Архивы памяти

      — Не смей!       покидать. меня.       Цзян Чэн просыпается от собственного крика.       Шарит судорожно по матрасу и, только нащупав чужую ладонь, позволяет себе выдохнуть. Поворачивается, щурится, пытаясь в темноте разглядеть соседнюю кровать.       Вэй Усянь не спит — его глаза поблескивают в отсвете фонарей, он крепко держит за руку, внимательно рассматривает, без слов спрашивая «всё в порядке?», но не успокаивается, получив кивок в ответ. Свободной рукой тянется к щекам, вытирая уже подсохшие дорожки слёз (а он даже и не понял, что ревел).       Вдох. Выдох. Всё хорошо. Просто кошмар. Очередной доводящий до истерики кошмар, но всего лишь кошмар.       Когда это случилось в первый раз, он, несмотря на ужас, стучавший где-то внутри, смог пошутить, что Вэй Усянь так его достал, что он собственноручно скинул его с обрыва. Естественно, он промолчал и о боли в межрёберье, и о страхе, не исчезнувшем даже днём. Молчал, надеясь, что на лице не осталось и намёка на пережитый ночью кошмар.       Это повторяется спустя несколько дней, только ещё ярче, больнее, громче — он вновь смолчал, тем более свидетелей его слабости не было: Усянь был на внеочередном ночном дежурстве, а вытащить хоть что-то мог только он. А-цзэ, если что и заметила, когда они пересеклись, ничего не сказала. (Да и он не стал бы волновать почём зря. Всего лишь сны. Пф. И страшнее штуки видали.)       Но сны начинают приходить чаще. Не раз в неделю — раз в три дня, потом в два, потом каждый день. Доходило до того, что порой ему было проще не спать вовсе, чем видеть смерть Усяня раз за разом. Сны менялись — иногда были длиннее, иногда короче, — но сюжет всегда оставался тем же, заканчиваясь битвой в городе, название которого он так и не мог запомнить, и полётом с обрыва.       Постепенно история выстраивалась в нечто целое, и, честно, будь это сюжетом фильма или книги, ему бы, наверное, понравилось. Но он был слишком измотан, чтобы хоть как-то оценивать хитросплетения событий, мечтая только об одном: поскорее бы это прекратилось.       Когда а-цзэ вместе со своим женихом попадает в аварию (к счастью, почти без серьёзных травм) — в следующем сне, который видит Цзян Чэн, она умирает.       Теперь к одной смерти добавляется вторая. А после — и напыщенного павлина Цзысюаня. Что характерно, из-за Усяня, — видимо, так отразило его больное подсознание то, что тот почему-то чувствовал себя виновным в случившемся: именно он должен был их подвезти, но тогда вызвал такси, побоявшись садиться за руль после нескольких бокалов вина.       К этому времени они с Усянем как раз съезжают от семьи, решив снимать небольшую квартиру на двоих. В первую же ночь на новом месте он просыпается с криком «Вэй Ин!», естественно, разбудив и Усяня.       Ему не хочется рассказывать. Абсолютно. Ни капли. Тем более, глупо это как-то всё, несмотря на то, что сон становится всё больше похожим на реальную (насколько это возможно) историю.       Но разве возможно утаить что-то от Вэй Усяня? Особенно когда тот чётко решил добиться ответа: в такие моменты он не видит преград.       Препарирует Вэй Усянь душу так же ловко, как и тела на операционном столе (он пару раз был свидетелем, и это было настолько же жуткое, насколько и завораживающее зрелище) — и он сам не замечает, как рассказывает всё. И когда началось, и с чего, и полностью сюжет: память подкидывает такие моменты, которые сам бы он не вспомнил.       Вэй Усянь долго молчит. А потом так же, не издав и звука, сдвигает их матрасы вместе, создавая огромное лежбище. Как в детстве. Когда они только-только смогли найти подход друг к другу.       Отец привёл Вэй Усяня, когда ему было девять, у него было три собаки и огромная собственная комната. Вэй Усянь ему не нравится с первого взгляда: хотя бы потому, что собак пришлось переселить в специальный загон, не говоря уже о том, что тот посягнул не только на его территорию и домашних любимцев, но и самое дорогое — внимание родителей и а-цзэ. Он демонстративно небрежно кидает постельное бельё на матрас и показывает, где находится ванная комната.       