Излёт последних дней

– Тео, почта! Она встрепенулась, поднимая голову со смятых бумаг. Бодрый голос Лоуренса разбудил её резко, мигом вытянул из пут тяжелого, душащего сна. Она провела затекшей, одеревеневшей от неудобного положения рукой по волосам. – Тео! – голос раздался уже ближе, чуть опередив стук в дверь. Она едва успела разгладить смявшуюся блузку, как в распахнутом проёме появился сияющий Лоуренс. В правой руке у него была зажата стопка писем, а в левой – букет полевых цветов. Их терпкий, чарующий своей простотой аромат тут же заполнил душную комнату. Теодора поднялась навстречу, не предпринимая больше попыток придать себе приличный вид. Глаза её загорелись нетерпением и надеждой. – Ну что? – спешно спросила она, пытаясь отыскать в смешливых, искрящихся глазах Лоуренса ответ. – Я джентльмен, Тео, – он пожал плечами. – Не имею привычки смотреть дамскую переписку. Лоуренс вложил хрусткие конверты в разом ослабевшие руки Теодоры, которая не могла оторвать от них взгляда. Прошёл к письменному столу, задумчиво посмотрел на неделями пустующую вазочку для цветов. Для Теодоры в комнате ничего и никого не осталось, кроме двух конвертов. Первый был из США, из газеты. Гася желание скорее перейти ко второму конверту, она наискось пробежалась глазами по строчкам, гласящим, что её статьями очень довольны и газета обретает невиданную доселе популярность среди женщин. Внезапно она замерла, боясь раскрывать второе письмо. Лоуренс, так и не решившись пристроить свой букет в вазочку, взглянул с любопытством. – Если хочешь, я могу… Теодора помотала головой, отложила письмо из редакции, глубоко вздохнула и посмотрела на адресанта. И замерла. – Не он? – видимо, Лоуренс прочёл всё по её лицу. – Не он, – с горечью произнесла Теодора. – Это… это письмо из дома. Она замолчала, сминая уголок конверта от тревоги. Вестей из дома она не получала уже долгое время, и родной адрес позабылся, полустёрся из памяти. Лоуренс переступил с ноги на ногу, не находя себе места, не зная, что сказать, чтобы утешить и поддержать. – Может, завтра, – наконец произнёс он с грустной улыбкой. – Ты говоришь мне это каждый день, Лоуренс, – резко ответила Теодора, пряча за грубым тоном срывающийся голос. Она села за стол, запустила пальцы в рассыпавшиеся по плечам волосы, от бессилия потянула за пряди. – Нет у нас уже никакого завтра. Они не произносили имени, но оно витало в воздухе, тяжело давило на плечи обоим. – Ты будешь читать? – он кивнул на кинутое на стол нетронутое материнское письмо. Теодора чуть повернула голову; в уголке её глаз сверкнул хрусталь слёз. – Можешь сжечь, – глухо произнесла она. Дверь хлопнула. Лоуренс письмо не взял, и теперь оно мозолило глаза. Теодора постучала пальцами по столу, раздумывая, читать или не читать. Потом встала, спешно принялась собирать разбросанные по столу листы. Взглянула в зеркало – на голове беспорядок, на щеке след от чернил. Глаза – потухшие и красные. Сердце стучало быстро-быстро, на груди ядовитой змеёй свернулась тревога, так и норовящая задушить. Не давая себе времени застыть, снова застрять в душной комнате, Теодора смяла ворох бумаг, спешно сбежала по лестнице в пустую гостиную, рухнула на колени перед камином. Огонь в нём весело трепыхался – видимо, госпожа Ваутерс разожгла его, когда проснулась. Тепло искрящихся дров тут же тяжёлым одеялом навалилось на плечи, зашептало в ухо протяжно об уюте и навязчивой тишине. Но всё это было спокойствие было лишь зыбким миражом. Она тут же укорила себя за импульсивность, поспешность. И ранила ведь Лоуренса наверняка своей грубостью. Он был хорошим другом, но зачастую не мог найти к ней подход, не знал, как правильно подобрать слова. С Фридрихом – о господи, пусть он будет жив – с Фридрихом даже молчать было уютно, просто дышать одним воздухом, думать одними мыслями. Теодора вздрогнула всем телом, подавила так и рвущийся всхлип. Снова собрала листы с набросками статей, передумав их сжигать. В голове её мутилось от горя и обиды, да и внезапное письмо матери покоя не добавляло. Она не хотела читать – всё уже было сказано и написано до. Но единственная необорванная нить, едва стягивающая шов на открытой ране, нанесённой семьей, трепыхалась