Наваждения

1951 г. Мануэла никогда не была мечтателем. И, наверное, вовсе не будет им… Она распахивает глаза за четырнадцать минут до отъезда мисс Бернбург и лежит, не шевелясь, в постели, упирается взглядом в белый-бледный потолок и явственно чувствует, как безнадёжно и больно треплются лохмотья насмерть разорванной души. Часы назойливо шуршат, секундная стрелка идёт на второй круг… Мануэла садится, силясь избавиться от желания разодрать себе лёгкие. В груди режет, на рёбра нестерпимо давит нечто, мешающее свободно дышать. Сердце бьётся глухо, и удары отдаются эхом во всём теле. В ушах стучит маятник, остаётся десять минут… Она внезапно спохватывается, завязывает туго пояс на платье и бросается к двери, робко прикрытой, давно не запертой. Длинные коридоры петляют, они пусты: абсолютно все толпятся на улице, провожая мисс Бернбург, которая сейчас, вероятно, стоит среди окруживших её пушистых голов в своём милом сером платье. — Прошу Вас… — голос Мануэлы срывается. — Обещайте… Мисс Бернбург касается холодными пальцами её мокрых щёк, стирая с них тяжёлые бессильные слёзы: — Что обещать, дитя моё? — Что мы ещё встретимся, — Майнхардис пытается говорить внятно и складно, так, будто декламирует очередные стихи, но у неё ничего не получается: горькое сокрушение лезет в самое горло. — Вы… обещаете? И мисс Бернбург, спрятав неизменно пронзительный взгляд под большими ресницами, в безмолвии целует Мануэлу в лоб, ниже обычного — у самых бровей. Такая мудрая, такая прекрасная — и даже она… молчит. Мануэла хватает её за плечи, тянет к себе — ближе, ближе… — и в конце концов прижимается губами к её виску, к её волосам — мягким и пахнущим нежной гарденией. — Тише, тише. Ты задушишь меня, — мисс Бернбург улыбается, и глаза её, серые-серые, смотрят печально, задумчиво. Майнхардис боится больше их не увидеть и поэтому смотрит, смотрит… И никак не может насмотреться. — Я бы отправляла Вам письма… — Мануэла склоняет голову, ком в горле ещё разрастается. Но мисс Бернбург уже уезжает, и белоснежный платок трепещет в ладонях. *** У Иветт тёплые руки, светлая улыбка и всегда столь безмятежный голос… Она кружится, раскинув руки, под тёплым апрельским солнцем. Мануэла наблюдает за ней, сидя в тени раскидистого дуба, через силу расслабляя мышцы, откидывает голову назад и упирается затылком в шероховатую древесную кору. Удаётся жадно поймать свежий воздух, ещё — запах почти прогревшейся почвы… — Не сиди здесь, ты заболеешь, — Иветт склоняется над Майнхардис. Тревожно. — Я и так больна, ты же знаешь. Кляйст дёргается, будто от грубого удара. Мануэла смотрит на неё совершенно серьёзно, устало-потухшим взором. — Врач осматривал тебя несколько раз, ничего нет, — убеждает Иветт. Натягивается струной, и щёки её пылают, словно её сейчас действительно хватили по лицу. — Это совсем другое, — Мануэла встаёт и смотрит Иветт в глаза, пронизывает зрачками насквозь. — Ты же понимаешь, верно? — вопрос её звучит безжизненно. Исчез тот огромный пыл, когда-то совершенно неудержимый. — Понимаю, всё понимаю… — Кляйст опускает веки, натягивает уголки обветренных губ. Солнце в зените светит особенно ярко. *** Мануэла ступает отточенно-мягко, плавно опускается с мыска на пятку и склоняется в низком реверансе. Мадам Обер точно оживает — перестаёт казаться мраморным изваянием, подходит. Майнхардис косится на приевшуюся всем длинную трость и с достоинством замирает, стискивая в ладонях тонкую ткань подола своей униформы. — Всё будет идеальным, если ты улыбнёшься, — мадам Обер подцепляет её подбородок указательным пальцем, и Мануэла поднимает на неё взор — привычно пасмурный и больно царапающий. Мадам Обер собирается сказать что-то, но резко меняется в лице и уже ничего более не