Прикажи мне

      Целовать Порко в мякоти ночи особенно приятно. Не видеть вечно недовольное лицо, занимать собственными губами его рот, из которого обычно то и дело вылетают всякие гадости; гладить попутно кожу, по памяти отмечая — здесь шрам, там родинка.       Поцелуи во время секса — редкие и короткие, когда позволяет положение и удается-таки поймать Порко за волосы, привлечь к себе, целуя почти насильно; поцелуи во время секса жадные, инстинктивные — чтобы подсластить процесс. Присыпать грязь сахарной пудрой.       Поцелуи после секса — чувственные и томные, уже осмысленные и более осторожные. Только Порко снова приходится ловить — все норовит сбежать к себе в постель почти сразу же. Потный и горячий, выскальзывает из рук, извивается почти угрем. С принципиальным упорством, но слабо — все же позволяет потискать себя напоследок. Погладить, поцеловать несколько раз, прижать к себе; обязательно при этом издавая протестные звуки и очень не по-настоящему отпихивая от себя Райнера.       Сейчас Порко уже отбился, сидит на краю кровати и переводит дыхание. Остывает постепенно; Райнер все равно держит его, некрепко обхватив рукой под грудью. Покрывает поцелуями соленую спину, шепчет в острые лопатки:       — Ну почему ты такой вредный?       Порко шмыгает носом, не отвечает. Как же не хочется его отпускать; как же Райнеру его мало — ночи такие короткие, а дни длинные и загруженные. Наполненные всякими нудными делами, не позволяющими увидеться хоть ненадолго. Поцеловать украдкой при свете дня, даже увидев недовольное лицо и услышав в свой адрес пару ругательств.       Ни на что не надеясь, Райнер спрашивает:       — Останешься со мной на ночь?       Порко любит комфорт, хоть и в силу воинской деятельности привык к неудобствам. Он любит спать в своей кровати, где можно развалиться как угодно и лечь хоть поперек; где под боком никто не храпит, не ворочается, не чешется, не просыпается от постоянных кошмаров. Где посреди ночи не приходится вступать в короткие стычки за небольшое одеяло и лежать почти друг на друге. Порко остается в постели Райнера лишь в исключительных случаях — когда слишком уставший, чтобы сопротивляться и не провалиться в сон почти сразу же. Обычно он все равно уходит к себе под утро, просыпаясь от очередного случайного тычка Райнера. Распинав того напоследок — чтобы тоже проснулся — и высказав все, что думает о совместном сне. А думает об этом Порко нецензурно.       Порко поворачивается, слегка отклонившись назад. Дает поласкать себя еще немного, отвечает вдруг вопросом:       — Это приказ?       Райнер удивляется, даже замирает на мгновение.       — Нет. Просто хочу заснуть вместе с тобой.       В тишине комнаты раздается делано-разочарованный стон. Порко цокает языком:       — Тогда неинтересно. Пусти.       На этот раз вырывается по-настоящему, и Райнер тут же его отпускает — не хочет быть побитым или покусанным. Порко всегда делает то, что хочет. Если он твердо вознамерился спать один, то нет смысла пытаться его переубедить. Нет смысла пытаться остановить грудью локомотив — раздавит.       Райнер свыкся с этим уже давно, задолго до начала их с Порко отношений. Привык, что его слова мало что значат, уж особенно для Галлиарда, даже несмотря на их нынешнюю связь. Что на первых местах у Порко — он сам, воинский долг и семья, в которую Райнер очевидно не входит; что до сих пор приходится слышать в свою сторону едкие слова и шутки; что все попытки найти хоть какой-то компромисс с Порко обречены на провал; что он поступает только так, как сам считает нужным.       Привык, что Порко каждую ночь сбегает в свою постель, как сейчас. Небрежно скидывает с себя руку Райнера, подбирает разбросанную одежду и уходит по сизым островкам света на полу. Потому что ему так удобнее.       Райнер не злится на него, хоть и чувствует горечь на языке — привкус обиды. Ничего страшного. Пусть так, главное, что Порко — только его. Райнеру достаточно этих недолгих отрезков ночей, утренних поцелуев, — хоть за ними и приходится ходить в другой конец комнаты — коротких объятий в течение дня, когда выпадает возможность. И когда Порко в настроении.       Пусть даже приходится терпеть его капризы, Райнеру достаточно, что Порко позволяет ему любить себя. И даже любит в ответ — ну очень по-своему.       Райнер привык довольствоваться тем, что есть, и принимать это с должным смирением. Поэтому не возражает, отпускает Порко молча; и прежде, чем закрыть глаза, еще несколько минут смотрит в густую тьму. В сторону его кровати.       *       Тренировки утром, а особенно ранней промозглой весной — событие не из приятных. Сырой холод пробирает до костей, вздыбливает мурашками кожу; Порко хоть бы хны — стягивает с себя одежду до пояса, даже не поежившись, невозмутимо приступает к разминке. И Райнеру тут же становится жарко.       Тут же становится сложно сосредоточиться. Собрать в кучу самого себя и разбежавшиеся мысли; сложно отвести взгляд от Порко. От его тела, стройного и точеного, как-то по-особому оттеняемого рассветной зарей. Уже с первых интенсивных упражнений покрывающегося потом, шало сверкающего, такого красивого. Порко крепкий и сильный, но каждое его движение пластичное, даже изящное; он отжимается, прыгает и подтягивается так ловко и легко, будто его тело ничего не весит.       Райнер пялится и ничего не может с собой сделать. Каждый гребанный раз. Каждый раз — как первый.       У Порко живот вздымается часто-часто, а изо рта клубами валит пар — сегодня похолодало. И чего он рисуется, разгуливает полуголым в такую погоду? Заболеет еще; надо бы посоветовать ему одеться, да только у Райнера язык не поворачивается. У него ничего не поворачивается, когда он видит Порко хоть немного раздетым. Еще и таким заведенным от физической активности, раскаленным, тронешь — кажется, рука расплавится.       Так хочется тронуть и сгореть об него.        Зарыться рукой в его растрепанные волосы, притянуть к себе, ощупать мокрую спину, вжать пальцы в крепкую поясницу, заставив выгнуться. Целовать, целовать так долго, сколько не удавалось все предыдущие разы — чтобы наконец насытиться; слизать пот с его живота, одурительно пахнущий гормонами, возбуждением, сексом. Огладить всего, каждый изгиб тела, так по-особенному отзывающийся в руках Райнера. Будто предназначенный только для него.       Так хочется прямо сейчас сгрести Порко и заволочь в какую-нибудь тесную каморку, любую пыльную душную кладовую, закрыться. Дать себе волю, сделать все, что крутится сейчас в воспаленном сознании, больше не способном воспринимать ничего, кроме вида полуобнаженного тела. Прижать, смять, укусить, шлепнуть, позволить Порко сделать то же самое с собой; взять его или отдаться самому — неважно, хоть и Порко обычно предпочитает первое. Что угодно, как угодно, где угодно, главное — с ним.       С его Порко.       Когда они только начали спать, у Райнера было крепкое подозрение, что он такой не один. Что он не может быть тем самым единственным особенным, который делит с Порко кровать. Должен был быть кто-то еще. Хотя бы один — а Райнер так вообще думал по крайней мере о трех. Даже несмотря на то, что их с Порко постельные встречи случались буквально еженощно, а днем у них обоих времени не было и на самих себя, Райнер сомневался.       