и дёргала что-то оголённое в груди. – Соберись, – самой себе, зло и тихо. – Слезами ему не поможешь. Встав, Теодора ухватилась за каминную полку, еле удержав равновесие. Вся копившаяся боль, тревога и тоска вдруг нахлынули на неё единым валом, стремясь утянуть на самое дно. Она вернулась в комнату медленно, нетвёрдо нащупывая ногой каждую ступень. Перебрала статьи, скрыв меж листов материнское письмо. Конверт был большим и плотным – совсем не чета маленьким, тонким, умещающимся в ладонь письмам с фронта. С самого начала, получив от Лоуренса два одинаковых конверта, знала – зря таит надежду. Но верить не хотела отчаянно. Её, наверное, звали завтракать. Силы были только лежать, уткнувшись лицом в сгиб локтя, вдыхать запах свежевыстиранного белья, тщетно силясь вспомнить, каково было лежать здесь не одной, чувствовать чужое тепло, забываться в объятиях. На улице что-то громко хлопнуло и раздались грубые, громкие голоса. С каждым днём стычек между местными жителями и немецкими солдатами становилось всё больше. Но это всё уже почти не задевало Теодору. Она словно привыкла к преследующему по пятам ужасу, к дышащей в затылок тревоге. Писать же поднимающие дух статьи становилось всё сложнее. Откуда ей, проводящей дни в тревожном ожидании весточки, писать что-то жизнеутверждающее? Где черпать силы? Какое-то время она могла обходиться воспоминаниями, пыталась продлить наполненные образами сны. Но потом и в сны пришла смерть. *** Высокие стебли нескошенных трав сплошной стеной сомкнулись за спиной. Теодора бежала, подхватив подол юбки. Смех всё норовил сорваться с её губ, но она лишь широко улыбалась и громко дышала, хватая ртом стылый утренний воздух. Где-то за спиной продирался сквозь заросли Фридрих, выкрикивая её имя, мягко разлетающееся над гладью поля. Он почти догнал, схватил за рукав, но Тео, взвизгнув, как маленькая девчушка, припустила ещё быстрее, ловко перепрыгивая все ямки и ухабы. Внезапно она запнулась обо что-то большое, грудой лежащее меж трав, чуть не перелетела через, лицом в непаханую землю, в последний момент перед падением отшатнулась. Обернулась – и тут же зажала рот руками, удерживая крик. Раскинувшись, вывернув неестественно голову, на сырой земле лежал человек. В районе живота его форма загрубела и пропиталась кровью, уже почти чёрной. Щека была изъедена – крысиная работа – и сквозь дыру просвечивала тусклая белизна зубов. Теодора чуть не рухнула, чувствуя, как подкатывает к горлу тошнота. Фридрих наконец добежал, упёрся, наклонившись, ладонями в колени, задышал часто и глубоко, как уставший пёс. Потом перевёл непонимающий взгляд на онемевшую от ужаса Теодору. – Oh m-mein Gott, – пробормотал он, вглядевшись в труп. – И-и-из наших он, но я его не знал. На лице убитого немца застыло какое-то свирепое и в то же время отчаянное выражение. Кто убил его – местные, чья ненависть достигла абсолюта или свои, озверившиеся и потерявшие человеческое лицо? Теодора не знала и вряд ли хотела знать. Фридрих шагнул к ней, обнял, скрывая собой ужасное, выворачивающее наизнанку зрелище. Теодора сжала до боли его предплечья, уткнулась носом в воротник формы, закрыв глаза. Вот только под веками отпечатался тошнотворный образ – провал глазниц, дыра в щеке и кровь, превратившая фельдграу в кровавую черноту. – П-пойдём, – Фридрих обхватил её за плечи, крепко прижал и тут же повлёк за собой, уводя прочь. – Мне ж-жаль, что ты это увидела. – Ничего, – Теодора уже почти оправилась и её душевные терзания выдавало лишь то, как стиснула она руку Фридриха. – Столкновение с реальностью всегда отрезвляет. – Можешь быть со мной ч-честной, а не циничной. Теодора остановилась. Здесь трава была ниже и едва доходила до колена. Мёртвый немец остался где-то позади, в примятых их сапогами зарослях. – Я боюсь, что и ты однажды займёшь его место, – сказала она, отводя взгляд. Фридрих улыбнулся ласково, в его небесных глазах светилась какая-то неземная, щемящая любовь. Нежно погладил её ладонь, чуть пожал, пытаясь найти слова. Он и сам боялся. Но сказать об этом не мог. *** На следующий день Теодора проснулась резко, гася прорывающиеся рыдания. Во сне Фридрих лежал на стылой земле и смотрел на неё застывшими, стеклянными