говорит. Майнхардис жмурится, до боли сжимает кулаки. *** — Я не верю ни единому твоему слову. Попробуй снова. Мисс Бернбург опускает глаза на мелкие строки. Одухотворенное лицо; пальцы плавно рисуют в воздухе волны; и весь её образ благолепен и недостижим. Мануэла забывается. Впрочем, она и сейчас никак не может вспомнить первую фразу. Зато отлично знает последнюю… Вот только что же с того?. *** Иветт внезапно оглядывается, прекратив расплетать косу. — Куда ты всё смотришь? Мануэла отводит взор, врезается им почти в пол и не знает, что на сей раз ответить. — У тебя наваждения. Мануэла хмурится. Неловко. Тишина, такая гнетущая, и Кляйст, такая догадливая. Мануэла падает на постель, закрывая лицо руками. Ещё хуже, чёрт возьми. — Они же сводят тебя с ума, — Иветт опускает ладони на её позвоночник, спокойно гладит по волосам, изредка задевая пальцами горячие кончики ушей. — Хватит, — Майнхардис лежит неподвижно. — Хватит, пожалуйста. Иветт тяжело вздыхает. Тяжелее, чем когда-либо. И отходит к своей кровати. *** Мануэла продолжает здороваться с мадам Рэкет, всегда выворачивая наизнанку плечи, тянет вверх подбородок и никогда не смотрит ей вслед. Мадам Рэкет стервозна и неприятна, но Мануэла ей это прощает. Прощает, потому что должна быть выше подобной ненависти, сгубившей в интернате столько невинных душ. Мануэла знает, очень хорошо знает. Когда-то ей читали сказки, и она верила в счастье… — А сейчас? Сейчас не веришь? — осторожно вопрошает Иветт, листая новую пьесу. Майнхардис прячет лицо в подушку. Мадам Обер приходит к ним каждый вечер и выключает свет, не говоря ни слова. Потом бесшумно закрывает за собой двери. И всё до дрожи холодно, Мануэла не может заснуть. *** — Что ты здесь делаешь? — Простите. Мисс Эванс стоит перед ней, держа стопку толстеньких книг. Мануэла пятится к стене, освобождая дорогу. — Тебе не спится? — Простите. Майнхардис не хочет говорить что-либо лишнее. Она из раза в раз извиняется, приземляет протокольные реверансы и монотонно отвечает уроки. У неё идеальные оценки, идеальная осанка, идеальная дисциплина и… вымученная улыбка при прочтении «Стрекозы» Генриха Гейне. А ещё она так правдоподобно плачет, действительно плачет — настоящая находка для актёрского кружка. — Ешь, прошу тебя, — Иветт каждое утро уговаривает её проглотить хлеб, масло и кашу. Мануэла не представляет, как у Кляйст хватает терпения нянчиться с ней. — У Эдельгард появилось новое хобби, — как-то резонно заметила Китти. Да, не поспоришь. Майнхардис подносит к губам чашку с ледяным молоком и ловит собственное отражение в очках сидящей напротив девочки. Проходящая мимо Александра впервые за долгие месяцы нарушает своё молчание. — Ты плохо выглядишь… Правда. Иветт взволнованно шепчет той что-то на ухо, а Мануэла пытается вспомнить какую-нибудь добрую шутку — на неё глазеет по меньшей мере половина интерната, и напряжение невыносимо. *** Майнхардис не боится кошмаров, совсем нет. Она боится своих наваждений, внезапных, до одури манящих, до которых можно дотронуться. — Порепетируем вместе? — Мануэла берёт Иветт под руку и почти что бежит по ступеням — легко, как раньше. — Конечно, я и сама хотела предложить, — Кляйст следует за ней — ласковая и чуткая. Из неё выйдет изумительная учительница. Мысли об этом мешают Майнхардис до конца произнести монолог. — Скоро ужин, но мы успеем. Мануэла никогда не ведёт счёт времени. Сейчас они стоят друг против друга, обмениваясь патетичными репликами. У Иветт они явно короче. Мануэла забирается на старенький стул в углу зала и присаживается на краешек стола. — Иветт, ты замечательная. И тут Кляйст неожиданно запинается, и книга едва ли не выпадает из её рук. Мануэла поджимает губы, Иветт же вновь улыбается. — Не замечательнее