август распускается трещинами на щеках.

у феликса одно правило: дожить до гребаного августа. в августе из года в год на каменных плитах расцветают пластиковые подсолнухи, кольца из белого бисера и фантики от апельсиновых леденцов. феликс топчется у белой холодной двери под шелест цветных флажков над окном — ждёт повзрослевшего друга и чуть не получает ручкой по носу. оказывается, в замочную скважину ничерта не видно. — йена. чонин пугается. август расползается за окном хлипким туманом и холодным ветром. август вырастает грязным пятнадцатилетием и старыми кровавыми узами. у феликса одно правило с маленькой оговоркой: дожить до гребаного августа и разбудить цветные трупы. — ты пришёл, — тихо констатирует школьник, чтобы убедиться: живой. — и подсолнухи принёс. знаешь где хёнджин? — феликс светит чертями в зрачках, мягко и страшно улыбается. — в италии, — без запинки, готовился пять месяцев. — неправильно, йена. август же. чонин шаркает белой подошвой с пыльными трещинами и думает, что пятнадцатилетний он и девятнадцатилетний бан чан никогда и не существовали вовсе. сны бывают яркие, объемные, будто пластилиновые и лживые. такие быстро забываются и так же быстро вспоминаются, стоит отыскать нужный активатор. в руках феликса не подсолнухи, а ржавый ключ к душе чонина. другой бы выломал замок, но мать феликса — воспитатель, поэтому он никогда не вырывал ломом железные петли и не рисовал граффити на белых заборах. из этого кладбища, наверное получился бы отличный замок с лицами на стенах, пластиковым уродским садом и скелетами в подвале. всё как полагается, стандартный протокол, как в дешёвых страшилках на кассетах сынмина. плита бан чана обязательно ловила бы солнечных зайчиков, развевалась бы на ветру как королевский флаг или резала глаза, как нелепый герб. — смотри, — феликс кивает вдаль и не тормозит, будто на праздник идёт, — мы рано. там чанбин. чанбин ненавидит и отвергает духов, не приносит яркие подношения, не умеет заваривать густой липкий какао и морщится от апельсиновых конфет. он дарит только злобу, скрипящие зубы и кулаки, но от него большего и не требуют. он приносит на расправу собственное сердце и этого хватает с лихвой. — когда ты уже подавишься этими цветами? минхо вырастает из дорожной пыли и опавших листьев. до невозможного невозмутимый, высокий, рыжий, в длинном черном пальто, настоящий взрослый. наверное, студент. от и до — сгнившая мечта бан чана. — надеюсь сегодня. или ровно через год. не хочу видеть вас чаще. хёнджин совсем другой, но такой же, как изрезанный шестнадцатилетний хёнджин. из пучка выбивается крашеная солома, в правом глазу засыхает голубая линза, руки заломаны в карманы, там наверняка лежит порваная леска и рассыпавшийся биссер — попытка связать прошлое с солнцем над головой. и как же он не оказался в коробке бан чана. хёнджин, наверное, сгорит заживо, едва дожив до тридцати. тогда феликсу будет стыдно носить подсолнухи. август вышибает мозги из дешёвого пистолета. выворачивает внутренностями наружу без анестезии и кусает за запястье. разрывает кожу точно по линии, где раньше горела красная шерстяная нить — идиотская идея джисона. — похороны были только три года назад, отвяньте. вы же до сих пор привязаны, — тянет феликс, закатывая глаза. — ремнями блять за запястья. и всё из-за тебя, — плюется чанбин, косится на минхо. хочет убить и разрыдаться, наверное. из чистого любопытства. стебли подсолнухов заточены, но протыкать глаза на могиле хёна — предательство. феликс подождёт до следующего года, когда не будет так обидно и взровет какую-нибудь комету. когда бан чан задыхался от взорвавшихся в груди звёзд и откашливал горячий песок, сынмин читал стихотворения в центре сеула перед кучей важных шишек, чонин до боли в висках зубрил правила для контрольной по корейскому, а джисон бормотал и рыдал во сне. и если у двоих получилось сбежать, то чонина и старших феликс буквально саморучно выкопал из под ржавой глины. желал поделиться болью, как раньше раздавал конфеты. они умрут на этой могиле от собственных рук, как чан умер от собственного бездействия. какая-то смертельная болячка, название которой никто из них даже прочитать не смог задушила его шнурками от кроссовок. какая-то латинская язва, которая разбила вазу с сухоцветами и рамку с фотографией детей. о которой чуткий, ответственный и взрослый чан знал абсолютно все и даже то, что та сдаёт духам смерти в аренду его тело и мысли. чан, который всегда выигрывал в гляделки, молчанку и выбирал самое прикольное мороженое из двадцати трёх видов радужных оберток, сейчас, наверное, выдувал облака. хранил больные головы. он всегда хотел уберечь и связать на небе восемь звёзд в созвездие. поэтому минхо ещё тогда отрезал: «убийство это». и чонин ему поверил. август не показывает звёзд и заставляет глотать пыль, вспоминать и разрывать связки. август отвратительный, весь в рубцах и гематомах. джисон всё таки является и феликс впервые роняет подсолнухи не в щёки хёнджина. хочет попросить ущипнуть, проткнуть, облить