Робкая благодарная улыбка бесит. Этот… пришелец! смеет улыбаться, хотя это из-за него теперь он, Цзян Чэн, не сможет заснуть в обнимку с собаками в обход всех запретов. Он чувствует себя невероятно одиноким и покинутым, а этот… этот! улыбается.       Когда Вэй Усянь проходит мимо, он с видимым удовольствием подставляет подножку. Тот запинается, но не падает. Досадно.       Война (таковой она была, правда, только для Цзян Чэна) длится больше недели, пока в один день Цзян Чэн, разозлённый на отца за то, что тот посмел обнимать этого непонятно кого, не притаскивает в комнату Жасмин — самую спокойную из всей троицы — и не заваливается вместе с ней на кровать, обнимая и зарываясь носом в густую шерсть.       Едва заметив её, Вэй Усянь бледнеет и тут же выбегает из комнаты. Цзян Чэну плевать. Без него только лучше.       Без него не лучше. Когда этот не возвращается и ближе к полуночи, он невольно начинает беспокоиться. Жасмин давно уже на своём месте, а этого всё нет и нет. Ругаясь про себя, он накидывает тёплую кофту и отправляется на поиски (как-никак, их дом огромный и затеряться-заблудиться здесь проще простого). И не находит. Нигде. Он проверил все укромные уголки — но нет. Вздохнув, натягивает растоптанные ботинки и бредёт во внутренний дворик. Он надеется, что этот Вэй Усянь там, а не спрятался где-нибудь в саду. Дурак.       К счастью (к счастью?!) Вэй Усяня он находит рядом с декоративным прудиком: тот лежит на траве (в белой домашней одежде!!) и бездумно водит рукой по воде. Когда Цзян Чэн его окликает — тот вздрагивает. И всё. И больше никак не реагирует.       Цзян Чэн злится. Что этот вообще о себе возомнил?! Он, между прочим, вышел из дома в такое время, рискуя нарваться на очередной выговор за нарушение режима сна, но всё, что получает — безразличие.       Вэй Усяня хочется поколотить. Очень хочется.       Но вместо этого он хватает его за рукав пижамы и тянет за собой. Тот даже и не думает двигаться.       «Я тебя сейчас в пруд столкну!» — он не находит ничего лучше, чем можно было бы пригрозить. Вэй Усянь лишь пожимает плечами и — снова — даже не смотрит. «Тогда я тоже не уйду!» — дуется, садится рядом, демонстративно отворачиваясь.       А-цзэ, найдя их, не может сдержать улыбки: они умудрились заснуть сидя, повернувшись спинами друг к другу, но при этом прижимаются крепко, а пальцы как-то сами собой сцепились в плотный замок — не разорвать. Смех а-цзэ будит их обоих, и они синхронно отодвигаются, скрещивая руки на груди и совершенно одинаково насупившись. А-цзэ на это лишь хихикает и помогает им подняться: затёкшие от неудобной позы ноги совсем не хотят слушаться, поэтому она несёт их на себе до самой комнаты. И ему, и Вэй Усяню неловко и стыдно — а-цзэ явно тяжело, но она только улыбается, что-то рассказывая.       В тот день они впервые сдвигают кровати, и с тех пор спят вот так вот — рядом, максимально близко, чтобы всегда можно было дотронуться и убедиться, что никто никуда не делся.       С того момента они становятся не разлей вода, вызывая смешки со стороны родителей и добрую улыбку а-цзэ.       Когда они ложатся спать вместе, Цзян Чэну ничего не снится. И он, кажется, даже высыпается — впервые за долгое время. Зато у Усяня с утра глаза красные и будто бы припухшие. Будто хотелось реветь, но не мог позволить себе. Однако сон Усяня на его не похож совершенно. Цзян Чэну хочется выругаться. Не стоило оно того. Не стоило!       Вэй Усянь думает по-другому, и с тех пор они спят только так. Чтобы, когда Цзян Чэн увидит очередной кошмар (чуть длиннее, чуть короче — непонятно, но с каждым разом деталей словно бы больше), он мог бы схватиться за ладонь брата. Понять, что это всего лишь очередной сон. Страшный, но сон. Сон, который он снова рассказывает Усяню в надежде на то, что тот поможет заметить чуть больше деталей.       