мисс Бернбург. Улыбка её по обыкновению светла, только плечи опущены неестественно. Мануэла чувствует себя виноватой. — Иветт, я… — Не извиняйся, я же всё понимаю. Ты сама говорила. Майнхардис смотрит на Кляйст с благодарностью, но их взгляды, однако, печальны. Они ведь обе больны невзаимностью… Мануэла слезает со стола. Неверяще щурится, опуская ресницы, и невольно произносит тихое: — Элиз… — Это опять иллюзия, — Кляйст качает головой. И Мануэла вдруг порывисто обнимает её, касаясь переносицей чужих ключиц. — Прости, прости меня. Иветт обнимает Майнхардис столь же крепко, пытаясь надышаться еловой хвоей, которой пропитана каждая клеточка её тела. — Я так сильно люблю тебя… — шёпот в самое ухо, от которого у Мануэлы обрывается сердце, и что-то щёлкает в висках. Что-то с силой бьёт наотмашь по лопаткам, впивается острыми краями в затылок и взрывается: — И я тебя, и я тебя люблю. Но Иветт отстраняется, и зрачки её наполняются странным, целомудренным признанием. — Нет, ты любишь мисс Бернбург… *** 1953 г. Мадам Обер разносит новость, подобно почтовому голубю. В четверг состоится театральная постановка. Опять. Мануэла смотрит в окно, на слепящее солнце. Иветт непроизвольно вздрагивает, поднося ладони к лицу. А спустя день обессиленно падает прямо на руки подоспевшей Майнхардис. — Моя мама… — шепчет бескровными губами, очнувшись уже в спальне. — Что с ней? — Мануэла сидит рядом с кружкой, полной воды. — Наверное, она умерла… Я видела… Какое-то… — …наваждение? — Мануэла вглядывается в солнечные блики на поверхности воды. — Теперь ты тоже знаешь, что это. К Иветт через неделю приходит письмо. Мадам Обер молча протягивает его адресату… *** — Возьми себя в руки и будь разумной! Мисс Бернбург отворачивается к окну, нечто в ней дрожит и осыпается сухой крошкой, и Мануэла чувствует это. — Твоя любовь ко мне ложна. Майнхардис от этих слов тошно, дурнота медленно ломает ключицы, скручивает диафрагму. Мисс Бернбург отводит взгляд, полный мучительного сожаления и неотвратимо подступающих слёз. — Тебе пора. Иди к себе. — Да, я ухожу… *** Мануэла впивается ногтями себе в запястья. — Это всего лишь сон, — Иветт тоже не спит: лежит, повернувшись к Майнхардис. — Я разбудила тебя? — Мануэла смотрит на неё, пытаясь разглядеть в ночном мраке её лицо. — Нет, я ещё не заснула… Как ты? Мануэла глубоко вздыхает и закрывает глаза. — Всё хорошо, Иветт. Доброй ночи. *** — Мануэла найдёт свою дорогу в жизни, а я должна уехать, чтобы не стоять у неё на пути… Майнхардис жалеет, что в тот момент не прервала мисс Бернбург на полуслове. Пусть бы это выглядело некрасиво и нагло. Мануэле выдают платье, в котором она прибыла сюда, чёрное и в своё время очень любимое. Мануэла вертит его в руках, и вместе с тканью на её плечи ложится прохладная тень печали. На юбке — пара пылинок, но мятых складок, благо, нет. Хорошо. Мадам Обер останавливается подле Майнхардис и оценивающе, покровительственно глядит на неё. Затем внезапно тянется к ней и поправляет шляпку, съехавшую Мануэле на правый висок. — Завязывай ленты аккуратнее, дорогуша: бант на воротнике никуда не годится. Майнхардис подобное обращение считает приторно-фамильярным. — Не называйте меня более так, пожалуйста, — Мануэла пытается привести бант в надлежащий вид. — Я всё-таки не Ваша собачка, — пальцы не слушаются, и ленты запутываются вовсе. Мадам Обер снова меняется в лице — это часто происходит во время их коротких бесед. Майнхардис давно привыкла. — Ты говоришь так же, — мадам Обер неожиданно берётся сама расплетать получившиеся узлы, медлит, — Так же, как и мисс Бернбург. — Так же? — Да. Забавно, верно? Мадам Обер заканчивает с бантом. — Ничего забавного, — тон Мануэлы высок и резок, она тут же прикусывает