глазами. На его залитой кровью груди сидела крыса и умывалась – от неё невыносимо смердело. Потом тварь блеснула глазёнками и наклонилась, погружая жёлтые зубы в мёртвую плоть. Теодора скатилась с кровати и согнулась в приступе кашля и сухой рвоты. Глаза запекло от слёз. Этот сон приходил почти каждую ночь. И что самое гнетущее – он мог быть правдой. *** Они лежали на кровати. Просто лежали, едва касаясь друг друга кончиками пальцев. Тео чуть повернула голову, разглядывая полускрытый сумраком чёткий, словно вытесанный из мрамора профиль: изящный нос, высокий лоб, длинные, загнутые как у девушки, ресницы. Фридрих мягко улыбнулся, почувствовав взгляд. – Наверное, ты пользовался популярностью у себя на родине? – Теодора перекатилась на бок, положив под голову ладонь. – Почему ты т-так решила? – Ты хорош собой, – Тео погладила левой рукой его ладонь, очертила костяшки пальцев. – Нет. Даже очень хорош собой. Ты галантен и интеллигентен, любишь музыку и у тебя приятный характер. Фридрих тоже повернулся на бок, посмотрел на неё прямо и с любопытством. – Т-ты мне льстишь. – Неужели в Германии все девушки так глупы, что не обращали на тебя внимание? – Тео, – он улыбнулся, – мне нужна лишь ты. От его откровенного, обезоруживающего тона что-то в груди резко заныло. Теодора подалась вперёд, вгляделась в ясные, искрящиеся любовью глаза. Фридрих погладил её по щеке и, словно спросив немого согласия, мягко поцеловал. Сердце Теодоры застучало быстро-быстро, разгоняя сладкую боль по всему телу. Целовать Фридриха было наградой и наказанием одновременно. Кто знал, сколько ещё времени вместе им отмерено? Ей бы собрать волю в кулак да разорвать ту нить, что так крепко натянулась меж ними. Но она не могла. Поэтому лишь тихо вздохнула, позволяя себе ослабнуть, потерять контроль в его объятиях. Хотя бы на несколько мгновений. – Подожди, – она встала с кровати, зашарила в ящиках стола в неясном огне свечи. Фридрих приподнялся на локтях, пытаясь понять, что Теодора ищет. – Вот, – Тео опустилась на постель, протянула плотный кусочек картона, – возьми. Фридрих подвинулся ближе к свету, вгляделся в фотографию. Теодора, запечатлённая на ней, была более юной, чем сейчас. И более счастливой, ещё не разбитой войной, не снедаемой сомнениями. – Спасибо, – он прижал фотографию к груди, губами прижался к руке Теодоры. – Просто… я подумала, что у многих солдат есть фотографии близких людей, – она и сама не знала, почему краснеет. – Пусть и у тебя моя будет. Фридрих ничего больше не сказал. Но так смотрел… Теодора навсегда запомнила этот взгляд. *** Gott. Господи. Если ты есть, то почему так слеп к детям своим? Фридрих чувствовал, как немеют ноги. Ему было так мерзко, так страшно и больно. Они проходили через какую-то захваченную, опустошенную деревню. Её жители успели до наступления – растворились в лесах, бросив скот и распахнутые дома. Но не все. Прямо у него на глазах из старого, покосившегося набок сарая вытащили за косу прятавшуюся в стоге сена девушку. Она не убежала с остальными – может, не успела, а может, не хотела покидать родную деревню. Её кинули в пыль под забором, заломили руки. Щёлкнули пряжки ремней. Фридрих отвернулся, глотая комок тошноты. Хотел закричать, оттащить от той девушки, но знал, что его скорее убьют, чем прекратят свою страшную месть сбежавшим жителям. Многие разделяли те же чувства, что и он. Но молчали. И он тоже молчал. Уже потом, когда все разошлись, когда темнота скрыла собой весь ужас дня, Фридрих опустился на колени, прямо в пыль. Тронул за белое плечо, стараясь не смотреть на страшно раздвинутые, трясущиеся ноги. Никогда раньше он ненавидел себя и свой народ так сильно, так отчаянно. Девушка дёрнулась, захрипела, сплёвывая кровь. – Мне т-так ж-жаль, – пробормотал он, путаясь в словах и еле выговаривая. Его сильно трясло. Девушка, казалось, еле держалась на грани сознания. Фридрих подхватил её истерзанное тело на руки, донёс до сарая, где она прежде пряталась. Омыл лицо водой из фляги, попытался оправить разрезанную ножом одежду. Большего он сделать не мог. Когда он собрался уходить, девушка неожиданно крепко ухватилась за его ладонь. В её глазах стояли слезы, но не было