Спрашивать у Порко было бы глупо, поэтому он пытался отыскать сам — следы, намеки, знаки. Учуять чужой запах, обнаружить не свои засосы, уличить в необъяснимом отсутствии. Не особо понимая, что изменится, если догадки подтвердятся. Просто сделать себе больно по заслугам. Напомнить себе довольствоваться тем, что есть, и не надеяться на большее.       Когда в очередной раз Райнер рассматривал шею Порко, — незаметно, как ему казалось — тот все понял и вызверился.       — Не знаю, что ты там пытаешься выискать, — рычал он. — Но спешу огорчить — не найдешь.       Райнер тогда отвел глаза, дернувшись и покраснев так, будто его поймали за руку во время кражи. Стыдно и глупо. Еще глупее, оказывается, чем спросить напрямую. Вроде взрослый уже, а облажался совсем по-детски.       — Ты затрахиваешь меня за пятерых. И мой мозг заодно, — говорил Порко, тоже отведя глаза. — Я не хожу на сторону, ясно тебе? А если бы ходил, то все равно регенерировал все следы. Потому что я титан, тупица.       «На сторону».       Эти слова прошли через голову навылет. Есть Райнер, а есть пресловутая сторона с другими, чужими людьми. Как признание, подтверждение их с Порко отношений, хоть и лицо у него было тогда очень злое и перекошенное. Главное — ему нужен не просто секс абы с кем, а сам Райнер, который в итоге оказался единственным и особенным.       Как это будоражило — быть важным! Особенно для того, к кому испытываешь такие же чувства. Это окрыляло, захлестывало каким-то совершенно подростковым восторгом. Пусть Порко вредный и остер на язык, пусть он выкидывает время от времени свои ребяческие пакости — Райнер был готов стерпеть все что угодно после того, как Галлиард практически расписался в собственной ему принадлежности.       Кажется, это был тот самый момент, после которого Райнер совсем размяк, а Порко — в конец обнаглел.       Тренировка заканчивается к полудню. Райнер не чувствует усталости — либо потому что мысли заняты совсем другим, либо потому что толком сделать ничего так и не удалось. Тем не менее к Порко он идет на совершенно ватных ногах, почти ничего перед собой не видя.       Порко лениво обтирается полотенцем. Влажная кожа искрится под солнцем, такая глянцевая и соблазнительная. Как кремовая верхушка пирожного — слизать бы все дочиста, а затем жадно вгрызться.       — Пойдем, — только и удается выдавить Райнеру, когда он подходит вплотную. Больше слов он не находит.       Порко смотрит на него недоуменно, вскидывает брови.       — Куда?       — Куда-нибудь. Где можно побыть наедине.       — Не пойму, чего ты там мямлишь?       Райнер медленно вдыхает и выдыхает, затем еще, и так несколько раз, чтобы сдержаться и не коснуться Порко прямо здесь, при всех. Никто на них и не смотрит — все солдаты переодеваются, разбредаются по душевым, но рисковать нельзя. Даже одно замеченное неоднозначное прикосновение может стоить очень дорого. Держать себя в руках почти невыносимо; Райнер склоняется к самому уху и жарко шепчет:       — Я хочу тебя прямо сейчас. Пойдем.       Какое-то время Порко не реагирует, продолжая тереть полотенцем плечи. Затем отстраняется, смотрит на Райнера, и в глазах у него пляшет нехороший огонек.       — Ну, мало ли, что ты хочешь, — отвечает Порко, невозмутимо пожав плечами. — Я вот, например, хочу куриный шницель. А сдается мне, что если я сейчас пойду с тобой трахаться, то пропущу обед. Какие физические нагрузки на голодный желудок — хочешь, чтобы я свалился в обморок?       Райнера будто бьют по лицу.       Да, Порко любит комфорт. Он любит хорошо поесть и делает это исправно три раза в день, а если позволяют обстоятельства — то еще больше. В военных походах терпит голод стоически, брезгуя безвкусными консервами, зато дома набивает живот до отвала. Что никак не влияет на его форму — неудивительно, раз он выкладывается на полную на многочасовых тренировках. Порко любит вкусную еду, и, кажется, сейчас она для него аппетитнее Райнера.       Куриный, блять, шницель.       — Ладно, — пусто выдыхает Райнер. Он снова не находит больше слов, но уже по другой причине. По ощущениям, в груди образовывается дыра.       Порко на это кривит губы. Ему что-то не нравится.       — Если уж так сильно хочется, то, — медленно тянет он, склонив голову набок. — Прикажи мне.       Райнеру бы снова удивиться, как в минувшую ночь, но внутри не оказывается никаких эмоций. Он бесцветно переспрашивает:       — В смысле — приказать?       Полотенце, которым обтирается Порко, летит на землю, снова полностью открывая торс. Мышцы едва заметно дрожат от перенапряжения после упражнений, несколько капель пота юркают вниз вдоль пресса. Уже не то. Уже не возбуждает. Райнера будто резко выпотрошили — ничего не осталось.       Порко складывает руки на груди, закатывает глаза.       — В прямом. Ты же замкомандира, да? Вдруг ты сам забыл, что выше меня в звании. Знаешь, у меня хоть и скверный характер, но приказам я подчиняюсь беспрекословно.       Хитрый огонек в его глазах разгорается все ярче.       — Один твой приказ — и можешь отыметь меня хоть в кабинете, где проходят советы. Прямо на том длинном столе, как тебе идея, а? Только чур говорить надо твердо и не заикаться, как это у тебя обычно бывает. Ты вообще хоть раз отдавал приказы, товарищ Браун?       Райнер не отвечает — идея со столом ему не по нраву, а про приказы он не помнит и вспоминать не хочет. Так и пялится молча на тело Порко, которое уже не вызывает никаких чувств. Тот фыркает:       — Не понимаю, почему ты до сих пор не воспользовался такой возможностью?       — Я не буду заставлять тебя делать то, что ты не хочешь.       — А кто сказал, что я не хочу?       Райнер снова молчит, потому что окончательно запутывается и не знает, что сказать. А еще потому что на месте дыры в груди вскипает колкое раздражение от осознания того, что Порко над ним открыто издевается. Просто насмехается, как над законченным придурком — а оно так, скорее всего, и есть. Потому что Райнер это позволяет.       Так и не дождавшись ответа, Порко цокает языком в привычной манере.       — Н-да, ну и лопух же ты, Райнер, — подбирает полотенце, зачем-то наклонившись ниже, чем требуется, тщательно отряхивает от земли. — Тогда извини уж, но между твоим неуклюжим предложением секса и куриным шницелем я выберу шницель. Он хотя бы горячий. Ничего личного.       Порко всегда делает то, что хочет. Если он предпочел еду плотским утехам, нет смысла пытаться его переубедить. Или тем более остановить — не ровен час, решит пообедать самим Райнером. Буквально. Кусаться Порко умеет как никто другой.       Кожа у него высохла и стала сплошь матовой. Порко проходится по ней еще раз полотенцем для верности и, прежде чем развернуться и уйти, бросает Райнеру:       — Советую тебе тоже пойти поесть. Как раз наберешься сил — может, даже будешь внятнее говорить.       Райнер остается на месте, бессмысленно глядя в его удаляющуюся спину. Аппетита нет.       *       Вечером Порко возвращается в комнату намного позже Райнера. Тот мается в ожидании, лежа на кровати, разглядывает зеленый потолок; суставы ноют — погода в такой сезон беснуется, и тело неприятно отзывается на любые перепады температур.       Ремонта их с Порко комната не видала давно — потолок рябой, щербатый и оттого по-своему узорчатый. Если долго смотреть, можно угадать там тени чьих-то фигур, замысловатые символы и лица — знакомые и чужие; иногда даже сюжеты — встречи, прощания и кровавые побоища между ними. Порко всегда ворчит, что ничего на этом потолке нет и что Райнер всего-навсего поехавший; что все эти образы на самом деле существуют только в его голове и он просто старается выдрать их оттуда вовне. Отпечатать на чем-то реальном. Звучит эта теория жутко, но пусть даже оно так и есть. Зато занятно.       Как только открывается дверь, Райнер тут же вскакивает, напрочь забыв о боли в ногах. Порко уже после душа, с мокрыми волосами, очень чудно взлохмаченными и свисающими на лоб; уже переодетый в домашнее, и на его довольно худом теле эта одежда висит мешком, прячет его рельеф и очертания. Будто дразняще, приглашая запустить руки под ткань, сначала ощупать скрытые изгибы; потом снять, обнажить, увидеть гладкую кожу собственными глазами.       И как Порко умудряется возбуждать даже одетым?       Узел внизу живота завязывается слишком быстро. Просто от одной этой интимной атмосферы — от щелчка дверного замка, от тусклого желтого освещения; от негромкого дождя за окном в контрасте постелей, разостланных уютно и в то же время призывно. От этого уже привычного по вечерам вида Порко — уставшего, медлительного, разморенного густой духотой душевых. Уже родного.       Райнер подходит к нему со спины и обнимает, обвивая руками живот; чувствует крепкий пресс даже под тканью. Принюхивается и в который раз удивляется — где Порко достает все эти душистые пахучие мыла, которыми вечно натирает себя с головы до ног? То мятное, то ягодное, то как сейчас — сладко-цветочное; на ум приходят полевые васильки с колокольчиками, но они, наверное, пахнут совсем не так. Просто других цветов Райнер не знает; он шепчет в еще влажную шею:       — Я скучал.       Порко сбрасывает с себя его руки слишком резко и отстраняется. Отходит на пару шагов, поворачивается, и внутри Райнера все успевает оборваться еще прежде, чем Галлиард открывает рот:       — Не-а, Райнер, даже не думай. Я уже помылся.       Ебаный Порко любит ебаный комфорт. Любит полоскаться в душе намного дольше, чем любой нормальный человек; лощить мочалом кожу до скрежета и глянца, умащать терпкими мылами, которых у него в арсенале целое ебаное ассорти. Кажется, дай ему ванну и возможность — устроит пенную вечеринку.       И Райнера, конечно же, на нее не пригласит.       — Эй, Райнер, что с лицом?       У самого Порко лицо такое бесовское, что во рту начинает кислить. Обезображенное этой его нарочно-вычурной мимикой, с кривой ухмылкой и бровями, изогнутыми почти до линии роста волос. Гадкое. Это выражение лица, которое Райнер запомнил еще с детства, обычно не предвещает ничего хорошего. Это значит, что концентрация яда в крови Порко превысило свое обычное значение.       Не такое уж и редкое событие. Райнер уже привык. Только противоядие почему-то все равно так и не выработалось.       Порко всегда делает то, что хочет. Если он решил не мараться о Райнера и лечь спать чистым, то нет смысла пытаться его уговаривать. Пусть валит в свою кровать и пропитывает простынь цветочной вонью. Пусть хоть в комнату притащит бадью с водой и киснет в ней круглые сутки в обнимку со медово-смердящим мылом. Пусть делает то, что хочет — как всегда.       — Слушай, ну я могу попробовать трахнуть тебя, не прикасаясь руками. Если хорошо постараться, то не запачкаюсь.       Эти слова летят уже в спину уходящему Райнеру — по ощущениям, как острые ножи. Заточенные лучше привычного, смазанные отравой. Входящие точно в цель — уж кто-кто, а Порко выучил, куда стоить бить.       — Только тебе надо очень хорошо попросить.       Райнер поворачивается к нему, повинуясь чему-то непроизвольному, знакомому отдаленно. Что-то такое, что существовало и бурлило очень давно, но угасло и теперь разгорается снова. Резко, больно и обжигающе, как шпоры, вонзающиеся во взмыленный лошадиный бок.       — Что? — делано удивляется Порко. — Приказывать ты не умеешь, а просить? Хочу посмотреть. Главное — не забудь волшебное слово.       Не обида. Не огорчение, не разочарование — что-то другое вспыхивает внутри, когда Райнер смотрит в это самодовольное ехидное лицо; что-то запретное, на что он не имеет права. Постыдное. У этого чего-то наверняка есть название, только не вспомнить почему-то сразу, и вертится вроде бы…       — Вы чего, товарищ Браун, язык проглотили? — Порко приглаживает мокрые волосы в привычный ебаный гребешок. — Ну, значит, не так сильно хочешь. А жаль. Хоть вспомнил бы элементарные правила вежливости.       Злость.       Райнер слышит негромкий щелчок — кажется, в своей же собственной голове.       Чувствует, как его непроизвольно толкает вперед, как воздух мажет по лицу в резком порыве; чувствует горячую кожу под пальцами, а еще слышит глухой стук — уже снаружи. Это Порко бьется затылком о стену, и звук удара раскатывается по комнате. Райнер не сразу понимает, что сжимает его горло.       Конечно, недостаточно сильно, чтобы Порко не мог говорить. Что вообще может заставить его заткнуться?       — Ого, ты даже так умеешь? — он кое-как выдавливает свист. — Что-то новенькое.       — Ты забываешься, — цедит Райнер. — Не думай, что я буду молча терпеть твои гадкие выходки. Даже если мы спим.       — Правда, что ли? — Порко улыбается еще шире. — А мне кажется, что ты и ухом не поведешь, если я залезу тебе на голову. Даже не заметишь. Давай проверим?       Его это только раззадоривает. Порко никогда не воспринимал Райнера всерьез — ни в юности, когда они враждовали, ни сейчас, когда они в отношениях. Не воспринимает всерьез предупреждение, грозный тон и даже эти пальцы, опасно сжимающиеся на горле — а ведь Райнеру ничего не стоит переломить ему шею всего-то одной рукой.       — Ну же, Райнер. Покажи мне еще парочку трюков.       Порко не дергается, даже когда свободный кулак Райнера прилетает в стену совсем рядом с лицом. Комната сотрясается, сыпется штукатурка с потолка, наверное, обнажая на его поверхности новые символы.       Порко знает, что Райнер его не ударит. Касается его напряженного предплечья, елейно тянет:       — Давай только не таких травмоопасных? Разбитые костяшки поди до утра регенерировать будешь.       Райнер отшвыривает от себя его руку так молниеносно, будто это ядовитая змея.       — Не прикасайся ко мне. Испачкаешься.       — Да ты заляпал меня одним своим дыханием, — Порко морщится. — Ну ты чего такой грубиян, а? Здоровяки вроде тебя должны быть добрыми.       — Ты по-хорошему не понимаешь.       — А ты по-другому и не пробовал.       Цветочный аромат противно щекочет ноздри — не задохнуться бы. Смыть бы с его кожи эту выпендрежную вонь, а еще лучше — перебить тем, что Порко подходит намного больше. Потом, мускусом. Запахом самого Райнера.       — Ну так что? — вздыхает Порко, и даже несмотря на стиснутое горло выходит у него довольно громко и драматично. — Раз уж ты слова вспомнил — может, все-таки попросишь? А то я уже настроился. Не дай мне заскучать.       Перепачкать бы его всего. Запятнать, заляпать, залапать, соскрести с него этот приторный запах — незримый барьер между ними. Окунуть в грязь. Лицом. Остальными частями тела. Покрыть чем-нибудь таким липким, вязким, гадким, — чтобы не отмылось никаким цветочно-хрен-пойми-каким мылом — чем-нибудь пошлым. Покрыть собой.       — Раздевайся.       Порко на это только вскидывает брови, смеется Райнеру в лицо.       — Дурак, ты забыл волшебное слово.       — Я сказал — раздевайся.       В короткой паузе — еле слышный шум дождя за окном. А затем шелест вкрадчивого шепота:       — Это приказ?       Пальцы сжимаются на горле сильнее — всего на какое-то мгновение.       — Да.       Прежде чем отпустить. Райнер отстраняется, отходит на шаг назад, а Порко даже не закашливается. Глаза у него округленные, только явно не от удивления; улыбка расползлась по лицу широкой полосой, открывая начищенные до кристального блеска зубы. Хитро-безумный восторг. Порко неторопливо прохрустывает шею, демонстративно ощупывает кадык — на месте ли; поднимает руки, заводя за спину — кажется, что сейчас просто потянется и уйдет спать.       Он снимает с себя одежду.       Цепляет ткань на спине легко, одним движением стаскивает с себя мешковатую кофту, сразу же отшвыривая в другой конец комнаты. Как обычно не спеша, рисуясь перед Райнером; у того снова перехватывает дыхание — от этих линий лопаток, остро переливающихся, когда Порко разминает плечи. От его ребер, натужно вперивающихся в кожу изнутри, когда Порко слегка наклоняется, высвобождая голову из горловины; специально выдыхает весь воздух, напрягает мышцы торса. Райнер знает каждую из них наизусть, нащупает любую в темноте и с закрытыми глазами. Знает тело Порко лучше, чем свое собственное.       Цветами пахнет сильнее — от него несет аж на расстоянии в метр. Оставшись в одних штанах, Порко лукаво спрашивает:       — Может, поможешь мне? Снимешь остальное?       Он знает, что любит Райнер. Только в этот раз уловка не срабатывает.       — Сам. Шустрее.       Случается невероятное — Порко слушается и обнажается в считанные секунды. Летят на пол штаны, белье — и голову будто окатывает кипятком.       Да у него, блять, стоит.       Райнер стискивает зубы до боли, втягивает воздух со свистом — его просто раздразнили, как собаку. Порко снова поиздевался, обвел его вокруг пальца, так умело спровоцировав на мимолетную грубость; самый настоящий ебаный манипулятор — все улыбается, опершись спиной о стену, вздыхает томно:       — Дай угадаю — ты меня сейчас изнасилуешь? Ты, паинька-Райнер?       Такое красивое чистое тело и такой грязный язык.       Вместо ответа Райнер хватает Порко за шею и швыряет в сторону своей кровати; она оказывается достаточно далеко, чтобы тот рухнул на колени, попутно стукнувшись о деревянный каркас, но достаточно близко, чтобы все же впечатался лицом в простыню. Падает Порко тоже изящно и картинно — конечно, он, ловкий и длинноногий, при желании не потерял бы равновесие. Значит, свалился нарочно; упирается руками в матрас, чтобы подтянуться, прогибается в пояснице как бы невзначай.       — Хороший прием. Интересно, где ты такому успел научиться, если на тренировках только дрочишь на меня?       Теперь Райнер хватает его за волосы; Порко торопливо заползает на постель сам, не дожидаясь рывка — слишком любит свои патлы. Позволяет перевернуть себя на живот и стиснуть заведенные за спину руки, — вздымаются снова зубцы лопаток — утыкается лицом в подушку. Райнер перехватывает его запястья поудобнее, наклоняется и предупреждает:       — Только дотронься до меня — и я тебе их вывихну.       — Хватит уже из себя плохого парня корчить, — доносится приглушенно. — Выглядит тупо.       — Ты сам так захотел.       — А сейчас я хочу, чтобы ты отпустил меня и просто дал в рот, — Порко дергается слабо, на пробу. — Все, хватит. Ты слышишь? Пусти.       Почему-то теперь его желания никак внутри не отзываются. Райнер концентрирует в словах весь яд, копившийся в нем так долго:       — Мало ли, что ты хочешь. Я в эту помойку член не суну.       Порко медленно поворачивает голову, и глаза у него злобно сверкают.       — Да? — шипит хрипло. — А мне кажется, что он бывал в помойках и похуже. Островных, правильно? Ну, например, тех выродков, с которыми ты с малолетства водился, да? Я прав? Или ты опускался до застенных блядей? Расскажешь мне о своих островных помойках, а, Браун?!       Он начинает сопротивляться по-настоящему. Райнер успевает среагировать, навалиться на Порко всем телом и не дать ему себя столкнуть; тот пытается выдрать из железной хватки руки — не выходит, хоть и выкручивает запястья мастерски. Слишком сухо, кожа только бестолково трется о крепкие пальцы, не давая и шанса вырваться.       — Пусти меня, блять!       Порко изворачивается гибко, как змея, если опрометчиво схватить ее за хвост. Целится точно в плечо Райнера в попытке укусить, но он уклоняется в последний момент — зубы пусто клацают в воздухе. Порко свирепеет, рычит, как животное, и вскидывается, но снова тщетно — не надо было позволять заранее себя скрутить.       Попыток цапнуть Райнера он не оставляет; приходится рискнуть, снова вцепиться пальцами в его волосы, продолжая удерживать запястья всего одной рукой. Со всей силы вдавить Порко лицом в подушку.       Десять секунд.       Порко вырывается с таким остервенением, будто от этого зависит его жизнь. Продолжает извиваться, но уже не для того, чтобы скинуть Райнера, а чтобы поднять голову. Ему нечем дышать.       Ничего страшного, не задохнется.       На одиннадцатой секунде Райнер рывком тянет его за волосы — мокрые пряди скользят меж пальцев, мешают ухватиться крепко. Слышится характерный треск — это тоже ничего страшного. Отрастут.       — Угомонись.       Новая яростная попытка укусить. Приходится хорошенько встряхнуть его голову и попутно вырвать еще порцию волос; Райнер неожиданно для себя повышает голос так, что ощутимо резонируют бетонные стены.       — Ты глухой? Я сказал тебе угомониться.       Порко под ним резко обмякает — может, тоже от неожиданности. Пыхтит, стараясь выровнять дыхание, облизывает пересохшие губы и косится из-за плеча. Уже не так злобно.       — Молодец.       Райнер произносит это с иронией, но Порко почему-то перестает дышать на какие-то секунды, чтобы затем шумно выдохнуть, прикрыв глаза. Слегка дергает плечами — затекли; и снова играют мышцы на его красивой спине, снова манят покрывшиеся испариной лопатки. Влажные, наверняка насыщенно-соленые; убедившись, что Порко успокоился, Райнер говорит:       — Я сейчас отпущу твои руки, а ты не будешь брыкаться и трогать меня. Понял?       Порко что-то невнятно мычит, но без мата — это можно счесть за утвердительный ответ. Райнер разжимает пальцы на его запястьях и волосах, переносит вес на ноги, прекращая надавливать своим телом сверху; Порко разминает руки, вытягивает над головой к изголовью кровати. Негромко тянет:       — Значит, я все-таки угадал? — Райнер напрягается от одного его тона, не сразу поняв, о чем речь. — А что, если я все-таки решу тебя ну, например, ущипнуть?       — Не вынуждай меня тебя связывать.       — У тебя здесь где-то припрятана веревка на случай спонтанного самоубийства?       Снова ехидно улыбается — снова Райнеру красным застилает глаза всколыхнувшаяся злость; он хватает Порко за подбородок, силой разворачивая к себе — его шея звонко и опасно хрустит.       — Еще раз огрызнешься — затолкаю в рот твое вонючее пидорское мыло и хорошенько прополощу. А если даже тогда продолжишь пиздеть, то, боюсь, захлебнешься.       У Порко сразу меняется лицо — в зеленце глаз мелькает что-то, обычно там не водящееся; будто он видит нечто новое, необычное и вместе с тем жуткое. Кое-как открывает рот, несмотря на стиснутые на челюсти пальцы Райнера, произносит сипло:       — Я понял.       Райнер его отпускает — голова глухо падает обратно на подушку. Мокрые волосы темнее обычного, разлохмаченные и спутанные, разметавшиеся на белом — намного красивее, чем зализанный гребень, который ни в коем случае нельзя растрепать. Зато сейчас можно — намотать на пальцы, пропустить между, натянуть. Сейчас можно все.       — Райнер.       Негромко — так, что приходится наклониться. Снова напрягшись в ожидании очередной коварной выходки; но Порко сдувает со лба пряди, лезущие в глаза, и просит:       — Не делай мне сильно больно.       Без тени издевки или хотя бы сарказма. Искренне — и оттого по-своему диковинно; Райнер коротко касается носом кожи за его ухом, выдыхает очень-очень тихо:       — Я тебе не наврежу. Просто будь послушным.       Порко кивает, и лицо у него теперь серьезное, напряженное; Райнера прошибает, пронзает железными прутьями — будто снова шалит невралгия. Он целует Порко в шею один раз, но жарко и влажно, оставляя небольшой покрасневший след, и сразу же отстраняется.       Конечно, Райнер ни за что ему не навредит, как бы ни рвался Порко из кожи вон, чтобы насолить и что-то испортить; как бы ни бесил, ни лез на рожон, и какие бы гадости ни лились из его грязного рта — Райнер не навредит. Не ударит, не причинит боль, не возьмет силой против воли — Порко охотно подставляется под поцелуй, снова закрывает глаза, и на изнасилование это не тянет даже при всем желании.       Просто теперь очередь Райнера делать то, что хочется.       Он прикусывает кожу на лопатках, — соленые, вкусные — очерчивает языком выступающий контур, собирая капли пота; оглаживает спину спешно, скользит ладонью по ребрам и вздымающимся бокам. Порко обнаженный, разгоряченный от яростных брыканий — открытый и обманчиво беззащитный; Райнер так и не снял с себя ничего — ткань рукавов трется о кожу, впитывая влагу.       — Ты разденешься?       Перебить бы этот цветочный запах своим, накрыть и пропитать собственным телом; но не в этот раз — пусть Порко побудет перед ним уязвимым. Покорным и кротким, тихим, наконец-то слушающимся; отделенным от Райнера слоем его одежды и связанным четким приказом не дотрагиваться.       — Нет.       Порко снова просто кивает, еле заметно качнув головой — «как скажешь»; Райнер кусает его плечо грубо, жадно — как же возбуждает то, что Порко просто, блять, молчит. Просто рвано дышит, отзывается на каждое прикосновение, просто сминает пальцами белизну подушки; лежит смирно, стараясь не двинуться лишний раз, не дернуться — не спугнуть. Просто ластится. Выгибается, ласкается сам под пальцы; изгибы тела ложатся в ладони податливо и правильно, подставляясь так, как этого хочет Райнер.       Он нависает над Порко, упершись руками в подушку рядом с его лицом — покусывает шею, выцеловывает колкий затылок. Проводит языком по вострой кромке уха; чувствует влагу на левой кисти и непроизвольно переводит туда взгляд.       Порко лижет его пальцы.       Поднимает свои бесовские блестящие глаза, спрашивает невинно:       — Я не руками. Можно?       Райнер на грани того, чтобы позволить ему все.       Мажет мокрыми подушечками по его пересохшим губам — разрешает. Порко не медлит, вбирает пальцы в рот по одному, по два, в хаотичном порядке, посасывает. Вылизывает ладонь, как ручная собака, не кусается — даже не задевает зубами кожу. Даже не пытается провоцировать Райнера.       То, что Порко может быть таким, окончательно сносит крышу.       Райнер нетерпеливо впивается ногтями в его бедро, похлопывает, заставляя приподняться; Порко послушно чуть сгибает ноги в коленях, прогибает поясницу. Теперь можно обхватить его под грудью, ощупать напряженный живот, медленно ведя пальцами вниз. Едва коснуться горячего члена, влажного от потеков смазки; удостовериться — стоит и, кажется, не падал даже во время недолгой схватки.       И на этом убрать руку.       Порко мычит негодующе, но сразу же затыкается, когда Райнер оглаживает его ягодицы; мычит снова — уже от удовольствия, когда он проводит ребром ладони между. Коротко и дразняще. Порко виляет бедрами, стараясь найти пальцы, насадиться, но Райнер осаживает его хлестким шлепком — чтобы не самовольничал. Одним юрким движением вытаскивает запрятанный под подушкой тюбик.       Пик говорит, что крем для рук — вещь в быту полезная. Особенно в холодный сезон, когда трескается в морозы кожа и ладони становятся сухо-шершавыми, как наждачка. Что ухаживать за руками нужно даже серьезным воинам — что-то примерно такое щебетала Пик, втюхивая Райнеру крем в какой-то из праздников. Праздник был пустяковый — впрочем, как и подарок. Такой чисто символический. Порко она подарила другой.       Крем для рук — и правда полезная вещь в быту. Даже если использовать его немного не по назначению.       Райнер смазывает пальцы, выдавливая на них немного жирной массы, слегка растирает. Отдать должное Пик — нашла обычный крем без добавления этих всяких бабских отдушек, иначе вперемешку с мыльно-приторной вонью Порко можно было бы задохнуться.       Он ждет смирно, только наблюдая искоса, насколько позволяет вывернуться шея. Возбужденно трясется в нетерпении, жует нижнюю губу; вздрагивает, когда Райнер касается пальцами ложбинки меж ягодиц, снова пытается податься навстречу. Ничему жизнь не учит.       Райнер проталкивает в него сразу два пальца.       Порко вскрикивает коротко и звонко, как игрушка-пищалка, резко вскидывается.       — Да ну наху...!       И впечатывается обратно в подушку — помогает Райнер, упершись свободной рукой ему в затылок. Порко кряхтит, слабо сучит ногами по простыне, стараясь отползти.       — Лежи нормально, — Райнер предупреждающе вдавливает его в кровать, отпускает. — Ты чего такой грубиян? Хорошие мальчики вроде тебя не должны сквернословить.       Порко открывает рот, но тут же разумно закрывает, все-таки замирает на месте. Внутри него горячо и слишком туго, пальцам не двинуться — сжался то ли инстинктивно, то ли нарочно.       — Расслабься.       Еще теснее — значит, нарочно. Райнер склоняется и повторяет громче, выделяя каждое слово:       — Слышишь меня? Я сказал расслабиться.       