О нездоровых угловатостях

Когда Осаму не распрямляет плечи, чтобы быть самым юным исполнителем в истории Портовой Мафии, его силуэт кажется угловатым. Об эти углы Ода режется каждый раз, до самых костей, которые, в такие моменты, хотелось достать из обнимающей их плоти и хорошенько вымыть от всей липкой грязи этого мира и развесить посушить, а потом собрать из них свой новый скелет. Сакуноске, глядя куда-то сквозь Осаму, признавался сам себе, что хотел бы он так сделать не только с собой. Собирать Дазая по кусочкам было задачей из ряда вон выходящей. Все равно что тянуть руки в холодную тьму, где нет направлений, только если хозяин этой тьмы проведет тебя сквозь нее к чему-то тихо тлеющему из-за недостатка кислорода. Хозяин такого положения вещей всегда держится на уважительном расстоянии, но не из-за признания в Оде его способностей и умений, а из-за страха. Страха, читающегося в дерганном стуке длинными пальцами по несчастному стакану с виски. В нарочито пластичных движениях, которые только больше подчеркивают угловатость Осаму. В уставшем, блеклом коньячном взгляде, тонущим в крепком напитке или в лазури чужих радужек, ищущем что-то способное его наполнить подобно океану, затопившему взор напротив. В натянутой улыбке, вот-вот уже рвущей уголки неестественно экспрессивно кривящегося рта. В пыли на плаще. В прикусывании сухих губ до хруста омертвевшей кожи. В дрожи худощавых плеч. В лиловом синяке под явленным миру глазом. Страх обвивает Дазая своими колючими лозами так же плотно, как и его бинты. Жалкий метр, в котором от Оды сидит Дазай, оба ощущают как пропасть, не иначе. И оба не знают как её сократить. Оба не уверены, хочет ли этого человек напротив. Осаму растекается по барной стойке, не в силах даже поднять голову в сторону Сакуноске. Дазай бледнее обычного. Куда-то подевались и углы в его фигуре, и сейчас он похож на обычного молодого человека своего возраста. Одасаку ловит теряющего сознание Дазая, соскользнувшего с барного стула. Осев на пол, прижимает к груди бьющееся в крупной дрожи тщедушное тельце и чувствует как трясутся все поджилки. Давление стремительно летит вниз, Дазай это чувствует. Чувствует как кожа становится ещё белее, как немеют кончики пальцев. Он старается задержать взгляд на тусклом свете, сосредоточится на холоде пола, чтобы задержать сознание в реальности, пока в глазах мушки отчаянно вытанцовывают джигу. Косматая голова прижата к чему-то теплому. Слышно как бьется гулкое, большое сердце, и Дазай хватается за этот звук, как утопающий за соломинку, тянется к этому жару. Тепло-то как… Сакуноске думает, что он поседел на пару прядей, не иначе. Дазай лишь смущенно улыбается. — Перетрудился слегка, — осознанные слова, по которым Ода понимает, что Осаму вернулся в реальность. Исполнитель извиняется перед перепуганным Одой, перед хлопочущим с аптечкой барменом, пока в воздухе резко и горько пахнет так и не пригодившимся нашатырём. Пытается встать и ноги не держат. Ода придерживает его под костлявый локоть, впивающийся в ладонь даже через одежду, и они идут к выходу. На улице ветер услужливо колышет воздух. Сакуноске вдыхает ночь полной грудью и в голове несколько проясняется. — Пришлось тебе повозится со мной, Одасаку, — пытается отшутится Дазай, но его голос звучит бесцветно. Не бесцветно-опасно, как при исполнении приговора Мафии провинившимся перед ней, а по-человечески. Дазай кажется и вовсе выцветшим. Цепляется за поддерживающие его предплечья в попытке не упасть на ватных ногах. И Ода держит чужие локти крепко, тянет Осаму ближе к себе, чтобы подхватить, если тот начнет падать. Из-за тонкости юношеских запястий Оде кажется, что худоба Дазая явно нездоровая. — Все хорошо, — мягко утверждает Сакуноске, борясь с желинием убрать нависшие на лицо Дазая пряди. Дазай ищет во взгляде Оды отвращение, презрение, что угодно, кроме сочувствия. Все опять начинает плыть перед глазами и стоять твердо с каждой секундой труднее. Сакуноске плавно ведет плечом, будто за ним покоится тяжелое крыло, когда ноги Дазая все-таки не выдерживают свою ношу. За темной рубашкой гулко бьется чужое сердце, и Дазай силится услышать стук своего. В груди будто бы пусто. «Спасибо» вырывается на выдохе так тихо, что почти не слышно, на что Сакуноске лишь крепче сжимает ладонь на чужом плече. Ода не торопится отпускать Осаму стоять на своих двоих самостоятельно. Держит в полуобъятии, пуская живительное тепло по чужим венам. Дазай похож на руины, не подлежащие реставрации, где на потрескавшихся от потрясений стенах засохла чужая кровь. — Полегче? — Сакуноске кажется, что Осаму не дышит. В ответ он получает смазанный кивок головой. — Немного.