ненависти. – Merci, – еле слышно прошептала она, часто дыша. – Как т-твоё имя? – Фридриха почти трясло от переполнявших эмоций. Он надеялся, что бельгийка поймёт его, не знавшего французский. – Ма... – она закашлялась; её грудь вздымалась неровно и часто. – Мария. Фридрих стиснул её руку, словно пытаясь поделиться жизненными силами. Затем прошептал короткую молитву на немецком – мама каждый раз говорила её перед сном. Он ушёл только когда Мария задремала, свернувшись на сене, поджав под себя голые, истерзанные мужскими грубыми руками худые ноги. Ушёл, коря себя за трусость. Хотя и знал, что ничего не мог изменить – только сам погибнуть. Перед сном Фридрих долго всматривался в фотографию Теодоры, хранимую у самого сердца. Думал, что она бы сказала. Конечно, полезла бы в самую гущу, навлекла бы на себя неприятности. Но не позволила бы надругаться над ни в чём не повинной девушкой. Фридрих много думал о том, как ужесточает война людей, как делает из них зверей. Он видел, как эти самые люди перед сном целуют фотографии и письма своих жён. А днём за волосы вытаскивают чужих девушек и насилуют их в пыли и грязи, точно обезумевшие животные. Не было ничего страшнее, чем стать таким же. Потерять всякий человеческий облик. Когда утром Фридрих вышел к общему костру, сарай был сожжён. На ветке дерева раскачивались худая фигурка. Русая коса была грубо и неровно срезана – ветер трепал обкорнанные волосы. Он почти рухнул в кусты. Тут же вывернуло до резкой боли в груди. Слышал, как заржали над ним сидящие у костра, заобсуждали вчерашние подробности. Мария смотрела печально и устало. Её порезанное платье свисало лохмотьями, и в утренней, хмарной роздыми она была призрачно пугающа. Солдаты проходили под низкими ветками дерева, сидели, привалившись к толстому, изъеденному паразитами стволу, и травили байки, начищая винтовки, словно и не висела над их головами измученная бельгийка, чьей виной была лишь принадлежность к чужому народу. В мучительных, тяжёлых снах Фридриха рядом с ней висела и Теодора. Безвольная, с опустевшим, мёртвым взглядом. *** Теодора знала, какие слухи о ней ходят по Химворде. Запертые в городке, почти отрезанные от новостей внешнего мира, местные с возросшим энтузиазмом перемывали всем кости. Она слышала шепотки за спиной: про ценности американские и про свою распутность. Слышала и молчала. Да и что было говорить, о чём возражать? Она и сама себя считала предательницей. Вот только не могла выжечь мысли, изводящие каждую секунду. В какой-то момент ей вдруг подумалось – могли ли письма Фридриха просто не доходить до неё? Могли ли их перехватывать? Было зябко и тревожно. Тёплые дни кончались, уступая тёмной, холодной осени. И вместе с этим люди теряли всякую надежду – не видно было на лицах улыбок, всё реже звучал детский смех. Теодора и сама разучилась улыбаться. Подолгу правила свои тексты, переписывала их раз за разом, пусть Лоуренс и говорил, что они идеальны. Лежала на кровати, уставившись в потолок, машинально завтракала, обедала, ужинала… Серые, тоскливые дни сливались воедино, затягивались на шее петлёй. У неё даже ничего не было на память от Фридриха. Может, выдумала его образ, от скуки и тоски вылепила в памяти его улыбку, беспорядок светлых волос, нежность рук? Уже забывался тон его голоса, оставляя лишь безликие, наполненные смиренным ожиданием судьбы слова. *** Теодора. Не найти мне слов, чтобы выразить томление души, мою тоску по тебе. Не выразить той глубины чувств, что живут во мне, что поддерживают меня каждодневно. Но я уверен – тебе мои слова не нужны, ты и так всё знаешь. Ты всегда всё знаешь. Мне бы хотелось поведать тебе о чём-то светлом, рассказать красивую, достойную публикации историю. Но вокруг меня – лишь грязь и боль. В них нет ничего прекрасного. Хочу верить, что ты сумеешь избежать этих ужасов, что эта доля предназначена лишь для меня одного. Не волнуйся обо мне. Мне порой страшно, но я справляюсь. Или пытаюсь уверить себя, что справляюсь. Здесь не растут фиалки, а полевые цветы растоптаны нашими сапогами. Но мне снился сон, где мы вместе разбиваем сад за домом – и в этот сон я верю. Я храню в сердце то мужество, которому ты меня научила. И я обязательно вернусь.

