три года

Любовь живёт три года, так говорится? Значит, мучиться ещё год, а потом отпустит? Хоть бы отпустило. Может, если не видеть её каждый день, то станет легче? С глаз долой, из сердца вон, что-то типа того.  Пожалуйста, может хотя бы через три месяца? Полгода? Если бы у Танаки были волосы, он бы выдернул их все. Стадия торга затягивалась, потому что все внутри сопротивлялось и не хотело расставаться со светлым образом Киёко-сан. Ноя уже переметнулся, и предлагает новые кандидатуры чуть ли не еженедельно. Но Рю так не может. Рю тоскует, и если бы ему продавали, он бы, наверное, напивался каждый божий день. Он бы спился. Видимо, все-таки близко депрессия, а там, может быть, и до принятия недалеко. Возможно ли оно вообще, принятие того, что тебя не любят и не полюбят никогда. Ни после выхода на национальные, ни после каникул, ни после выпуска из школы - тем более, после выпуска из школы. И все, что останется - подписки и лайки, наблюдение со стороны. И жгущие мозг воспоминания. Он не смог выдавить ни слова, когда третьегодки прощались, даже когда команда тактично рассосалась, оставив их наедине. И даже тогда она не оставила ему ни проблеска надежды, ни жеста, ни взгляда, ни касания, ни слова. Удачи, вот что она ему пожелала. У-да-чи. И он поклонился и упёрся взглядом в её ступни в привычных белых кроссовках, а потом она развернулась и ушла. Из зала и из его жизни, оставив в груди дыру с рваными краями, торчащие выломанные ребра, ошметки кожи, растянутые нитки сосудов и жил, голое ненужное сердце, отчего-то продолжающее содрогаться. А жить ему долго - вон какой здоровый крепкий лось, шея бычья, плечи скоро будут как у Асахи, сильные ноги, можно ходить по её следам, капая кровью, пока не исчезнет запах, пока не умрут все, кто её помнил, и останется только он, потому что он будет помнить её, даже когда забудет собственное имя, облысеет и согнется в три погибели под тяжестью своей ненужности. Он будет ей не нужен до самой своей смерти. Рю ложился в кровать как в гроб, глядя в потолок. Оставаться наедине со своими чувствами и мыслями было сложнее всего, и он старался устать до изнеможения днем, чтобы к ночи вырубало без обязательного расковыривания болячек. А расковыривать он начинал как только оставался без умственной или физической нагрузки. Именно поэтому за три месяца нового учебного года его оценки поползли вверх, а мускулатура стала заметно рельефнее. Мама не могла нарадоваться  его инициативе в помощи по дому, а Рю сожалел, что у них нет ещё рисового поля и стада гусей впридачу, чтобы уж точно - вусмерть. Ноя - настоящий друг. Он честно старался знакомиться с подружками, и всегда звал Рю в неловкие походы в кино или в кафе вчетвером. Нет, Рю нравилось. Он даже шутил. Он даже провожал этих девочек домой. Но он так быстро забывал их лица, что, бывало, не здоровался на следующий день. Он пробовал нарываться на драки, чтобы заглушить саднящую душевную боль настоящей, физической. Лёгкие потасовки не помогли, а более серьёзный замес поставил бы под угрозу командные тренировки. С разбитой губой, бровью и выбитыми пальцами он мог играть, с проломленным черепом уже бы не вышло. Поэтому он добавил пару блинов на штангу, пару километров к пробежке и - чем черт не шутит - записался в библиотеку. Ячи смотрела на него, как на старого пса, чьи дни сочтены, и как будто боялась, что завтра тренер Укай предложит его усыпить. А однажды в августе, после летних сборов, Энношита, помявшись, спросил: - Танака, ты не против, что я дал твой номер Кикучи из женской волейбольной команды? Она попросила для кого-то из Нииямы. Говорит, твоя знакомая. - Канока? - Ну, наверное. Так все нормально? - Ну да. Мысль о Каноке была приятной, несмотря на прошлогоднее позорище в Токио, когда ему пришлось сбежать от неё  и её спутника после декларации любви к другой. Говорил же Энношита, что это его шанс. А может и правда, рассталась она со своим парнем, и вот они, двое разбитых сердец, смогут склеить что-то из осколков? Если бы Рю мог выражать свои мысли словами, он стал бы звездой сёдзё манги, гэнсакуся под псевдонимом "Стекольщик". Но он не умеет, он не хочет даже думать эти мысли, он так устал. Канока пишет с вопросом, решил ли Рю, куда будет поступать.  