Но так — только на выходных. В будние дни он просыпается раньше, чем успевает разбудить Усяня: недосып хирурга может дорого обойтись его пациентам. Поэтому Цзян Чэн стабильно заглядывает в отделение, принося с собой еду (чаще — купленную навынос). Цзян Чэна знает уже каждый медработник — но, что удивительно, никто не против (а, может, и неудивительно: он же подкармливает всех, кого только может).       Цзян Чэн немного успокаивается, пока в один день Вэй Усянь не знакомит его с новеньким — Вэнь Нин улыбается робко и чуть заикается, что его совсем не портит. Дети к нему тянутся — и от его сестры Цзян Чэн узнает, что тот мечтает быть врачом-педиатром и упорно трудится ради этого.       Во сне, который видит Цзян Чэн в ту же ночь, Вэнь Нин умирает, чтобы стать живым мертвецом, не знающим пощады в умелых руках. Звон цепи Вэнь Нина — Призрачного генерала, вспоминается вдруг Цзян Чэну — раздаётся в ушах даже после того, как он просыпается. Отвратительно. Так отвратительно.       Потом он видит во сне сестру Вэнь Нина. Та храбро идёт на собственную смерть, и остановить её не в силах никто. После мелькает соседка, которая, вроде как, хотя бы выживает. Затем — хулиганистого подростка, который не так давно разрисовал дверь и был пойман. Вскоре почти каждая встреча оборачивается новым лицом в очередном кошмаре. Просыпаться хочется всё меньше. Друзья, семья, близкие и совсем незнакомцы — воспалённое подсознание упорно пихает одного за другим в масштабный фантастический сюжет, который становится с каждым разом запутаннее и не заканчивается на смерти Усяня, наоборот, с его смертью как будто начинается что-то новое. Большое. Серьёзное. И болезненное. До спёртого дыхания.       Он просыпается от того, что задыхается. Усянь рядом, говорит что-то тихо, не разобрать. А, или не тихо — это уши Цзян Чэну заложило просто. Усянь учит его дышать. Первый вдох получается самым болезненным. Самым полноценным.       В этот раз во сне у него убили родителей, а потом выжгли ядро. Цзян Чэн чувствует себя настолько же разбитым, как и Цзян Чэн из сна. На щеках — засохшие слёзы, и Вэй Усянь долго обнимает его и рассказывает что-то отвлечённое, пытаясь успокоить. В груди ноет так, будто в самом деле что-то исчезло. Усянь, его Усянь из объятий не выпускает, а Цзян Чэн видит перед собой Усяня-из-сна: решительного, с почерневшим от горя лицом.       Одно он знает точно: отрывки вразброс, и понять, к какому именно моменту относится этот, трудно. Цзян Чэн вписывает его на последние страницы блокнота, к остальным таким же потеряшкам, которые они вместе пытаются сложить, но не получается. Чего-то словно бы не хватает. Чего-то важного. Или кого-то?..       Кого-то. Например, одного из владельцев той компании, что занимается медоборудованием. Компании, представителя (по слухам, одного из наследников) которой Цзян Чэн встречает спустя несколько дней. Тот выходит из кабинета брата, скользит по нему равнодушным взглядом, и Цзян Чэн не запомнил бы его, как не запоминал сотню других людей.       Не запомнил бы, если бы не увидел во сне. Лань Ванцзи — Лань Чжаня — слишком много. Если Усянь не с ним, то он с Усянем. Лань Ванцзи почти в каждом эпизоде. С застывшим лицом, почти равнодушный. Переживающий. Пытающийся защитить Усяня — от него, между прочим. Помимо Лань Ванцзи мелькают ещё люди в белом — люди без лиц, но Цзян Чэну кажется, что, возможно, они родственники или близкие.       Цзян Чэн хмурится и записывает, но Усяню не говорит. Пока что. Потому что, кажется, есть что-то ещё. Что-то ещё, что он должен увидеть. Что-то, непременно связанное с этим самым Лань Ванцзи. Может, и с ним тоже, потому что не понимает, когда тот Цзян Чэн стал… таким. Цзян Чэн трясёт головой. Выкинуть бы все эти мысли.       