Шумный свистящий выдох — Порко сразу же слушается, мягчеет. Пальцы легко протискиваются внутрь полностью, с влажным чваканьем, растягивая стенки. Райнер поощрительно поглаживает взмокшую спину, ласково шепчет:       — Умница, Покко.       На это Порко протестно сжимается снова — всего на секунду — и снова расслабляется, лучше прежнего. Так, что двум пальцам очень быстро становится свободно; Райнер добавляет третий, изгибает немного. Целует Порко в шею, царапая кожу зубами, посасывая ее без опасений оставить следы — тот отклоняет голову, открывая больше пространства, молчит. Не ворчит параллельно поцелуям, как это бывает обычно — мол, чего ты жуешь меня, как бутерброд?       «Не царапай меня своей щетиной, убери руку, не наваливайся на меня; Райнер, мне жарко; не слюнявь мне спину; чего ты там, блять, копошишься? Не хватай так сильно, не дергай за волосы, не оставляй засосы — мне потом регенерировать это дерьмо. Хватит кусаться, не прижимайся своей потной тушей; да куда ты, сука, холодными руками лезешь?!».       Порко молчит. Не возражает ни на что, подставляется под каждую ласку. Отзывается на каждый толчок пальцами гулко-мычащим выдохом, прогибается сильнее, приподнимая поудобнее бедра. Позволяет делать с собой все, что захочется; и Райнер делает — наконец-то без ожидания того, что Порко начнет спорить, снова взбесится из-за какой-то мелочи, будет язвить даже распластавшись на постели и отклячив зад. Райнер делает все, наконец-то зная, что Порко не собирается его останавливать.       Райнер наконец-то твердо берет свое.       Он вытаскивает пальцы из растянутого Порко, отстраняется; тот оборачивается резко, взволнованно округлив глаза — будто в страхе, что Райнер сейчас просто уйдет. Вскидывает руки непроизвольно, чтобы удержать, но вовремя застывает. Взгляд у него подернут возбужденной поволокой, губы искусаны, рябят алыми полосками — целовать бы их часами напролет, вылизывать мягкие уголки. Попробовать капельки его крови на вкус.       Но не сейчас.       Райнер небрежно пихает Порко в прежнее положение. В собственных штанах тесно уже невыносимо долго — он спускает их на бедра, сразу же выдавливая и растирая по ноющему члену новую порцию крема. Морщится — холодный, черт побери; слышит, как по-особенному вздыхает ртом Порко. Судорожно, облегченно-предвкушающе. Ерзает, когда Райнер проводит головкой меж ягодиц, но больше не пытается насадиться — кажется, урок усвоен. А это заслуживает похвалы — Райнер коротко гладит растрепанную макушку, целует поясницу. Вжимается пальцами в напряженные бедра.       И входит.       Не резко, но грубее, чем обычно, по-звериному сомкнув зубы на загривке, силой проталкиваясь в тугие стенки; как горячо, влажно — перед глазами темнеет и тут же рассыпаются искры. Разноцветные и колкие, как от взрыва в голове, разнесшего ее ко всем чертям и не оставившего ничего внутри.       С Порко каждый раз как первый — меркнет сознание, мысли лопаются мыльными пузырями, растворяются в этих потемках. Остается только сплошное ощущение Порко, — под собой, над собой, спереди, сзади — он одновременно только с одной стороны и сразу же везде; заполняет собой пустоту в голове — стонами, сжимающимися мышцами, дрожащими коленями.       С Порко каждый раз как последний — Райнер всегда берет его жадно, с по-настоящему хищным остервенением. В попытке наконец насытиться, пропитаться им полностью, пропитать и наполнить его собой, так желанно и так мало, так мало! Вот он, Порко, выгнувшийся на смятой простыне — бери его без остатка; только вот голод, мучающий Райнера в этом помешательстве, оказывается неутолимым. Ему всегда будет недостаточно.       Порко не сдерживает протяжный стон сквозь стиснутые зубы, — от удовольствия и неприятных ощущений — заглушая даже шум усилившегося ливня. Стонет еще раз, громче, когда Райнер входит полностью, на время останавливаясь и давая привыкнуть. И еще раз — нетерпеливо, будто требуя уже начать двигаться; Райнер опирается удобнее на одну руку и грубо запихивает в рот Порко пальцы.       — Замолкни. Достаточно я тебя сегодня наслушался.       Проталкивает глубже в горло, надавливая на корешок языка. Зная, что Порко при желании умеет отлично сдерживать рвотный рефлекс; он давится, пытается выплюнуть, чтобы не поперхнуться. Не кусает. Не сжимает челюсти, хотя ему ничего не стоит раздробить фаланги пальцев одним мощным укусом; руки исправно держит на подушке — вздыбленные сухожилиями, очень отчаянно сжатые на пятнистой местами наволочке. Надо будет постирать.       Двигаться в таком положении удается только с ничтожно маленькой амплитудой — не то. Рывком вынимая пальцы, Райнер размазывает слюну по острому подбородку, щекам, касается губами виска в коротком поцелуе и приторно-нежно выдыхает туда же:       — Пикнешь — напихаю тебе в горло ваты. Как в чучело.       Ваты, как и веревки, в комнате нет, но угроза срабатывает.       Даже слишком — Порко прекращает содрогаться в кашле, усилием утрамбовав его в глубине глотки, и остается только натужное рваное кряхтение. Лицо скрывается в полотне наволочки, чтобы приглушить звуки, трется, размазывая по ткани слюну — ну вот, теперь добавится еще несколько пятен от его яда.       Райнер выпрямляется, делает несколько толчков, от удовольствия запрокинув голову — хорошо; достаточно растянуто для свободных движений и достаточно туго, чтобы одуреть от ощущений. Но можно еще.       Можно пробежаться пальцами по ребрам Порко, скользнуть к животу, мазнуть по коже ногтями в легкой щекотке. Так, что снова инстинктивно вскидываются его руки, — в попытке прикрыться локтями — изгибается неуклюжей дугой спина. Сжимаются мышцы вокруг члена — крепко, изо всех сил, до кислотно-ярких пятен перед глазами. Взрослый мальчик Порко боится щекотки.       Райнеру это только на руку.       — Сожмись еще раз, — требует он.       Снова вспыхивает пестрота пятен, но тут же меркнет; Порко повинуется рефлексам и теряется, старается увернуться от занесенных над боком пальцев. Собирается в угловатый, неловкий комок, сбивается, сбивает Райнера; очередной толчок — слишком резкий — все же выбивает из легких короткий сдавленный стон. Оплошал; и не помогла уже поздно прижатая ко рту его собственная ладонь.       — Плохо, — разочарованно изрекает Райнер. — Плохо стараешься. Можешь лучше.       Порко вздрагивает всем телом, как от удара. Неестественно впиваются в кожу клинья лопаток — будто крупными трещинами пошла спина; руки сжимаются в кулаки и подтягиваются к скрытому лицу. Вид взметнувшихся и тут же опустившихся плеч, а за ним — новая череда пятен, а затем еще, еще, пылающие с каждым новым толчком, не успевающие гаснуть между, пока пальцы вязнут в чужом теле, как в растопленном воске, и плавятся в голове остатки последних мыслей.       Тихо.       Стучит в окно ливень, перемежается со звонкими шлепками; Порко молчит, как бы ни было грубо и резко, задерживает дыхание, вдыхает и выдыхает еле слышно, коротко, между толчками. Будто и правда исполняет приказ на задании, и от него зависит исход операции, вжимает лицо в свои руки, сдвигает обратно то и дело разъезжающиеся колени.       