candy flip.

Шуре нравится, когда Миша кладёт руки на его бёдра вот так; нравится, когда он прижимает к себе сильно-сильно – не давит совсем, но и отодвинуться не позволяет. есть в этом что-то сексуальное, заводящее с пол-оборота и разгоняющее дурь по венам. Москва не собственник – просто берёт то, что хочет, без разговоров и церемоний; да ему, вообще-то, и не нужно сейчас никому доказывать, что человек на коленях – его и только. да, впрочем, Думский и не против такого расклада. особенно если после разложат уже его. вон на том столе, например. когда Петербурга пробивает дрожь, Московский хрипло смеётся, растягивая губы в довольной усмешке; тянется ближе, касаясь носом бледной шеи и совершенно по-дикарски оставляя неровные укусы где-то в районе кадыка. он даже невольно ассоциирует себя с художником: его поцелуи – смазанные кляксы на чистом (лишь внешне) холсте; его касания – не осторожные, но грубые мазки опытного мастера. отличие, пожалуй, в том, что Москва-то свою Мону Лизу ни одному музею мира ни за что не отдаст; не потому, что ревнует, но потому, что хочет единолично оставлять взглядом отпечатки на красивом теле своего любовника. и это – тоже что-то из разряда неприличного. а Петербургу большего и не надо: под хаос прикосновений подставиться рад, оттягивая воротник и выгибаясь в спине навстречу; мурлычет что-то вульгарное и глупое Мише на ухо, будто бы случайно касаясь кончиком языка мочки, и всё ещё дрожит. не от холода – в комнате жарко даже чересчур; от удовольствия, а ещё – от тянущего предвкушения. всё происходящее Шура запомнить хочет, да только вряд ли вспомнит после; скорее, просто постарается замазать следы в памяти (и на коже), но только до следующего раза. сейчас он падает-падает-падает, купаясь в экстазе – экстази, – надеясь, что сильные руки Москвы обязательно поймают, прижимая к обнажённой груди уверенно и нагло. так же, как в самых грязных фантазиях, словно следуя негласному правилу: никак иначе. игра началась, и исход давно и каждому ясен. – потанцуешь со мной? – Петербурга ведёт, улыбка на его лице становится шире (хотя казалось бы, куда больше); он ответа не дожидается – сам в пляс пускается, на партнёре почти что повисая. – и только попробуй сказать, что я тяжёлый. не попробует. неправда ведь. они кружатся в подобии вальса долгих три минуты; друг к другу близко-близко, словно их примотали невидимыми путами, а выбраться – нет сил. и желания, если уж говорить откровенно: Шурочке за милую душу обвить руками сильную шею, обдавая чужое лицо горячим пьяным дыханием; от Шурочки пахнет жвачкой со вкусом сладкой ваты, кокосовым ликёром и ещё чем-то цитрусовым – кажется, то была марихуана. «не отпускай», – думает Петербург, целуя Москву с языком; произносит же Петербург совершенно иное: – люби меня. и всё. – люблю, – отзывается Миша, когда танец (и поцелуй) окончен. и больше ничего. Москва и правда любит: он любит, когда Санкт-Петербург хмурится, красиво морща носик; любит, когда тот краснеет, стоит Мише засунуть ладони под одежду; любит, когда Саша напивается и заливисто смеётся, разбрасывая задорные искорки. любит, когда Александр Петрович Романов (или Шура Думский – роли, впрочем, совсем не играет) существует на этой планете. в его объятиях.       в его постели.             в его сердце. – Ми-иш, – тянет Шура, падая на диван и откидываясь на спинку, – давай потрахаемся. прямо сейчас. у Москвы по коже – толпы мурашек: то ли от предложения, то ли от интонации, которой это было сказано. возможно, только что кольнуло где-то в районе чести, когда Миша вспомнил, что Петербург-то, вообще-то, сейчас сам с собой не в ладах; кольнуло где-то в районе паха, когда Миша вновь почувствовал знакомый сладковатый запах. сейчас они оба – на самом настоящем распутье; дурная игра слов, от которой не хихикать хочется – выть. потому что Москва-то и согласен, уже почти готов; к сексу с объебанным Сашей – да, к тому, что он сказал моментом позже – нет. – а ещё я хочу снюхать с тебя дорожку, – Думский кривит гримасу, и можно ощутить, как же ему сейчас хорошо. – и не одну. разрешишь, моя горячая московская блондинка? «блядинка», – рождается следом рифма. – а тебе не хватит? – усмехается Московский, усаживаясь на диван рядом. – не-ет, – Шура возможностью пользуется и снова на чужие коленки прыгает, и вот уже – переходит на грязный-грязный шёпот. – даже если ты откажешься, я свяжу тебя и всё-таки сделаю это. а потом ты насадишь меня на свой большой аппетитный член. я, в свою очередь, визжать как сука начну, потому что ты ебать охуенный, я от одной мысли о тебе весь течь начинаю, и не только слюной. ну что, идёт? – а потом этими блядскими губами ты целуешь мой рот. – и отлично насасываю твой хуй, – правда, – звучит как план, а? тут, в общем-то, и не поспоришь: Москву заводит абсолютно всё и устраивает тоже. не ему читать морали, не ему отказываться от удовольствия; ему дарить