***
Солнце заливает комнату вязким светом, и это знак, начало какой-то особенной истории. Так хочется думать, потому что на исходе 10 класса делать больше нечего, никаких экзаменов, никакой треклятой нервотрёпки. Кроме неугомонной Громовой и её бандерлогов, конечно. Егора эта компания мало беспокоит; он не привык вступать в бессмысленные диалоги, вызванные гормональными скачками, а водить дружбу со школьными атлетами без хотя бы намёка на мозговой налёт не позволяет совесть. Поэтому Якимов коротает школьные будни за самой последней партой у окна, пропуская мимо ушей максимально всё, что может. Намеренно. Нет, Егор Якимов не асоциальный десятиклассник. Он просто не видит смысла во многих подростковых привычных вещах, а потому их игнорирует. Он с радостью болтает с одноклассницами о прошедшем Осеннем карнавале, о зимних каникулах на Байкале и новых фильмах, которые спонсирует Фонд кино (но, ради Бога, кто-нибудь вообще читает эти сценарии?!).***
Она появляется в классе, как стихийное бедствие. Ураган Алевтина Громова залетает на урок истории в сопровождении своего недалёкого рыцаря Константина аккурат перед звонком. Она улыбается во все тридцать два белоснежных зуба, плюхается за свою парту и закидывает на стол длинные, в чёрных узких джинсах ноги. Кому-то сегодня явно не сдобровать. — Добрый день, класс, — в дверях появляется молодой учитель истории Николай Николаевич. — Громова, ноги с парты убери, пока на манекен их не пустили. Новенький хорошо справляется с несносной девочкой, успевая подкалывать её первым. Она надувает большой пузырь из жвачки, демонстративно нарушая дисциплину, и ноги не убирает. — Алевтина, не срывай урок, — хмурится учитель, хлопая учебником по столу. — Могу сорвать с вас пиджак. Хотите? — она подмигивает ему и ехидно улыбается. Аля — злая, как гарпия, но такая очаровательная, что у Егора сводит скулы. Её поведение не поддаётся анализу, критике или логике. — А знаешь, ты мне надоела, Громова. Собирай свои вещи и шуруй за другую свободную парту, но подальше от меня. Сил нет на тебя любоваться. — Э-э... — в жалкой попытке возразить голос подаёт Костя. — Константин, обойдёмся без ваших красноречивых междометий, — пресекает Николай. — Давай, Аля, топай… к Егору. Просто прелесть. — Подвинься, — Аля бросает на парту свою сумку и с намеренным шумом садится на стул. — Ти-ише, — Егор поднимает её сумку и забирает свой блокнот с набросками. — Я, чтобы ты знала, тоже не в восторге. — О, правда? Ты меня не успокоил. — Будешь вести со мной войну только потому, что тебя пересадили? Это глупо. — Заглохни. Будто не хватает сраных мудочителей, ещё один нарисовался. Егор сам не понимает, с какой это стати вступил в этот странный диалог.***
— Эй, Якименко! С порога кабинета раздаётся чей-то бас. Недавно сформировавшийся из тонкого подросткового писка бас, обладатель которого старательно корчит из себя громилу, какого ещё поискать. Другое дело, если он действительно в это верит. Но, чёрт, какая нелепость. —Ты оглох?! Я к тебе обращаюсь! Рядом с Егором приземляется тело обладателя баса. От Константина Свиридова несёт бензином и табаком. — Вообще-то, не ко мне, — Егор помечает страницу книги бумажной закладкой и откладывает её в сторону. — Якимов — это про меня. — Да похрену мороз, — отмахивается Свиридов. — Ближе к делу, — Егор принимает позу вполоборота к Косте. — Ты же умный. — Это ты вопрос задал или факт констатировал? — Чо? Ладно. На девушку мою слюни не пускай, понял? Костя демонстративно разминает шею, щёлкают позвонки. — Понял, Константин. И в мыслях не было. — Чо? — Не в моём вкусе она, говорю. Не переживай. Егор сдерживает смешок, наблюдая, как набухает вена на лбу Свиридова. — Да что ты говоришь? А кто тогда в твоём вкусе? — Аля появляется из ниоткуда, останавливается около парты, склоняет голову набок и с интересом рассматривает Егора. Он не понимает, какого рода этот интерес. — Не обращай внимания, малышка, у этого баклажана просто вкуса нет, — Костя поднимается со стула, подходит к девочке и закидывает ей на плечо руку. А Аля не отводит от Егора взгляд. Это странно. Даже для неё.***
