Yoav feat. Emily Browning - Where Is My Mind?
Себастьян высыпает таблетки в ладонь. Устало развалившись на полу, он завороженно перекатывает между пальцев розоватые прозрачные капли, что так красиво переливаются в резком свету лампы. Ванна надежно упирается в спину, шум воды убаюкивает, температура вокруг постепенно повышается. А внутри, пожалуй, впервые за долгое время становится до безмятежности спокойно. Или это просто новая форма смирения с неизбежным? Отцовская бутылка рома неряшливо валяется в стороне. Половина драгоценной янтарной жидкости расплескалась прямо на вылизанный Ровдом белоснежный кафель, но какого черта он беспокоится об этом сейчас? В моменты суицидальных настроений о последствиях обычно не задумываются, ведь в итоге отвечать будет некому и предъявить ему будет нечего. Трупы нельзя призвать к ответственности, нельзя наказать. Потому что им уже плевать, думает Себастьян и залпом глотает, кажется, третью по счету горсть горьких стекляшек. Странно. Как они оказались в домашней аптечке, которую ему с таким трудом удалось достать? Копаясь в заветном прозрачном кейсе, он ожидал найти максимум перекись водорода (и приема внутрь её одной хватило бы для успешного отбытия в мир иной), или столь необходимую пачку отцовского снотворного, но нейролептики матери? Неслыханная удача и экономия времени, которого у него не было. К слову, Себастьяну пришлось приложить немало усилий, чтобы обнаружить местоположение медикаментов. В первую очередь, следовало выяснить расписание отца, в точности подгадав момент его отсутствия в особняке по делам кампании. Режим дня Лидии он и так знал наизусть. А благодаря её новоявленной привычке мимоходом заглядывать к нему в комнату, дабы лишний раз позлить его и перекинуться парой колкостей, он был в курсе, когда её дополнительные уроки с репетиторами заканчивались. Оставался главный враг в стенах родового гнезда - дворецкий. Требовалось зафиксировать его дежурный обход коридоров, совершаемый каждые пару часов, точное время уборки всех комнат и обязательный ночной патруль. Все в этом доме контролируется как на поле боя, здесь каждая точилка на пересчет. Бинты, пластыри, заживляющие мази и даже просто леденцы от кашля выдавались строго по одобренному запросу, об антибиотиках и говорить нечего. Неужели отец просто забыл приказать Ровду выкинуть ко всем чертям эти неприкосновенные пилюли, которые ей все равно не помогли? Сомнительно. Насколько Себастьян знал, от матери в доме остались только одинокие фоторамки, да пару платьев в шкафу Лидии - на вырост. Однажды она попыталась возразить отцу, что не станет носить ту одежду, ведь лучше не трогать лишний раз болезненные воспоминания, но страшному ответному взгляду воспротивиться не смогла. Так не кстати открылись свежие раны на запястье. Влажный нагревшийся воздух заставил запекшиеся корочки опасть, словно шелуху. Кровь, почувствовав свободу, ручейком стремительно потекла по руке. Рубцы, кажется, начали покрываться язвами и не успевают заживать. Держать смычок становится все труднее, как жаль… Скрипку Себастьян ненавидит. С чего же всё началось? Мать покинула их в прошлом году. Рак легких, представьте себе. Вроде не 18-ый век, а лекарства от медленно пожирающей изнутри бездны еще не придумали. Она таяла как свечка, с каждым вздохом жизнь стремительно покидала ее и никакие деньги мира не могли это остановить. Церемония вышла аскетично чопорной, подобно деловому приему королевских особ – никто не плакал по Мэри Швагенвагенс, даже ее собственный сын – разумеется традиционно дождливой, как и полагается любой трагедии, а еще какой-то блеклой, совершенно не запоминающейся. На похоронах Себастьян отчетливо ощущал себя героем готических романов со своей в одночасье покинувшей этот бренный мир