губы. — Извините. Сейчас на неё смотрят немного насмешливо, и это приводит в замешательство. — Полагаю, твой характер неисправим. Впрочем, пусть с тобой теперь мучится кто-нибудь другой, — мадам Обер разглаживает рукава платья Мануэлы и отходит к столу. — Ты готова. На выход. Майнхардис в последний момент поворачивается к ней. — Прощайте. *** Иветт, в синеньком дорожном наряде, встречает Мануэлу у самых дверей кабинета мадам Обер. В светлых волосах её переливается солнце. — Что же ты так долго? Майнхардис безмолвствует, прикрывая рукой лицо от бьющего в глаза света. У Иветт в руках сумочка и перчатки, взглядом ловит каждое движение, и брови её напряжённо сдвинуты к переносице. — Ты действительно похожа на Джульетту, Иветт. — Почему? — Почему-то, — Мануэла коротко улыбается. — Куда уезжаешь? — Мюнхен. А ты? — Берлин. Они неспешно идут по коридорам, вспоминая последний спектакль, и боятся посмотреть друг на друга в упор. Раздражающе постукивает старый маятник. — Я буду скучать, — Мануэла останавливается, — Очень. Иветт подходит к ней вплотную, уже не пряча смятенного взгляда. — Наверное, я буду скучать сильнее. Майнхардис чувствует себя до позорного неуютно. Потому что знает, какова боль за грудиной, насколько велика и въедлива бывает она. — Не вспоминай обо мне, Иветт. Так лучше для тебя. Кляйст вскидывает голову, задирает к самому потолку, в глазах — слёзы. Слёзы, которые Мануэле слишком понятны и… Всё действительно слишком. — Но ведь ты не забыла! — получается громко и надрывно, Иветт испуганно зажимает руками рот. Майнхардис тепло обнимает её, водит ладонью по её заплетенной на новый лад косе, а у самой в глазах неудержимо темнеет, и под рёбрами нечто пружиной сжимается — ещё мгновение, и грянут дожди… Иветт заключает лицо Мануэлы в свои ладони и, сомкнув веки, касается лбом её лба, кончиком носа — её щеки, нечаянно. И больше они ни слова не говорят друг другу. Кляйст уезжает первой: шагает по ступеням и, не оглядываясь, скрывается за спиной шофёра. Майнхардис поднимает глаза к небу. Спокойно, так спокойно. Если бы, чёрт дери… — Когда-нибудь я образумлюсь. Обещаю. Наваждения теперь редки и расплывчаты, в поволоке отстранённой задумчивости, только… Только сердце до сих пор тяжело стучит, и Мануэла продолжает каждый вечер перечитывать Шиллера, закладывая страницы белоснежным платком со свежим запахом гардений. *** 1958 г. — Это… — Мануэла в неверии смотрит на почти полностью отреставрированное здание: бежевые стены, огромные парадные двери и окна в человеческий рост. — Академия для одарённых детей, — рядом с ней скучающий Ричард разворачивает газету. — Одарённых? — Мануэла, завороженная, не смеет оторвать глаз от витых ворот, вспарывающих своими длинными пиками нутро проплывающим облакам. — Здесь тебе и лингвисты, и математики. И, кстати, актёры тоже. Видела вчера новеньких? Выпускники этой школы, — Ричард смолкает, вероятно, вычитав нечто прелюбопытное, и воцарившаяся тишина кажется неуютной. — Я здесь училась. Раньше это был интернат. Ричард откладывает газету и внимательно смотрит на Мануэлу, точно увидев её впервые: — А, ясно… Зашоренные дети, лютые порядки, деспоты-педагоги… Майнхардис не хочет ни подтверждать, ни опровергать это, ведь Ричард, искушённый во всех смыслах, умеет читать людей с присущей поэтам лёгкостью. А чтобы прочесть Мануэлу ему потребуется всего лишь пара секунд. Не лезь в чужую душу, не тяни её за нити — они и так давно спутались… — Ты веришь в стереотипы, Ричард? Он серьёзно хмурится, будто она дала ему наотмашь пощёчину. — Я знаком с этим не хуже тебя, Мануэла. В моей жизни всё не так весело и беззаботно, как ты себе, вероятно, представляешь. Ричард сворачивает на пыльную обочину и заглушает мотор. Сидит