Через пару дней на информатике он оборачивается, чтобы позвать учителя и сдать лабораторную, и с удивлением ловит её взгляд на себе. Тёплый взгляд серых глаз, похожих на летнее пасмурное небо. Егор любит лето и любит дождь. — Чего уставился, Акимов, прививаешь себе вкус? Она ведь прекрасно знает его фамилию. Но потребность уколоть, а того, кто на эту нелепость ведётся, унизить, в ней сродни биологической. Она без этого не усваивает пищу, плохо спит и, скорее всего, с трудом дышит. — Убеждаюсь в истинности своего. Егор не любит неопределённости и ожидания.***
Слова мальчика о том, что она не в его вкусе, больно колются где-то за рёбрами, и в Але граничат два желания: что есть силы рассмеяться или навзрыд расплакаться. Она взбалмошная, резкая и грубит чаще, чем разговаривает нормально, и спокойному Егору за полтора года совместной учёбы явно не приходила в голову мысль, что такая девочка может оказаться рядом с ним. В романтическом плане. Но Але пришла. Она помнит отчётливо тот тёплый день сентября, когда новенький Егор появился в её классе. Как он сел ровно за ту парту, за которой сидит сейчас. Как она не обращала на него внимание ровно весь девятый и половину десятого класса. Сначала обращать внимание было не на что. Нескладной, тощий и высокий, Егор маячил на периферии класса, проявляя себя хорошим учеником, но не изъявляя желания примкнуть хоть к одной компании. Он общался со всеми понемногу, с какими-то одноклассниками даже ходил на хоккей, но толком никого к себе не подпускал. А Але было не до новенького. Девочку разрывал развод любимых ею и любящих её родителей, делёжка имущества и предстоящее расставание со старшим братом, который собирался переезжать с отцом. Аля ненавидела весь мир в свои пятнадцать лет. И когда мир решил её сломать, такую хрупкую и маленькую, она принялась давать отпор, который вошёл в привычку. Алевтина заметила Егора аккурат под новогодние каникулы. Когда он сидел в кабинете перед уроком истории в дурацком фетровом колпаке Санта-Клауса (их класс таки решил создать праздничную атмосферу), листал очередную книгу и источал такое спокойствие, которого в себе Алевтина никогда не находила. Он был красивым. Он возмужал, перестал носить очки в толстой оправе и, скорее всего, начал заниматься спортом, потому что под его излюбленными водолазками нарисовались упругие мышцы. — Что читаешь, рыцарь водолазочного стола? — Алевтина садится на соседний стул, поставляет согнутую в локте руку под голову и устремляет взгляд серых глаз на Егора. Скупое декабрьское солнце красивыми переливами играет на её рыжих волосах, заплетённых в косу. — «Легенду о пианисте...», — Егор вежливо опускает подкол, относящийся к его гардеробу. — Скука, — морщится Громова. — Попробуй. Не так интересно, как освежители воздуха, на которые хватает твоих дружков. Но довольно занимательно. — Ауч! Аля смеётся. Ей нравится его непосредственность. После новогодних каникул Аля не может отделаться от мысли о Якимове. О дурацком Якимове, который размеренно и спокойно дышит за последней партой, перебирает своими длинными пальцами хрустящие страницы книг, никогда не выражает какого-либо беспокойства и всегда готов на всё дать свой по-дурацки умный ответ. Аля раздражается, потому что Якимов, кажется, начинает ей нравиться. Она разглядывает его профиль в коридоре, когда он стоит около подоконника с мальчиком из параллельного класса. Она ловит его силуэт в столовой, когда он пробирается к свободному столику. Она