матерью, оставшись сиротой при живых родственниках; отец – жестокий тиран, безразличная старшая сестра. Полный набор литературных тропов, впору дописать свои мемуары и в кульминации застрелиться. Или застрелить кого-нибудь. Ха! После скоропостижного ухода своей супруги отец будто сорвался с цепи. И не то, чтобы он сильно сдерживался, пока дорогая матушка была жива – ей не слишком то удавалось смирять его порывы. Даже можно сказать, поддерживала. Бездействие – знак согласия, и никаких оправданий. Пока Мэри молчит, Густав не трогает ее. Она покорная мать семейства, кроткая и послушная жена, синяки скрыты строгими платьями подобно монахине. Теперь же ей остались только чернильный саван и полтора метра холодной земли над головой. Ты не смогла защитить своих детей. Ты даже саму себя не смогла защитить. Себастьян принял смерть матери невозмутимо, как свершившийся факт, задвинув скорбь о потере куда-то вглубь своего сознания, в его самый дальний и пыльный угол. Выстраданная глухота окружающих к его чувствам стала плодотворной почвой для соцветий сухого равнодушия, взращенного беспощадными ударами линейки, сдавленными до почти-удушья рыданиями в подушку по ночам, кровью, бойкими дорожками ежедневно стекающей в водосток. – Себастьян, ты что, опять там ноешь? ЗАТКНИСЬ! Темные мысли, страшные мысли. Порой они гуляли в его голове; проскальзывали внутрь черепной коробки как змеи, нашептывали, науськивали, убеждали превратить бесформенный комок желаний в конкретный и четкий план действий. А если бы тебя привязали к кровати, встали напротив, и в руках держали не линейку, а бейсбольную биту, ты бы так же сохранял самообладание, отец? Эй, Лидия. Ты усмехаешься, смотря как меня распекают в очередной раз из-за ничтожного недочета. Самодовольно стоишь в стороне, в мнимой безопасности. Но что случится, если вдруг меня не станет? Когда после каждой твоей случайной оплошности в фортепианном этюде отец будет хлестать тебя по пальцам так, что даже двигать ими будет невозможно или давать пощечины за каждую промашку, что ты будешь делать? Что ты будешь делать? Себастьян ожесточился, и порой это пугало его самого. К слову, он не всегда был таким. Но перед глазами вечно была сестра, с которой их сравнивали с завидным постоянством. Что-то вроде негласного соревнования - какая кобыла принесёт больше дивидендов, чья ставка сыграет в итоге? Их буквально стравливали с детства, заставляя рвать друг другу глотки, как цепных псов. Глупый младший брат, позор семьи, тихая тень, пока старший ребенок сияет. Еще одна причина для Лидии чувствовать свое превосходство, взращенное, казалось, с самых пеленок. Любимица матери, отрада своего отца, первая во всем, и не желающая сдавать свои позиции с появлением нежеланного конкурента. Ведь Себастьян - мальчик, наследник. Будет ли отец ценить его сильнее только поэтому? И Лидия старалась в пять, в десять раз больше, стремительно оставляя младшего брата позади. Тебе никогда не угнаться за мной, сопляк. Кем ты себя возомнил, в самом деле? Лидия жалила метко, била в самое больное и никогда его не жалела. Себастьян не отставал. Прикрывался сарказмом, ироничными замечаниями, пытался задеть по поводу и без, упорно искал бреши в совершенной защите сестры. Методично ломать безупречную маску ледяной отчужденности, вытаскивать наружу подлинную вспыльчивость ее темперамента, насмехаться над малейшей слабостью. Верно, он уступал ей в изобретательности оскорблений и чаще терял контроль над эмоциями. Но он учился у лучшей, в конце концов. И в тот самый момент, когда её хваленое самообладание “леди” трещало по швам, а изящные витиеватые ответы в обертке утонченной иронии превращались в громкие саркастичные ругательства, Себастьян чувствовал себя победителем. Подобно ему самому, она