И Рю, вспомнив детство, болтает с ней радостно и долго. И, неожиданно для себя, приглашает её в кино. Похоже, он снова забыл, что она девушка. А она очень и очень привлекательная девушка. Может, сказывается детская привязанность, но Танака даже перестаёт фоново страдать, когда видит Каноку в лёгком платье,  её открытую радостную улыбку, её глаза, глядящие только на него. Отвратительную мысль о том, что Киёко никогда на него так не смотрела - и ещё более отвратительное эхо "и не посмотрит" - Танака резко стряхивает, буквально - трясет головой. Канока смеётся, протягивает ему руки, и он берет её пальцы - тонкие, тёплые и нежные. Сейчас она совсем не похожа на аса одной из сильнейших школьных команд, она похожа на девушку с обложки, на фею, на ангела, пришедшего врачевать его печали. И она врачует. Одним своим присутствием в соседнем кресле кинозала. Танаке так легко, так тепло и хорошо с нею. Он легонько гладит тыльную сторону её ладони большим пальцем, потом подносит её руку к губам и целует костяшки каждой фаланги, а потом кончики каждого пальца, закрыв глаза и остро понимая, что это не Киёко - а и хорошо! Просто отлично, что это не Киёко! Рю внезапно чувствует себя живым. Он провожает Каноку до дома, обнимает за талию. Она все ещё выше него, хоть и не так сильно как в детстве. Она больше не сутулится. Ему приходится чуть поднять лицо, чтобы поцеловать её. Это очень невинный поцелуй - первый для обоих. Канока розовеет и смущается, Рю обнимает её крепче, притискивает к себе и выдыхает в шею. - Ты хочешь... Ты бы согласилась... Пойдём на следующей неделе в парк? - спрашивает Рю, заглядывая ей в лицо. - Хорошо, - улыбается она. - Я напишу. И позвоню, можно? - Конечно, Рю-чан, - на Танаку ещё никто так не смотрел. У него немного даже кружится голова. Настолько, что он снова тянется к ее губам и они, все больше увлекаясь, целуются под раскидистым деревом, пока Рю не ощущает себя слишком живым, особенно ниже пояса. Это первая ночь за полгода после выпуска Киёко, когда он засыпает, думая не о ней. И просыпается, думая не о ней. И всю неделю он думает не о ней, и улыбается, и краснеет, и предвкушает. Свидание в парке собирает все классические контрольные точки - плюшевый заяц из тира, вопли на американских горках, сладкая вата (и поцелуи), колесо обозрения (и поцелуи) и все идёт прекрасно, пока он не получает под дых вопросом: - Так твоё сердце больше не принадлежит другой, Рю-чан? С несчастного, измученного, растянутого на дыбе и выжатого под прессом, кое-как приведённого в сознание сердца Танаки рывком содрали пластырь, и оно больно сжалось и снова завалилось набок, не в силах даже трепыхаться. Он опустил голову, разглядывая длинные плюшевые конечности дурацкого призового зайца, которого Канока прижимала к животу. Она так в него вцепилась, как будто её ранили в перестрелке и она зажимала рану, молясь о прибытии скорой. Танака представил, как на белой игрушечной шкурке поступает настоящая кровь. - Оно ей не нужно. Канока переступила с ноги на ногу. Вздохнула. И решила спасаться. - Пока, Рю-чан. Сегодня был очень хороший день. Спасибо. Даже у девчонки хватило сил отгрызть ногу и сбежать из капкана. А ему, видимо, так и придётся ждать, пока за ним не придут - содрать его шкуру, продать его железы шарлатанам, а мясо кинуть псам. Рю смотрел ей вслед - спина прямая, плечи развёрнуты, голова... вот только голова почему-то немного слишком задрана вверх. И Рю думает - даже у девчонки хватило духу через полгода позвонить тому, кому не нужно её сердце. И сжимает в кармане телефон.