запоминает аромат его парфюма, шлейф которого остаётся, когда Егор проходит мимо, и по позвоночнику бегут мурашки от наслаждения. Она изучает его лицо с тонкими чертами и руки с причудливыми узорами тёмных вен, когда сидит позади или напротив на уроках. К марту она понимает, что ей не кажется. Что долбанный тихушник Якимов со своими глупыми пиджаками и водолазками, со своей вежливостью и крышесносным тихим, но твёрдым голосом, со своей уверенностью и умением дать отпор, мать его, нравится ей очень сильно. На Весеннем балу она целует Костю жадно и страстно, но закрывая глаза, видит только его лицо. Блин!***
После двух недель пребывания за одной партой, Егор понимает, что это финиш. Громова жутко бесит. Просто своим существованием бесит так, что хочется выть, сдирать с себя кожу, ломать ногти и раз за разом выходить в окно кабинета истории. Долбанного кабинета истории, с которого началась вся эта несусветная хрень их идиотского взаимодействия. Громова жутко странная. Иногда кажется, что в ней живут два человека, потому что, как минимум, раз в неделю (ну может быть в две недели) она ведёт себя… адекватно. Если к ней вообще применимо это слово. Она провоцирует учителей на выяснения отношений, но, сука, учится почти лучше всех в классе. Она устраивает шоу, цепляя одноклассниц по поводу и без, но, су-ка, заступается за младших, гоняя вышибал и пользуясь поддержкой своей свиты. Громова жутко… красивая. В этих своих синих коротких платьях с длинными рукавами и воротником под горло, в этих треклятых бардовых юбках и чёрных атласных рубашках, в этих долбанных джинсах и пепельных свитерах. Такая. До боли. Красивая. И если бы не открывала рот, из которого, как из фонтана, льются злобные шутки, её вполне можно было бы принять за обычную старшеклассницу. Милую, симпатичную девушку. Но Аля — совсем другая. Егор не может вернуться к моменту, когда***
— Ба, какие люди! Якимов, а тебя мама не учила, что курить вредно? Алевтина усаживается на край скамьи, сбрасывая рюкзак с плеча. Парк дышит весной, хотя на деревьях ещё нет зелёной листвы, но газоны, клумбы и дорожки уже почищены и выметены. Егор любит этот парк за немноголюдность, тишину и отдалённость от трассы. Увидеть здесь Алевтину становится истинным удивлением. — А тебя мама не учила, что не стоит совать свой очаровательно милый нос в чужие дела? Аля улыбается. Ей до колик в подушечках пальцев хочется ему нахамить, чтобы не выделять среди других, чтобы самой для себя отчётливо понимать, что он ни разу не особенный, что она в нём ничего найти не может. Но она молчит и глупо улыбается, разглядывая тлеющую сигарету в его тонких, наверняка, холодных пальцах. — Не предложишь даме сигаретку? — Нет, это вредно для здоровья. Мальчик затягивается, щурится от набухающего апрельского солнца, лёгким движением проводит по своим густым тёмно-русым волосам, а затем выпускает струйку дыма и смахивает пепел. — Никогда тебя здесь не видел раньше. Почему-то Егору хочется продолжить разговор с ней. С невероятно странной, но притягательной для него Алевтиной Громовой. Они бродят по парку три часа кряду; обсуждают «Солярис» и братьев Стругацких, берут в кафе облепиховый чай с корицей, чтобы согреть руки, много смеются, и никто из них не отдаёт себе отчёт в том, что в груди слева начинает жечь, а в животе завязывается тугой ком. Егор по-джентельменски предлагает проводить Алю до дома, но они прощаются на остановке. В последнюю минуту Громова тянется к мальчику, чтобы поцеловать в щеку и попадает аккурат в краешек губ.***