вспыхивала, отчаянно пытаясь скрыть свою уязвимость, и его израненное сердце питалось злой радостью маленького триумфа. Хоть где-то он мог ее превзойти. Каждый из них пытался выжить в этой семье как умел, кого здесь винить? Вообще-то Себастьяну уже все равно. Сейчас все закончится, бормотал он про себя. Жар в груди медленно разливается по венам, а мраморная плитка приятно холодит кожу, пока душная влажность контрастом щипет ровные красные полосы предплечья. Забавно, что для наказаний отец применяет металлическую линейку с логарифмами. Подобными, кажется, пользовались еще в его школьные годы. Приверженец старых традиций и средневековых мировоззрений, благослови его Господь. Себастьян в Бога не верил в принципе. Не может Он существовать там, наверху, равнодушно взирая на страдания детей своих. А если Отец Бог такой же жестокий, как и Густав Швагенвагенс, то упаси их всех от таких отцов. Интересно, Лидия будет плакать о нем? Наверное уронит пару скорбящих слезинок украдкой. А потом разозлится и с чувством проклянет за то, что трусливо оставил ее с папенькой один на один. Ведь теперь за спиной младшего брата ей будет не спрятаться. Как наяву он видит перед собой вечно вздернутый нос, гордую фамильную осанку и пронзительно-голубые глаза, столь похожие на его собственные. Они могли бы быть близнецами. На старых, подернутых пылью фотографиях, где они младше, невинней, плечом к плечу - он помнит - их и вовсе не различить. Но с возрастом пропасть между ними росла, как и фамильное сходство делало сестру более суровой и серьезной чем подобало юным девушкам. Себастьян, в свою очередь, пошел в мать. Излишне смазливый и хрупкий, он незаслуженно вызывал отвращение у Швагенвагенса Старшего, что неустанно пытался вылепить из сына достойного преемника по своему образу и подобию. Лидия же была копией Густава, возможно поэтому тот был немного снисходительнее к ней? И чем больше она походила на него, повторяя во всем, вплоть до привычек, тем больше он был ею доволен. Но стоило сестре проявить природный нрав, и родительской привязанности как не бывало. Отец эгоистично любит в ней свои черты, понял Себастьян, а вовсе не ее саму. Лидия так же несчастна в этой клетке, как и он. Вот только понимает ли она это? Пока Себастьян существует, он - ступенька для блистательной Лидии. Идеальной Лидии. Безупречной Лидии. Истинной наследницы благородного имени Швагенвагенс. Тот самый буфер, чьи ошибки и просчеты лишь выгодней оттеняли сияющие достоинства старшей сестры, скрадывая ее недостатки. Что же, и этому приходит конец. Выпитая доза под воздействием алкоголя обещала быть критической. Не будет больше сдавленных криков в подушку, обжигающей ярости, сожалений о собственной никчемности, постоянного давления, которое будто толща воды, не дает вздохнуть, ведь ты на самом дне. НЕ справился. НЕ первый. НЕ достаточно хорош. Холод постепенно пробирался от конечностей все дальше вверх. На распаренной коже в последний раз забегали мурашки и исчезли вместе со ощущением всего тела. Двигаться не осталось сил, дышать тоже. Гул воды незаметно сливался в единый шум. Белый мир ванной комнаты расплывался перед глазами и постепенно уходил во тьму… Вдруг чуткий слух уловил посторонние звуки. Кажется, кто-то активно пытался взломать дверь, громко ругаясь в процессе. Себастьян безучастно смотрел на истеричные трепыхания латунной ручки. В какой-то момент слабая паника дёрнулась внутри грудной клетки. Ему отчаянно не хотелось, чтобы его спасали. Ведь если он все-таки выживет, отец точно закроет его в какой-нибудь элитной психушке, а оттуда ему уже точно не выбраться. Лидия возможно будет навещать его тайком, раз в год, любоваться на затравленного таблетками овоща. Хотя, разве будет хуже чем сейчас? По крайней мере