Тихий, шелковый Порко — какая дорогая и редкая картина, написанная тонкими мазками, при взгляде на которую перехватывает дыхание и в то же время вздымается в груди нечто необъяснимо тяжелое.       Что-то не так.       Что-то не так — во внезапно застывшем воске кожи под все так же горячими ладонями. В странном изломе поясницы, в слишком кривых линиях напряженных мышц; Райнеру знакомо это чувство, и он ловит его даже среди разноцветных искр. Подцепляет чутко, точно — не в первый раз уже, наловчился — и наклоняется уже с упавшим сердцем, уже зная, что увидит. Стоит только остановиться, приглядеться. Заметить.       Порко изгрыз себе костяшки до крови.       Конечно, он не облажается, даже если придется сожрать себя заживо.       Бросится в огонь, налетит грудью на колья; кинется в пропасть, обглодает собственные руки и перемелет кости в труху, даже если раскрошатся мелкой пылью зубы, сломается челюсть; если изрешеченное тело в итоге развалится, рассыплется на обгоревшие струпья — все что угодно, лишь бы останки увенчали почетными лаврами. Прах, который когда-то хорошо исполнял приказы.        Это то, что закладывается в подкорку в детстве, как только на плече оказывается желтая кандидатская повязка. То, что вклинивается в маленькую, еще пустую голову, занимает собой все место, пускает корни; разрастается быстро, просачивается через любую личину — друга, сына, брата. Пробивает гнилыми ростками и то зыбкое, что кое-как возвели Райнер с Порко вокруг себя, становится еще одним инстинктом. Который срабатывает не только когда требуется.       Который приходится подавлять.       Склониться еще ниже, спешно зализать трещины на спине; накрыть искусанную руку своей, убрав подальше от лица, и сбивчиво проговорить:       — Все-все, прекрати. Можешь стонать, говорить, все, я разрешаю. Слышишь, Порко? Ты молодец. Ты хорошо справился.       Болезненный стон, больше похожий на вой, теряется в мякоти подушки. Затылок Порко опасно дрожит — близко, очень близко к грани, к которой так незаметно подобраться и так легко переступить. За которой бывал и Райнер, когда это, носимое в глубине всеми воинами и ломающее каждого по-своему, выгрызало все изнутри и не оставляло ничего, кроме себя; вытравляло остатки того, что делает их похожими на людей.       — Тебе не нужно делать себе больно.       «Только не из-за меня».       Не дать расколоться, рассыпаться, умудриться не выпасть самому; прижаться к спине, покрыть поцелуями плечи, пока под ладонью жжется свежая кровь.       Погладить живот свободной рукой, обвести пальцами головку, прижав один к влажной ложбинке, толкнуться медленно, до упора.       Следующий стон получается уже более живым.       — Вот так, хорошо, — шепчет Райнер. — Хороший мальчик. Мой хороший мальчик Порко.       Обращенные на него распахнутые зеленые глаза отчего-то налиты кровью.       — Лучше их? — надрывно спрашивает Порко. — Лучше тех, кто у тебя был?       Райнер отвечает пылко и честно:       — Лучше всех.       Нити пара сквозь пальцы, жар регенерации, еще один громкий надтреснутый стон — как сигнал. Как знак, что удалось все же ненадолго спугнуть то страшное, успевшее подобраться почти вплотную; отсечь его черные липкие лапища, дать снова сомкнуться зыбкой завесе над головами. Как просьба заслонить собой. Принять на себя удар — но это Райнер уже додумывает, снова наращивая темп, запуская пальцы в мягкие волосы, тянет, чтобы наклонить к себе голову Порко. Чтобы увидеть его сухие щеки.       Выдохнуть.       Оргазм ощущается как молния, ударившая в крышу, слепящая и сотрясшая комнату, хоть и грозы на улице нет. А все равно кажется, что потолок вот-вот свалится на голову; Порко сжимается, не желая отпускать, и от этого еще слаще, еще приятнее, и слишком велик соблазн пойти на поводу. Задержаться в нем ненадолго — горячем, тесно обволакивающем вязким. Как любят они оба.       Но с последним спазмом Райнер все же выходит, отстраняется с усилием; натягивает штаны обратно скорее на ощупь — от остатков жирного крема и семени на коже мерзко. Под рукой, чтобы вытереться, ничего не оказывается.       Порко сразу переворачивается, быстро садится на собранной морщинисто простыне, безотчетным рывком хватается за предплечье Райнера — будто снова ведомый каким-то рефлексом. Короткие ногти впиваются неожиданно больно.       «Не уходи».       Райнер шарахается от него неуклюже, сбрасывает руки, теряет равновесие и заваливается, чуть не грохнувшись с кровати. Чудом удерживается на ватных коленях, выпаливает сквозь дымку головокружения:       — Не трогай. Я не разрешал.       Видит: Порко вдыхает резко, но остается на месте. У него все еще стоит, уже долго и, наверное, уже больно; живот блестит каплями смазки, темнеет простынь под бедрами сырым пятном, впитывая вытекающую сперму — кажется, теперь придется стирать все постельное.       — Не буду, — Порко сгибает локти, обращает руки ладонями к Райнеру — «сдаюсь».       Лицо у него если не напуганное, то определенно обеспокоенное. Снова слишком круглые глаза, слишком изогнутые брови, — совсем под другим углом, не гадким. Напряженные плечи в готовности схватиться снова.       Он повторяет:       — Я не буду. Я сделаю все, что ты скажешь.       «Только не уходи».       Порко всегда делает то, что хочет. Он никогда не просит, не идет на компромиссы, не поступается самолюбием; никогда не удерживает возле себя, а все пытается убежать сам.       И оборачивается, стоит только Райнеру прекратить его догонять. Тут же останавливает, стоит только пойти в обратную сторону. Вцепляется намертво, чтобы не дать уйти.       Щемит в ребрах, вместе со схлынувшим возбуждением исчезает и все, что осталось от недавней злости. Трескается вдруг необходимость в грубости, лопается по швам вынужденный облик, может, и правда не очень подходящий Райнеру. Обнажается то податливое и мягкое, что за ним — хочется сгрести наконец Порко в объятия, приласкать; прижать к себе так, чтоб не вывернулся, крепко-крепко, успокаивающе и одержимо.       «Куда же я от тебя уйду?»       — Ложись, — хрипло говорит Райнер. — На спину. Руки держи при себе.       Порко слушается и ложится обратно, занимая негнущиеся пальцы изголовьем кровати. Опускает затылок на подушку, только когда Райнер подается навстречу, когда становится понятно — точно не уйдет, точно-точно. Не бросит неудовлетворенным. Вообще не бросит.       Обхватит бедра, слижет небольшие потеки спермы с внутренней стороны, вберет в рот ноющий от перевозбуждения член. Порко вздрагивает от каждого мазка языком, каждого касания губами; скулит, когда добавляется скользящая по стволу рука.       Он любит держать Райнера за волосы в процессе. Любит насаживать на себя, задавать собственный темп, любит держать за шею и контролировать. Но сейчас нельзя трогать; поэтому Порко только толкается ему в рот беспорядочно, хаотично, в животном желании уже бы просто поскорее кончить. Все сильнее собирая под собой простынь, отчаянно сжимая деревянно повизгивающее изголовье.       Когда его движения становятся совсем судорожными, Райнер отстраняется, продолжая дергать рукой. Опирается на свободную, подтягивается и впивается губами в возмущенно раскрытый рот. Уже через несколько секунд Порко кончает ему в ладонь, мычит в грубое подобие поцелуя; горячо и липко, и снова нечем вытереться. Много.       — Вообще-то я хотел тебе в рот.       Снова эти бесовские искорки в глазах. Райнер прижимается лбом к его, все-таки усмехается слабо.       — Не заслужил. Ведешь себя отвратительно.       Порко тоже улыбается, шустро вернув лицу свое привычное выражение.       — Я исправлюсь.        Райнеру в это не особо верится. Он чертыхается про себя, — и чего ради, действительно, пачкал руку? — мысленно плюет на все и вытирает ладонь о край простыни. Самый дальний, свисающий на пол. Все равно стирать.       — Можно трогать?       Голос Порко негромкий и даже еще не такой погано-насмешливый, как обычно. Что-то вроде серьезного. Пальцы белеют на изголовье. Послушный.       — Можно.       Райнер чувствует, как руки обвивают его шею тугой петлей, притягивают; как неуклюже ударяется зубами о чужие, а затем находит губы и целует, целует, целует. Первый раз за сегодняшний день, долго и жадно, обхватив ладонями лицо Порко, которое даже не кривое и недовольное, а красивое-красивое.       Порко, который не выворачивается и не убегает, который прижимается и прижимает к себе намертво; у которого закрыты глаза и дрожат ресницы. Который стискивает в объятиях, зарывается в волосы, и от этой внезапной хищной нежности голова кружится еще сильнее.       Пальцы гладят шею, проскальзывают за воротник к спине; Райнер понимает намек и раздевается за какие-то считанные мгновения. Совсем, догола — потому что жарко. Потому что хочется наконец соприкоснуться телами, почувствовать горячую кожу на своей. Даже если она до сих пор еле уловимо воняет мылом.       Снова быть на одном уровне.       Чтобы хоть немного отдышаться, приходится оторваться от Порко, — и оторвать его от себя — лечь рядом, содрогнуться от вернувшейся боли в ногах. Тот рук упорно не разжимает — не отпускает, будто Райнер способен куда-то сбежать; щекотно тычется носом в ямку где-то у ключиц.       Райнер пялится на потолок, а там и правда что-то новое появилось. Или это что-то появилось у него в голове. Спрашивает:       — Все нормально?       Порко мычит. Без мата — значит, утвердительно.       — Покажи руку.       — Отвали. Я и не такие раны регенерировал, — Порко вздыхает, щекочет кожу. — Ты мне не веришь?       — Верю. Руку покажи.       Он вздыхает снова, нехотя вытаскивает кисть из сплетения их конечностей. Ровный ряд костяшек, обтянутых кожей. Здоровой, гладкой. Без рубцов. Райнер касается каждой губами — обжигают.       — Прости, что разозлился.       — Шутишь? Я этого и ждал. Было весело, — и правда усмехается. — Знаешь, я и впрямь поверил, что ты меня задушишь или сломаешь чего.       Райнера от этих слов прошибает током.       — Нет, — выпаливает он спешно, — нет, я бы никогда…       Получает тычок в ребра.       — Все, замолчи. Такое хорошее впечатление было. Все испортил.       Ливень перестал, шумит мелко оставшаяся морось. Надо бы в душ, привести в порядок развороченную постель, стащить с кровати Порко чистую простынь. Позаимствовать.       Но так не хочется его отпускать.       — Почему ты раньше не сказал, что тебе такое нравится?       — Такое — это какое?       — Ну… — Райнер мнется, изучая потолок, — Эти вещи. Приказы.       — А я и сейчас не говорю, что мне такое нравится.       Порко смеется на растерянное молчание Райнера. Трется игриво о его шею и все-таки снисходит до того, чтобы продолжить:       — Потому что так неинтересно. Мне было любопытно, как скоро ты наконец вытащишь язык из задницы. Если он у тебя вообще есть.       — И для этого ты меня провоцировал?       — Считай, что ставил эксперимент. И заодно веселился.       Райнеру не весело — и не было. С потолка на него скалится кто-то двуглавый с округлыми, почти свиными рылами, и будто разевает одновременно пасти под голос Порко:       — Ты злись почаще. Тебе идет.       — Придется, раз ты меня доводишь.       Порко отстраняется, приподнимается на локтях, заглядывая Райнеру в глаза. Говорит:       — Если подавлять злость на других, то рано или поздно начнешь вымещать ее на себе. Сдерживаться плохо. Люди от этого болеют и даже умирают. Кто от внезапных болячек, а кто — от пуль из собственных ружей.       Говорит так серьезно, что хочется и рассмеяться, и ужаснуться. Порко загораживает растрепанной башкой одну голову чудища на потолке, оказывается очень похожим на вторую. Разве что не скалится.        — Нежноват ты все-таки для воина, — ворчит он. — Еще и соплежуй. Что, за десяток лет уважения к себе так и не прибавилось? После того, как получил Бронированного, звание замкомандира, вернулся живым с Парадиза, проебал моего брата… А, или это в список косяков?       — Извини.       — Ну вот, опять начинается, — Порко разворачивает Райнера к себе, берет его лицо в ладони. — Прекрати. Прекрати уже терпеть дерьмовое отношение и воспринимать это как само собой разумеющееся. Прекрати терпеть. Не позволяй другим так с тобой обращаться. И себе тоже. Ты этого не заслуживаешь.       Поглаживает пальцами щеки.       — Тебе не нужно делать себе больно.       У Порко голов явно больше, чем у потолочного чудища. Все время вырастают новые, отпадают старые, такие каждый раз разные и говорящие совсем разные вещи, и не поймешь, какая из них — настоящая. Наверное, настоящие все; просто если соединить их вместе, то получится слишком огромная уродская башка, которая сгниет или лопнет от неподходящих друг другу лоскутов. Поэтому приходится показывать каждую по-отдельности, ненадолго. Скалящиеся и улыбающиеся. Страшные и одуреть какие красивые.       — Странно такое от тебя слышать, — говорит Райнер вслух.       Порко хмыкает, ложится обратно, устраивая нос уже в другой ямке под шеей.       — Если веришь в судьбу, — шепчет заговорщически, — то можешь считать, что она послала тебе меня в качестве наставника. Помочь перестать быть ебаным терпилой.       — А если не верю?       — Тогда можешь пойти нахер.       Суставы ломит, а мягкость постели затягивает в сон. Уже бредовой кажется мысль о том, чтобы пошевелиться и что-то поправить, а уж о том, чтоб встать и куда-то ковылять — тем более. Увидело бы такой бардак марлийское командование — взгрело за такое вопиющее нарушение порядка. Отправили бы спать в какой-нибудь сарай без постельного. На колющее задницу сено.       Наверное, если бы командование увидело Порко с Райнером в обнаженных объятиях, тоже бы наказали. Но куда бы в таком случае отправили — неизвестно.       В молчании дыхание Порко выравнивается, становится глубоким и тихим. Задремал. Райнер осторожно встряхивает его за плечо, склоняется и шепчет на ухо:       — Перелезай к стене. Свалишься.       Порко поднимает голову, вперивает в него соловый взгляд, переспрашивает тупо:       — Чего? Какой стене? Нет уж, я в свою кровать пойду.       Райнер качает головой, крепче сжимая кольцо рук.       — Не пойдешь. Останешься со мной.       — С чего бы это?       — С того, что я так сказал.       Зеленые глаза мерцают сквозь сонную пелену. Порко ухмыляется и почти мурлычет:       — Как прикажете, замкомандира Браун.