Всю следующую неделю они почти не разговаривают. Аля целуется с Костей на каждой перемене либо в классе, либо в коридоре, пока не получает сотню замечаний от преподавателей, намеренно (как думает Егор) опаздывает на уроки, ссорится с математичкой, так сильно, что та грозится вызвать родителей в школу, но Громовой плевать. Она выражает это всем своим видом. На истории в среду Аля бросает на соседа по парте многозначительный взгляд, но все ещё не говорит ни слова. Его записку со словами «Хочешь поговорить?» она театрально рвёт и клочки сдувает с руки в его открытую тетрадь. С ней что-то случилось, и ему так хочется ей помочь. И почему, мальчик не понимает. Он чувствует, что ответ на поверхности, но ходит кругами по давно протоптанным маршрутам; в конце концов ему думается, что он успел её невзначай обидеть. Но это же Громова, как вообще можно задеть её чувства? Егор отмахивается от этих мыслей, потирает переносицу и отворачивается к окну, наблюдая за стекающими дождевыми каплями. К концу четверга, когда Алевтина не появляется на уроках, он как-то совсем неожиданно понимает, что и видеть, и не видеть её в классе — стало одинаково мучительно. И это уже выше его сил.***
Аля находит его снова в этом треклятом кабинете истории. Она готова поклясться, что если случится ещё хоть один сюжет, связанный с Якимовым, этим кабинетом и нею, и она к чертям спалит всю школу. — Якимов, ты от меня что ли прячешься? Алевтина как ни в чём не бывало весела и искрит, как оголённый провод. Вроде ярко, но лучше не трогать, чтобы не шарахнуло. Девочка бросает сумку на ближайшую парту, скрещивает руки на груди и поворачивается всем телом к Якимову. — С чего бы? — вскидывает бровь Егор. Он просто дежурит в их классном кабинете, не более. Он просто протирает доску, поднимает стулья и подметает пол. Не более. Он не прячется от занозы Алевтины Громовой. Он очень хочет в этом убедить самого себя. — Ну не знаю. Как минимум, потому что пятнадцать минут назад ты таскался по библиотеке, полчаса назад — по столовой, а до этого выкурил на школьном крыльце три подряд сигареты, — губы девочки плотно сжаты, брови напряжены. Она злится, она готова кидать свои ядовитые дротики, только бы найти цель. Так вот она, почти с распростёртыми руками стоит перед ней в прерванной попытке вымыть поганую доску. — Следишь за мной? Теперь уже напрягается Егор. Он тоже не железный, он тоже в замешательстве, и по большей части из-за неё. Это она его игнорировала после… почти свидания. Это она бросала на него вызывающие взгляды, как только отрывалась от губ идиота-Свиридова. Это она испытывала его своим молчанием. — Слежу. Так просто. С её губ так просто слетает это слово, от которого спирает воздух в лёгких. Аля видит, как резко он поднимает на неё взгляд. Как зелёные, с чуть заметным карим ободком около зрачка, глаза гневно и вопросительно впиваются в её лицо. Достаточно. С неё достаточно. Этот дурак так ничего и не понял. — Какого хрена ты вытворяешь, Громова? Он говорит спокойно, но его злит, что Аля так глубоко в нём. Что такая, как она — сплошное противоречие, граничащее с лицемерием — завладела его мыслями, не дай, Боже, не дай, чтобы и чувствами. Он не собирается объявлять перед ней капитуляцию, это будет отвратительно. Это будет значить, что он повёлся на её игру. И проиграл. Аля источает напускное равнодушие, не ведёт даже бровью, а внутри девочки набухают грозовые тучи, клокочет раскатами гром и сверкают молнии, поражая каждый нерв, каждую дурманящую маленькую мысль о нём. О дурацком Якимове, который сейчас маячит перед глазами. Который, как и она сама, ни черта не понимает. — Какой же ты дурак, Якимов, полный идиот, — Алевтина вскидывает бровь и растягивает губы в усмешке. Она запускает руки в свои огненные волосы, покачивается из стороны в сторону и издаёт короткий смешок. Ей ничего более не приходит в голову, чтобы разрядить обстановку. Потому что девочке страшно. Страшно чувствовать такое невероятное притяжение к скромняге Якимову, страшно понимать, какая она перед ним уязвимая. И единственное её