пройдет эта боль от бессмысленности своего существования. Себастьян бороться больше не хочет. Только заснуть, и не проснуться… Хлопок. От удара дверь буквально впечатывается в стену. Лидия в шоке уставилась на него. Мгновение спустя очнувшись, она цепко осматривает место неудавшегося - с другой стороны, еще не вечер - самоубийства; скользит по охровым пятнам на плитке, что до сих пор, кажется, роскошно пахнут спиртом полувековой выдержки, рядом обнаруживает чудом не расколовшуюся бутыль, натыкается на закатившуюся под ванную пластиковую коробочку с россыпью пилюль, ядовито розовеющих в темноте. А после сталкивается диким взглядом с Себастьяном, тихо наблюдающим за ней. У него даже нет сил усмехнуться. Он просто закрывает глаза. Лидия вскрикивает и кидается к нему, поскальзываясь в луже воды и алкоголя, на автомате пытается растормошить. Их отец задержался на очередном совещании. По счастливой случайности у нее самой отменилось занятие вокалом в консерватории, миссис Денверс сломала накануне ногу и не смогла присутствовать. Все внутри содрогнулось от мысли, что случилось бы, пойдя ее день по расписанию. Не успей она войти в дом. Не понадобись ей Себестьян ради того, чтобы в очередной раз позадирать его, снимая стресс. Не услышь она шум из ванной и будь она менее настойчивой, когда он не ответил на ее зов. Она с какой-то мучительной безнадежностью сжимала его в объятиях. Ее брат неестественно бледный, чья кожа буквально сливалась по цвету с белоснежными стенами, еще никогда не выглядел настолько жалким и разбитым. Лидия впервые задумалась - как они могли дойти до этого? Да, их отец был жестким, жестоким иногда. Но ведь он все же любил их, разве нет? Где-то глубоко-глубоко внутри, он их любил и желал только самого лучшего. Только безупречные достигают успеха. Никаких слабостей; лишь суровая дисциплина, бесстрастная сдержанность и хладнокровный расчет - эти качества необходимо воспитать, во имя их будущего. Неужели Себастьян не понимает таких простых вещей? Или же это она ошибалась все это время? Да, ей тоже было тяжело, но Лидия справлялась. Спотыкалась, падала, вставала снова и снова. Дерзко оскалившись бежала вперед, не оглядываясь на младшего брата, который должен был брать с нее пример. Так заведено. Но…возможно ли, что в этой беспрерывной гонке она упустила кое-что важное? Была слишком безразличной к брату? Беспечно не замечала его душевного надлома, что заживо похоронил их сейчас, посреди ванной комнаты подобной белому гробу? И в этот момент что-то внутри Лидии надломилось тоже. Она вся сжимается, пытаясь сдержать внутри волнами подкатывающую истерику, а после ее прорывает. Ну просто кадр из мелодрам, которые она так ненавидела. Стыдно признать, что вот так взяла и разрыдалась на груди Себастьяна, будто какая-то размазня. Ей казалось, что произойди с ней нечто подобное, то она невозмутимо, как часто бывало в иных случаях, возьмет на себя ответственность и стратегично справится с критической ситуацией. Но сейчас липкий удушающий ступор сковал ее невидимой клеткой, заставляя медленно коченеть вместе с телом на ее коленях. Глубокий вдох. Выдох. Лидия ведь взрослая, сильная, она леди. А леди не плачут, а всегда знают, что делать и сами решают свои проблемы. Склонившись, нервно прислушивается, подносит подрагивающую ладонь к его рту. Дыхание было слабым, но он еще дышит! – Тебе крайне повезло, что у Ровда сегодня выходной! – Лидия позволяет злости взять над собой контроль. Ее руки трясутся как у припадочной и она отчаянно боится, что ее сердце остановится в любую секунду. Она с усилием подтаскивает брата к туалету. Лидия знает, нужно вызвать рвоту, потому судорожно стимулирует его горло изнутри. Себастьян не реагирует, и ее колотит от мысли, что уже слишком поздно, упорно