кипятком, но не успевает. возникший из образов в голове сынмин остро замечает: — безрукий. феликсу больше нечего ронять и терять. но он вдруг прозревает. или слепнет. они связаны не ремнями и не феликсом. они прибиты за затылки погнутыми гвоздями и склеены двусторонним скотчем. чанбин не прав, их связал не феликс. они сами нашли молотки и железки, каждый только для себя, пока бан чан варил ядовитый кофе под бормотание джисона в сентябре 2010. они — отбитые эгоисты, лжецы, потерянные дети. они — песчаный домик, построенный неуклюжей пятилеткой, рассыпавшийся без всемогущего старшего брата. август дарит пощёчины, осознания и сожаления. — втыкай уже свои палки, — торопит минхо, раздражённо кусает губы и бросает неуклюжий взгляд на наручные часы — наследство от бан чана, — джисон разревется сейчас, как чонин в первый раз. — я не- чонин не договаривает. плевать он на всё это хотел, если честно. они здесь все считают секунды. — какао хочу, — признаётся хёнджин. сынмин прыскает в высокий воротник и хрипит: — вы всегда так собираетесь? — а нехуй было бегать, — в чанбине из милости только цветок на запястье набитый на спор и белые носки с созвездием льва. — ты сам идти не хотел, — хёнджин подтягивает уголок губ и вскидывает бровями. мол, само вырвалось, не хотел. — а ты будто хотел? — я прилетел из гребаной италии, издеваешься? — как мило. вали обратно, там, наверное, варят отличный какао. — завались, пока мы здесь. — заткнитесь оба, — в чонине из милости только год рождения в документах и привилегии любимого младшего, забитого под камни старшего. умирать, наверное, страшно. потерять бан чана оказалось реально страшно, больно и до отвратительного кома в горле обидно. потерять бан чана оказалось сродни потере всего мира, потому что в квартиру на окраине сеула их больше не пустили, а чонин искренне верил, что там, в одной мелкой комнате и кухне с избитыми стенами, умещалась вся жизнь. как феликс верил в сказки о феях и родственные души. а у феликса одно правило: пережить и перетоптать всех и всё, но до августа дотерпеть во что бы то ни стало. цветные трупы теперь колдовскими куклами сами стягиваются на торжество. тряпичные полуспящие сынмин и джисон тому подтверждение. август заставляет задуматься и поверить. чонин верит, что чанбин и раньше и сейчас мог бы построить для них космический корабль, в котором бы точно хватило места дутым курткам, плюшевым пледам и духу бан чана; что чанбин мог бы разорвать вселенную на части, защищая всё, что слеплено из ваты и звёзд; и что чанбин мог бы нарисовать на окнах цветные плакаты о вреде горьких сигарет и шоколада с изюмом. но чанбин в августе отрицал всё то, чему учил бан чан, огрызался и дарил кулаки на память, а всё остальное время вовсе не существовал. — йена, йена, — тянет чанбин, прожигая взглядом дыру в уродском надгробии, феликс наконец втыкает цветы и никто толком не дышит, — тебе же 18? школу закончил? — последний год остался. чанбин оглядывает небо. — тебе было всего-то.. 15? да? — доносится снизу от жёлтых цветов. в руках феликса не подсолнухи, а новенький лом, которым он каждый раз выламывает такие же новые замки на душе чонина. другой бы отыскал ключ, нашёл бы способ пробратья туда без вандализма, но отца феликса трижды судили за кражу со взломом и застрелили, когда ребёнку едва исполнилось шесть. поэтому он выбивает ребра и отбирает души. терять бан чана было обидно, но феликс быстро разобрался что, к чему и когда чувствовать. готовился, наверное. — ты знаешь, что чан-хён говорил, что у тебя отличный вокал? он считал тебя одаренным. даже поспорил с минхо, надеялся, что ты пойдешь в музыку, — феликс подпрыгивает на пятках и склоняет голову на бок, вглядывается в сухие глаза, видит отражение деревьев в черных линзах. чонина разрывает изнутри и он бурчит, проглатывая комья воздуха: — да. — дождь собирается. — как всегда. надо уходить. первый делает кукольные шаги феликс, заламывает руки в карманах и парализует взглядом облака. за ним неловко плетётся джисон, сжимая плечи. сынмин вздыхает, так много хочет рассказать, но здесь теперь не будут слушать, скорее проткнут друг другу уши спицами. хёнджин как будто случайно роняет в жёлтый пластик белые бусины, поджимает губы и торопливо ускользает прочь, надеется, что на него не будут злиться. чонин равно усмехается и также «случайно» оставляет на траве два фантика (от апельсиновых конфет). их унесет ветром через час, он знает — проверял. минхо всё таки ведётся на собственные слабости, кладёт руку на плечо чанбина и обжигается. уходит быстро, будто они и незнакомы вовсе. чанбин хрустит костями, ломает зубы и кулаки. снова сбегает последним. август всем и каждому подарит ощущение пустоты, примчится под руку со смертью и обожжет холодные головы. но перед ним будет ещё двенадцать месяцев в тишине, синтепоновых облаках и с липким какао, которые нужно как-нибудь, но, во чтобы то ни стало, пережить. потому что феликс всё равно поднимет цветные кукольные трупы с морского дна. убьется, но поднимет.