оружие — это хамство. Это ругань, это нападение. Егор смотрит на её губы в этой ехидной усмешке и совершенно не понимает, как они могли (и могут) пропускать через себя столько гадостей, колкостей и издёвок. Смотрит и ловит себя на мысли, что вкус у этих губ должно быть пепельно-горький или болезненно-морозный. Смотрит и ощущает невероятную потребность ощутить этот вкус. Молчание калечит обоих. Егор отчётливо слышит, как часто и тихо она дышит, с каждым вдохом стараясь принимать всё более непринуждённый, привычный ей вид. Почти слышит её смятение, её нервное глотание и отчётливо понимает, что она в западне. Ну какого хрена! Алевтина почти физически ощущает, как внутри Егора горячими волнами расходится непонимание и кипучая злость. На неё, на самого себя. Как он мечется взглядом по отвратительно-голубой стене кабинета, видит, как напрягаются мышцы под водолазкой (потому что апрель, сука, выдаётся очень холодный). Потому что не в силах, как и она, понять, как они в это дерьмо умудрились вляпаться. — Почему ты себя так ведёшь? Почему, Аля? От того, как он надрывно произносит её имя, сжимается сердце. Столько горечи в этих трёх буквах на его губах, столько разочарования, что девочке становится страшно, будто это её позорное клеймо. — Ну и как? Как я себя веду, Якимов? Скажи. Давай. Девочка щетинится. Девочка ждёт, когда из него польются эмоции, чтобы самой ими подкрепиться. Потому что своих уже не хватает. — Как-будто ничего не чувствуешь, — почти шепчет Егор. Но ему этого не достаёт, и он повторяет гораздо громче, почти надрываясь: — Как-будто ничего не чувствуешь… ко мне! Их будто бы окатывает холодной водой. В ушах звенит от правильности, честности и нужности этих слов. Чувствуешь. Ко. Мне. Она смотрит исподлобья ещё секунд пятнадцать, а затем вскидывает подбородок и срывается с места к двери. Неужели не дурак? Неужели всё-таки понял её, почувствовал? Девочка не верит. Мир замирает почти сразу. Мгновение, и Якимов догоняет её у двери, хватает за хрупкие плечи, поворачивает к себе и целует. Егор целует Алю так, что воздуха перестаёт хватать почти сразу. Он прижимает девочку спиной к двери плавно, не причинив боли, обнимает одной рукой за талию, другой амортизирует с дверью. Але невыносимо жарко от его губ. Аля уже не владеет собой, когда пропускает сквозь пальцы тёмно-русые волосы Егора Якимова. Заучки, зануды Якимова, который сейчас целует её так, что хочется остановить время. Который мягко гладит спину, сминая чёрную рубашку, который ласкает губы одновременно нежно и страстно, от которого тугой узел внизу живота завязывается не первую неделю. Громову целовали по-разному. Она прекрасно знает, что такое грубость, жадность, неопытность, страсть. Когда Громову целует Егор, она теряется, но отчётливо понимает почему: она так давно его хотела. Это конечная. — Громова… — хрипит ей в губы мальчик. — Это… разовая акция, — выдыхает Алевтина, едва приведя дыхание в норму. Она отталкивает Егора от себя, и уходит, не поднимая головы. Девочка очень старается поверить в свои же слова.***
Через выходные, в понедельник, она не появляется в школе. Классный руководитель сообщает, что Алевтина Громова заболела сезонным гриппом, но Егор грустно улыбается самому себе, облизывая всё ещё горящие её поцелуями губы. Грипп, конечно. И электричество отключили, поэтому она не ответила на его сообщение.***