молча, дымит сигаретой. Майнхардис дотрагивается до лацкана его пиджака. — Я ничего не представляю, поверь. — Почему же? — он опять непонимающе смотрит на неё. — Не умею. — Не хочешь. И этому есть причина, да? — он постукивает пальцами по рулю. Мануэла не знает, как и, главное, что ответить. Ричард, талантливый Ричард действительно многое пережил. Его траурно-саркастические стихи любит вся огромная труппа, хотя, конечно, никто не знает того человека, кто навсегда остался в этих бесконечных страницах старой тетради. — Стой, ничего не говори. Не надо, — добавляет Ричард, взяв паузу. Спасибо. — Мы опоздаем? Который час? — Уже опоздали, — он смотрит на время. — Но завтра будет повторный прокат, не волнуйся. Можно выдохнуть. Нет, рано. — Я выйду. Подожди здесь. *** — Вы к кому? — Здравствуйте, мадам Обер. Я рада Вас видеть, — Мануэла преклоняет колени в вежливом реверансе, но всё равно делает это, демонстрируя присущую актрисе торжественность. И зелёное платье её не походит на школьную униформу: Мануэла уже давно не ребёнок. И слава богу. Честное слово. — Дорогуша, ты ли это? — мадам Обер шире распахивает двери, позволяя гостье войти в просторный вестибюль, окидывает заинтересованным взглядом: проходится им от кончиков чужих волос до самых ступней. — Выросла. Но строптивость всё та же. — С чего Вы взяли, мадам? — Мануэла, по привычке заложив руки за спину, смотрит прямо, стоит, выпрямившись с невольной горделивостью. — Очень заметно. — мадам Обер улыбается неестественно, если даже чувства её чисты. Оксюморон-недоразумение, который Майнхардис не переносит. — Идём. Визитёры должны здороваться с директором. — Школьные устои? — Этикет. *** Из Мануэлы резко вышибают сознание: перед глазами успевают промелькнуть зелёные искры. Совсем не дышится. Застряло нечто в районе бронхов. Директриса не отрывает глаз от нескольких книг, стоит вполоборота, пока полуденное солнце пронизывает её профиль латунно-яркими лучами. — Вы?! — и Майнхардис захлопывает рот, пытаясь взять себя в руки. — Вы… Мисс Бернбург переводит на неё ласково-спокойный — как летний дождь — взгляд. Словно нет между ними пропасти и печали, нет удивления, нет неожиданности. Ничего нет. — Мануэла, дитя моё. Мануэла качает головой в неверии, делает шаг, второй, третий… Медленно, завороженно. Подходит, останавливается в пяти дюймах. — Вы всё такая же. Дотрагивается — осторожно и узнаваемо — до лица, обводит знакомо-незнакомые черты, касается левого виска, сползает на скулу, замирает непозволительно близко от розовых-розовых губ. — Ничего не изменилось. Мисс Бернбург стоит перед ней, точеная и неподвижная. Только дышит очень неровно, хватается за воздух — незаметно, но осязаемо. — О, неужели? Взрослая, прелестная Мануэла, я была на всех твоих спектаклях. От прежней тебя остались лишь глаза. — Глаза… А моя душа, душа, Элизабет? — восклицает потерянно-пылко, вопрошая, Майнхардис. Впервые по имени. Волнующе-смело. Давно пора. — В глазах и есть твоя душа, Мануэла. Мануэла испускает полузадушенный-полуразорванный выдох. — Не знаю, — мизинцем проходится вдоль изгибов бровей, по переносице самой, соскальзывает. И вновь — на губы. Взгляд опускается к ним на выдохе и прилипает на вздохе. Майнхардис чуть склоняет голову, тянется ниже, до хруста напрягая шею, хребет и суставы. Сердце давно раздробило кости, разверзаются рёбра, выпуская воздух. Они, наверное, думают об одном том же. Потому как обе встречаются в странно-дурманящем действии. Обе молчат друг другу прямо в зубы. Мгновение. Становится жарко и непривычно. Лёгкость бежит по жилам вместе с кровью, и Мануэла боится поднять тяжёлые веки. Элизабет улыбается. Элизабет пахнет гардениями… …Мануэла открывает глаза, стоя перед огромными парадными дверями.