Верность

      Канон всегда восхищался Шнайзелем. Всегда. Ещё когда не служил ему, он пораженно читал новости, подумать только, такой молодой человек, а такой талантливый политик, настолько талантливый и прозорливый, что никто не смел указать на несоответствие возраста и должности премьер-министра. Когда он поступил на службу к Шнайзелю, то узнал ещё кое-что и о душе принца. Нет, второй принц не был ангелом, да и нельзя им быть, если впутан в политику. Но своих подчинённых он берег и отстаивал. Канона особенно… Мальдини хотелось верить, что это из-за его исключительных способностей (хотя они, конечно, меркли на фоне способностей самого принца). Но со временем от отвлеченных политических и экономических тем они начали переходить на более личное. И вот Канон уже знал, как Шнайзель по-настоящему относится к окружению, к Британии, к отцу.       Канон стал замечать, что Шнайзель стремится всё больше говорить с ним не о работе. Принц с радостью откладывал все дела и начинал болтать о всякой чепухе: фильмах, моде, сплетнях двора. Канон сначала подумал, что его пытаются отстранить от дел, но после всё-таки дошло: принц тоже человек. И ему, как и любому человеку, хочется выговориться, поговорить о чём-то приземленном, даже глупом. И Канон влюбился.       Канон любил Шнайзеля. Так любил, что был готов под пули ради него бросаться. Ему этого, разумеется, не позволяли. Шнайзель даже возмущался такому стремлению, но Канон только улыбался, стараясь не смотреть на принца.       Их игра в кошки-мышки продолжалась около полугода. Пока однажды им обоим это не осточертело. Каким он тогда счастливым был, когда смог наконец-то целовать и беспрепятственно касаться Шнайзеля, как ему хотелось. Тогда он понял, что всё, окончательно привязан к принцу. Не сможет от него уйти, не захочет, будет всегда рядом, пойдет за ним в самое пекло.       Канон пошел за ним, зная, что битва за Дамокл либо станет их грандиозным триумфом, либо последним поражением. Последним, потому что из Дамокла их выведут связанными прямиком на эшафот, ну или с остановкой в тюрьме. Он, честно сказать, не совсем понимал своего принца, все эти его вчерашние и завтрашние дни… И всё же он пошел. Потому что не видел смысла в жизни без Шнайзеля, потому что не мог не пойти, не мог предать того, кто ему доверился, кто доверял ему больше, чем себе. Потому что любил.       Когда в кабину вошёл Лелуш, когда светлые, голубые глаза Шнайзеля стиснул инфернальный ободок гиасса, он понял: всё кончено. Их борьба окончена. И Шнайзеля больше нет, нет того, человека, который был готов идти до конца, покорить мир и перестроить его. Теперь он слуга Зеро. Этого непонятно откуда взявшегося братца, единственным достижением которого был этот проклятый гиасс. Смог бы Лелуш достичь того же, чего достиг, но без гиасса? Канон сомневался. Никто бы его не признал и солдаты не шли бы на верную гибель… А Шнайзель ведь мог сделать это всё без гиасса, почти сделал. Почти…       Канон не смотрел на Шнайзеля, когда их везли на казнь. Не потому что начал бы рыдать, нет, он все выплакал ещё в первые дни в тюрьме. Просто не хотел. Ему не хотелось видеть, слышать, чувствовать, быть… Всё кончено. Из оцепенения его вырвали резкая остановка платформы и гул толпы. Канон никогда не думал, что будет так рад Зеро. И что Зеро спасёт их, британцев, от британского императора…       Канон бросился к Шнайзелю, едва их, освобождённых и не верящих в произошедшее, увели с глаз толпы. Впервые за два месяца он смог прижаться к нему. Пусть Шнайзель теперь служит Зеро, пусть… главное, что он жив, а в остальном он всё такой же. Ему кажется, что он прошёл ад и снова вернулся в мир живых.       Шнайзель обнял его в ответ, погладил отросшие волосы, поцеловал в макушку, щёку и тихо прошептал на ухо:       — Когда-нибудь мы всё равно получим то, чего хотели.       Канон впервые за два месяца плакал. От счастья. Ему снова хотелось быть.