Май залетает в распахнутые школьные окна совершенно неожиданно. Веет запахом цветущей черёмухи и набухающей сирени, мягких булок из кондитерской за углом и свежим, но тёплым ветром. Егор потирает ремень сумки, шагая по аллее к выходу со школьной территории, когда на пути появляется её дружок. Костя Свиридов баскетболист, крепко сложен и, вроде как, добродушный парень, но свою бестолковость скрывает за напускной агрессией. Типа он крутой. Типа чтобы боялись. Какая банальщина. — Якименко, ты охренел? — Костя напряжён, челюсти плотно сжаты, как и кулаки, которые замечает Егор. — С утра не был, — язвит «Якименко», хотя он вообще не понимает сути претензии одноклассника. Когда он успел ему насолить? — Ты говорил, что понял, — Костя переминается с ноги на ногу, наклоняя голову то вправо, то влево. — Уточни, пожалуйста, — Егор напрягает все свои работающие извилины и всё равно не понимает, что капитану команды по баскетболу от него нужно. — Алька бросила меня, — цедит Свиридов. И, кажется, голос его слегка дрожит. — Сочувствую, если ты к ней что-то чувствовал. Очень рад, если с твоей души упал камень, — парирует Егор. А у самого сжимается сердце. Эта дура-Громова когда-нибудь уже разберётся в себе? — Она меня из-за тебя бросила, дебил. Егор замирает, на пару секунд перестаёт дышать. Цветочный воздух больше не поступает в лёгкие, глотать становится больно. — Свиридов, ты перетренировался? Из-за какого меня? Ладони в карманах брюк начинают дрожать и покрываться холодной испариной. Аля… — Ты чо, умным только прикидываешься? Даже я не такой тупой, как ты в данный момент. Кажется, Костя даже не собирается его бить. Это уже вообще что-то из ряда вон выходящее. Егор мотает головой из стороны в сторону, быстро моргает и глупо усмехается. Громова не настолько поехавшая, чтобы расставаться с первым кулаком школы из-за него, Якименко. Да вашу мать, Якимова! Громова не настолько сильно… — Ты чо вылупился на меня, как на Ленина, чудище? Дорога, говорю, свободна! Ало! Костя странный. Будь Егор на его месте, набил, наверное, неприятелю морду. Хоть это и не в его стиле. Но зато в стиле Свиридова. — Я пойду, Кость. А ты на тренировки лучше в каске ходи, — Егор в замешательстве даже хлопает Костю два раза по плечу, попутно потирая переносицу. Эту туманную пелену следует убрать как можно быстрее. И понять, какого чёрта вытворяет эта девочка. Ответного костиного «чо?» Егор уже не слышит.***
Егор возвращается домой через тот самый парк, петляя по всем тропинкам, зажигая, но не выкуривая, сигарету за сигаретой, ходит кругами в попытках разложить всё по полочкам в своей голове. Егор втягивает через ноздри почти обжигающий, свежий майский воздух и пытается выдохнуть волнение, дрожь в пальцах и смятение. Аля. Костя. Кабинет истории. Поцелуй. Сраный май. Господи, прости. — Громова, ты больная? Он натыкается на неё, сидящую на фонтане, и других слов не находится. Аля поворачивается к нему и начинает смеяться, громко и заливисто. Её смех переливается весенними ручьями и гитарными струнами. Её смех проникает под бледную кожу Якимова, растворяясь в венах, смешиваюсь с майскими тёплыми порывами. — Хуже, Якимов, ты себе даже не представляешь. — Ты чего наплела Свиридову? — Он тебя не тронул? — Нет. Что ты ему наговорила, Аля? — Мне нравится. — Что тебе нравится? — Мне нравится, как звучит моё имя на твоих губах. Скажи ещё. — Аля… — Я влюбилась в тебя, Егор Якимов. Я в теб… Их губы встречаются в первом осознанно нежном поцелуе. Егору не хватает сил дослушать, потому что поцеловать её становится важнее, чем вдохнуть. Он целует её долго, обхватывая лицо руками, отстраняется на две доли секунды — зелёные встречаются с туманными, они улыбаются — и целует вновь. Губы у Али сладкие, с нотами корицы, весеннего тепла и его имени. Девочка целует его, привстав на цыпочки и обхватив шею тонкими ладонями. Она прижимается всем телом, старается впитать всё, что связано с Егором: его аромат, его вкус, мягкость кожи. Май персонально для Егора Якимова звучит ароматом духов и сладостью губ Алевтины Громовой. Этот дурацкий цветочный шлейф, что так контрастирует с её поведением, отдаётся в носу болью и щемящей нежностью. Потому что Аля — его личная гроза. И тёплый май.