проталкивает пальцы еще глубже. Кажется, ее тошнит вместе с ним. Она гладит его по спине, помогая справится с мучительными позывами, аккуратно придерживает у взмокшего лба растрепавшиеся платиновые пряди - не то, чтобы состояние его прически было особенно важным теперь, но отчего-то в эту минуту ей хотелось позаботится о подобных мелочах. Когда все закончилось, она тщательно кутает его в чистое полотенце и бережно придвигает его к стене, стискивает до сих пор дрожащие пальцы в кулаки. Ощущение его нежной ротовой плоти под своей кожей…было чуждым, сокровенно личным и до жути интимным. Вообще-то им редко приходилось касаться друг друга - она даже не помнит, когда они в последний раз обнимались. Жили в одном доме, а будто на разных континентах. Комнаты напротив, но разговоры лишь об оценках или очередные поддразнивания с ее стороны. Она отстранено кидает взгляд на баночку лекарств, сиротливо закатившуюся под ванну, и сразу узнает в них таблетки матери, как достал только? Лихорадочно сгребает остатки, заворачивает крышку, убирает в карман платья. И замечает на своих коленях бордовые пятна, что за... Лидия осторожно взяв его руку в свою, подгибает рукав насквозь мокрой рубашки. И ужасается. Она никогда не видела эти раны так близко, даже предположить не могла насколько все плохо. Да, она знала, что отец наказывал брата, когда тот не выполнял установленную планку требований. Густав называл это воспитательной работой. Издали проходя мимо, ей казалось, что громкие нравоучения Швагенвагенса Старшего и ритмичные похлопывания линейкой тот использует всего лишь для виду, дабы авторитетом и страхом подстегнуть сына стараться усерднее. Но не до крови же! Не до гниющих синяков, расплывшихся акварелью всех оттенков красного. Не до пугающих гематом, что обещали в скором времени превратиться в настоящее увечье. Ее охватил животный страх. Почему он ничего не сказал, не попросил помощи, отчего покорно молчал все это время…! Но ты все видела. И не сделала ничего. А бездействие значит соучастие, Лидия. Она вскидывается, трясёт его что есть мочи, хлещет по щекам, боясь причинить ещё больше боли. Его веки слабо вздрагивают. – Только не смей уходить так, черт возьми! Прошу, пожалуйста…Себастьян! Из спасительного забытья его вырывает чей-то звонкий голос. Очень знакомый…и родной. Зовет из прошлого, поиграть на солнечной улице, сыграть на скрипке дуэтом, подшутить над Ровдом, спрятавшись в шкафу во время проверок, выкрасть с кухни пару лишних печений до ужина. Себастьян морщится и с трудом открывает глаза, кое-как фокусируя на взволнованной сестре взгляд. Он никогда не видел как она плачет. Но был абсолютно уверен, что не хочет видеть ее такой снова. И едва касается ее раскрасневшейся щеки, слегка неровно смахивая соленые следы. Лидия не знала чего хотела больше; обнять его, ударить, оглушительно накричать, а после шептать неистово как она боялась, что он не проснется, и как она счастлива, что он жив. – Не смей больше так делать, – «не оставляй меня» звучало в ее словах, голос предательски подрагивает в попытках подавить всхлипы, – без тебя мне одной не справится. – Вот как. Я тебе только для этого и нужен, правда? – он сдавленно хрипит, через силу выталкивая из легких душный воздух. – Бред какой, не падай в моих глазах еще ниже, – надо же, он только что был почти при смерти, и она отчаянно плакала, умоляя не бросать ее, а теперь ему снова приходится волноваться о том, какое место он занимает в ее личном рейтинге. Сейчас предположительно где-то между бродячими продавцами пылесосов и родимым пятном, от которых нельзя избавиться, лишь смириться с их бесполезным существованием. – Зачем…зачем?! – она испытывающе глядит прямо в глаза, вернув былую резкость во взгляде, с силой сминая рубашку