтра с утра жду тебя на плацу. Надеюсь, ты еще не разучился драться. Платье напоследок мелькает в дверях, а Радан обреченно откидывается на спинку кресла и из упрямства допивает оставшееся вино, вдруг отдающее горьким. В сердце что-то ноет, как будто Маления украдкой загнала туда одну из своих золотых игл. Он знает, что это нечто связывает их навсегда — с той первой драки, затеянной из детской прихоти. Нечто, крепче даже красной гнили.