С любовью, Ф. Блумхаген

Он сложил письмо ровно, как по линеечке. Расправил смявшийся уголок. Можно было бы встать и найти посыльного, отдать ему конверт, наказать вернуться в Химворде. Но вместо этого Фридрих вытащил из-за пазухи жестяную коробочку, в которой уже скопилось множество таких же писем. Аккуратно положил сверху, закрыл коробку и снова убрал. Теодоре он дал обещание писать почаще. Но так и не отправил ни одно письмо – не хотел компрометировать её, не хотел дарить себе надежду, что всё может срастись, может получиться… Достаточно было кошмаров, преследующих по ночам. Страшно было даже представить, что могли сделать с Теодорой за то, что она связалась с врагом, отдала ему свои сердце и душу. Господь учил, что любовь не может быть порочна. Но разве объяснишь это женщине, чью дочь накануне растерзали чужие солдаты? Мужчине, чьи сыновья полегли в неравном бою? В их глазах та, что полюбила врага, и сама становится врагом. А врагов уничтожают. *** Нужно было двигаться. Война катилась дальше, вглубь Европы, широкой смертоносной косой снося сопротивление. Актуальность новостей стремительно ускользала, и медлить было нельзя. Лоуренс не спрашивал – просто собрал вещи, похлопал по плечу и ушёл в комнату, досыпать последнюю ночь в Химворде. Теодора же не торопилась. Сидела в кресле у камина, подтянув к груди колени, смотрела в увядающий, затухающий огонь. Пошерудить бы кочергой в углях, но не было сил сдвинуться. На сердце точно так же угасала последняя надежда, и её снова раздуть было бы труднее – недостаточно просто ткнуть пару раз кочергой. Теодора подняла руку, смахивая предательские слёзы. Знала – уедет и тогда потеряет всякий контакт с Фридрихом, разорвёт истончившуюся нить. Всю жизнь она ставила карьеру выше остального и отступать не собиралась даже сейчас. Переболит и зарубцуется, останется лишь уродливым шрамом и полузабытыми воспоминаниями. Так будет даже лучше. А Фридрих обязательно выживет. Вернется в Германию, женится и будет выращивать в саду фиалки. Представив эту картину, Тео уронила голову на руки и зарыдала, не сдерживаясь. Слишком уж яркой предстала картина в её воображении, фактурной. Цветочный аромат даже почти просочился в реальность, тяжким грузом лёг на трясущиеся плечи. Если бы их история была любовным романом, то именно в этот момент скрипнула бы дверь, впуская с улицы холодный воздух. Теодора подняла бы голову, и на пороге стоял бы он. И всё бы было: и долгие объятия, и признания без слов, и цветочный сад. Было бы их долго и счастливо. Дверь и правда скрипнула. Ветер глухо загудел в каминной трубе. Тео подняла голову, смаргивая слёзы. Госпожа Ваутерс отставила в сторону корзину с какой-то снедью, прошла к ней, чуть слышно шаркая. – Голубушка, – горько проговорила она, обнимая Теодору за плечи, – ну же, ну… Тео уткнулась ей в бок, почти завыла от разрывающей её на части тоски. Невыносимо было сидеть и ждать, зная, что он не придёт. – Не убивайся ты так, милая. От госпожи Ваутерс пахло теплом и уютом, чем-то материнским. Теодора тут же вспомнила про письмо из дома, что так и не прочла. Крепче обняла хозяйку дома за пояс, чувствуя, как пропитывается слезами её передник. Та с нажимом погладила её по голове, не двигаясь, давая проплакаться, отжалеть себя и своё несбывшееся будущее. Она задремала в кресле, согретая последним теплом догорающих дров. Но утро было неизбежно – пришло серой хмарью и рокотом самолётов в небе. Теодора повела тяжелой со сна головой – ничего не снилось, ни плохого, ни хорошего – взглядом наткнулась на забытые кем-то из мужчин сигареты. Может, стоило попробовать заменить одну привычку на другую. Выкурить милый сердцу лик, прожечь все воспоминания. Пожалуй, стоило хотя бы попытаться.