на его груди, незамедлительно требует ответа здесь и сейчас. Что он мог сказать в свое оправдание? Как невыносимо устал, тем самым расписавшись в собственной слабости? Упрекнуть её, что бросила, не защитила, отвернулась, не была с ним рядом против всех невзгод? Обвинить отца в его зверствах? Правда в том, что она не была обязана ему ничем, а он - ей. В конце концов он тоже равнодушно наблюдал как её наказывали (слабее него, но все же). А после закрывал глаза, малодушно выдыхая, что в этот раз не сам под раздачей. Так имел ли он право обвинять её? А ведь очень хотелось свалить все на крайнего, найти причину своей искалеченной судьбы, обреченного положения, иного выхода из которого он не видел. Почему не удушение на собственном ремне брюк или отравление газом? Ему нужна была красивая смерть. Устраивать для себя прозаичное самоубийство он считал ниже своего достоинства. Отравление это же так выразительно, правда? И дает вполне красноречивое послание: Это все ваша вина. Живите теперь с этим. Он болезненно сглатывает вязкую слюну. Горло нещадно першило, а кислый привкус на языке чертовски отвлекал. Возможно сейчас они впервые в жизни прямо говорят о том, что с ними происходит. – Я больше не мог… – выносить твое безразличие, терпеть отношение отца, нести бремя бездарного сына. Вставьте нужное в пропуск. – …не мог. Понимаешь? Она слушала чутко и внимательно. Замерев, ждала продолжения. – Отчего у нас всё, – его обычно высокий голос охрип, а спазмы кашля постоянно прерывали – не как в нормальных семьях. Я больше не хотел быть частью этого ада, – его дыхание сбивалось, но он упорно продолжал – неужели ты никогда не думала, что можно жить по другому? Мы… должны были быть вместе, заодно. Она хотела возразить, поспорить, упрекнуть его в излишней драматичности, но запнулась. Ответа не было. – Что я сделал, чтобы ты меня настолько презирала?! – и смотрит на Лидию так, что ее будто цунами накрывает чувством невыносимой утраты по маленькому мальчику, который вместо своих ран клеил пластыри под нос пародируя отца, чтобы развеселить ее. – Прости меня. Я… – начинает она, торопливо сбиваясь. И Себастьян проваливается в темноту. Его лихорадило два дня к ряду и для отца версия «отравился в школьной столовой» видимо звучала достаточно убедительно. Постельный режим понемногу помогал организму восстанавливаться, но усиливал начавшуюся параною. Он часами лежал под одеялом с затаенным дыханием, прислушиваясь к каждому шороху за дверью. С какой-то упоительной безысходностью ждал, как в комнату ворвется отец с револьвером и выволочет его из кровати с обвинениями во лжи и краже. Не верил, что сестра сохранит все в тайне. Хотя стоило ожидать, что ее меркантильная натура прибережет компромат на будущее, чтобы шантажировать его. Прошла неделя. Отцу она ничего не говорит.***
Она приходит ночью. Аккуратно прикрывает за собой дверь, невесомо ступает по скрипучему паркету. Себастьян приподнимается в постели, лунный свет падает на ее фигурку в ночной рубашке. Он видит не ледяную Лидию, вечно собранную, в своих закрытых платьях и стянутыми в узел волосами, но растрепанную, уставшую, уязвимую. Она подходит близко-близко, смотрит напряженно, прищурив глаза. Он уверен, что сейчас сестра ударит его, залепит затрещину и будет права. Лидия тянется к нему резко, Себастьян закрывает глаза и готов к боли, но внезапно чувствует мягкость шелка и острый запах ирисов. Она обнимает его. – Не смей сдаваться. Ты не один, – шепчет сердито, прижимая к себе столь крепко, что у него заходится сердце и становится трудно дышать. – Мы справимся с этим, слышишь? Вместе, – сказала как отрезала. Хмурится, поджав губы, но кивает уверенно себе и ему. И Себастьян, греясь щекой о ее плечо, вдруг думает о том, что снова хочет жить.