кусачие поцелуи в шею, ему стаскивать мокрую от пота футболку, оголяя грудь, и ему же – запускать ладонь в свои собственные волосы, пока Шура рисует аккуратные дорожки дури на его животе. минутой ранее даже звучала идея заменить наркотики на что-то сладенькое – на тот самый сироп для выпечки, купленный Сашей ещё утром, например. Петербург не оценил, пропустив что-то вроде «я и без сладкого следа на твоей коже к тебе прилипну». не врёт ведь, чёрт петербуржский. прилипнет, а Москве отдирать; не то чтобы Думский был против, чтобы его хорошенько так отодрали. о чём он, разумеется, сказал – и кто бы посмел ему запретить такое говорить. – ты вкусный, – заключает Шура, проводя языком по чужому животу и слизывая остатки наркотика, – а ещё ты мой. вот вообще весь мой. и ебешь так только меня, получается. последнее он добавляет как будто бы для себя; как будто бы невидимую галочку где-то ставит – словно отметин на чужом теле было мало. словно для подтверждения всё ещё нужно это произносить, словно Москва вправе сказать «нет». давно не вправе, и им обоим это известно. – что вкуснее: я или всё-таки твой порошок? – Миша всё же решается подыграть, следуя общему настроению; эта игра кровь горячит не хуже алкоголя, которого внутри Московского неприлично мало. почему-то всё ещё. – дурак ты, Миша, – вздыхает Петербург, поднимаясь и нависая; вместо ответа впечатывается в чужие губы, проталкивая язык и кусаясь – чтобы запомнил, чтобы понял, чтобы больше не спрашивал. – но я тебя пиздец как люблю, Миша. – а за что ж ты меня, дурака, любишь тогда? – и вопрос дурацкий, и ситуация. всё ещё должно быть смешно, и никакого намёка на серьёзность. – за красивый хуй? – потому что дурак, потому и люблю, – пожимает плечами, а затем улыбается – почему-то хитро так, словно готовится сказать что-то эдакое. – а ещё ты трахаешься отпадно. возьми меня на этом журнальном столике, а? чтоб быстро и резко, ну? и всё-таки сказал. – только не жалуйся потом, что ты сидеть не можешь, – Миша бровью дёргает, а в глазах пляшут чёртики; его заразили, его сломали, последнюю клетку адекватности для восприятия происходящего уничтожив. – потому что я хочу вытрахать из тебя всю ту хуйню, которую ты сегодня принял. чтоб ты кричал подо мной, как портовая шлюха, слышишь? чтоб соседи твои охуели, потому что у них такого никогда не будет. я – только для тебя. – если тогда я почувствую твой крепкий хуй в моей заднице и утолю свой ебучий недотрах, то я согласен, – Петербург облизывается, прикусывая губу; у него внизу живота танцуют отнюдь не бабочки, а в штанах стоит отнюдь не пистолетный ствол. – согласен, чтоб ты вошёл в меня на всю свою огромную длину, и тогда охуеют не только соседи, понял? пристегни меня к кровати металлическими наручниками и еби до посинения, выпори как блядину, потому что я – только для тебя. воздержание – это что-то про монашек, заперших себя от мира сего в душном здании монастыря; Шура монашкой станет только в рамках какой-нибудь ролевой игры. например, той, где бог утопает в грязи разврата, пачкая белоснежные одеяния едкими чёрными пятнами. или той, где святая дева, заглядывая в дьявольски прекрасные голубые глаза, в них же и погибает; адское пекло обдаёт щёки порочным румянцем, и из западни выбраться больше не удастся. что ж, даже чистейшим из поднебесья необходимо трахаться. Шура не святой, не ангел и не бог, а потому ему плевать на запреты; ему-то припирает невозможно, и он, в отличие от дурных непорочных, удерживать себя от согрешения не собирается. с него-то и одежда последняя падает, словно не его руками снятая; к слову, не его совсем – Москвы. а после – объятия сладкого тумана: сначала был столик, и в воздухе запахло сексом в первый раз; затем – тот самый диван, и в нос снова ударил аромат греховного соития; а потом Шуру снова отключило, потому что подействовала последняя принятая дурь, и он перестал считать и запоминать. хорошо – факт, нравится – тоже факт, Миша охуенно ебется – неоспоримая правда, сука. а ещё Мише не нужны никакие наркотики, чтобы вдалбливать податливое родное тело в очередную горизонтальную поверхность. хотя они тоже были – Шура настоял. пару раз отлично настаивал, и Москве сдаться всё-таки пришлось. его же, непробиваемого, не разнесёт, а значит, хоть кто-то в их дуэте останется трезвым. хотя это, в общем-то, спорное утверждение, если учитывать, как Московского разъёбывает: под ним – Петербург, и он срывается, кричит его имя, царапает ногтями спину, задевая зажившие шрамы, и вот от этого-то у Москвы в голове ни одной трезвой мысли. ни гашиш, ни кислота, ни что-либо ещё рядом не стояли. а вот у Москвы стоит. ещё как, блять, стоит и опускаться пока даже не собирается. по крайней мере, пока они не дойдут до середины книжки с позами для секса. – Миша, бля-ять, – сипит Думский, закатывая глаза, – какой же ты… бля-я… сука… ебать бы меня раком... невозможный… это, кстати, тоже факт.