Словно в ответ на его мысли в следующих нескольких снах Лань Ванцзи с ним. Убивает. Убивают. Мстят кроваво и не чувствуют ничего. Пытают, в попытках выяснить, где Усянь. Белые одежды Лань Ванцзи давно посерели от грязи и чужой крови, и Цзян Чэн чувствует к нему уважение, когда тот упрямо продолжает сопровождать его. Цзян Чэн, проснувшись, думает, что тот Лань Ванцзи абсолютно точно влюблён в того Вэй Усяня. Об этом он тоже молчит, потому что слишком много всего. В своей бы голове для начала уложить.       Вэй Усянь играет на флейте и поднимает мертвецов. Вэй Усянь убивать не не боится — для Вэй Усяня это всё равно, что обычная охота. У Вэй Усяня во взгляде прячется непроницаемая Тьма, и Цзян Чэну становится жутко. Вены на пепельно-серой коже чёрные — кажется, словно эта Тьма вырывается из Вэй Усяня. Такого Усяня пугается даже тот Цзян Чэн. Когда он рассказывает этот сон Усяню, Усянь долго смотрит на свои руки. И бледнеет стремительно. Цзян Чэн успевает принести стакан воды прежде, чем Усяня накрывает окончательно: тот вцепляется в его руку и бормочет что-то неразборчивое. Что-то, похожее на: «Я не мог. Я не мог убивать. Я столько лет учился, чтобы уметь лечить. Помогать. Я не могу убивать!» Цзян Чэн крепко обнимает его. Он не меньше Усяня знает, скольких сил ему стоило обучение, сколько здоровья было потрачено на то, чтобы в один день держать аттестат с отличием — оценки, подкреплённые не только знаниями, но и умениями. Вэй Усянь своей профессией горит.       Цзян Чэн шепчет: «Я знаю, мы все это знаем», — и не отпускает Вэй Усяня ни на секунду. Тот дрожит и, кажется, даже всхлипывает. Цзян Чэн продолжает болтать успокаивающую чушь и невольно вспоминает выпускной Усяня.       Чтобы держать в руках аттестат с отличием, чтобы слушать похвалу всех профессоров, даже самого строгого, Вэй Усяню пришлось не просто поработать, Вэй Усяню пришлось буквально переключиться на режим выживания. Пот, слёзы, кровь — так Цзян Чэн бы охарактеризовал усяневскую гонку за знаниями и умениями в течение всех этих лет бесконечной учёбы. Цзян Чэн не жалуется, но, глядя на лоснящиеся гордостью лица профессоров, слушая их сладкие лицемерные речи, Цзян Чэн невольно вспоминает тонны грязи, вылитые на Усяня за это время. Цзян Чэн не забудет ни одного срыва, когда на то, чтобы успокоить Усяня, требовалась вся ночь. Цзян Чэн помнит трясущиеся руки брата, помнит покрасневшие от ночей недосыпа глаза, помнит вечно кровящие губы и обгрызенные на нервах пальцы, помнит каждую сессию, когда Усяня приходилось буквально загонять спать. Цзян Чэн помнит всё и лишь хмыкает, когда профессора расписывают, как они поддерживали своего студента, как они помогали, как изначально видели потенциал. Цзян Чэн бы врезал им от души, но, глядя на поджимающую губы матушку, не рискует.       Вэй Усянь подходит к ним и хочет было что-то сказать, как его притягивает в объятия матушка. Вэй Усянь потерянно смотрит на него, на что Цзян Чэн лишь улыбается. Матушка крепко обнимает Усяня, оставляет поцелуй на макушке — высший уровень нежности на публике — и негромко говорит о том, как гордится своим сыном. Вэй Усянь вздрагивает и чуть отстраняется, неверие так и написано на его лице. Матушка едва заметно улыбается и растрёпывает усяневские волосы, над укладкой которых тот колдовал всё утро, а Цзян Чэн смеётся и вручает ошарашенному братцу букет цветов, и Вэй Усянь, кажется, всё ещё не верящий в происходящее, кланяется родителям. «Спасибо, господин Цзян, что поддерживали меня. Спасибо, госпожа Юй, что воспитали меня», — и Цзян Чэн может поклясться на чём угодно, что в этот момент видел у матушки слёзы. Всегда холодная Юй Цзыюань окончательно приняла Вэй Усяня в свою семью, и Цзян Чэн гордится ими обоими. А-цзэ тоже улыбается, а ещё (только тс-с-с, это секрет) незаметно ставит подножку самому противному профессору, который пытался выгнать Усяня на протяжении всего времени обучения. Вредный старикашка спотыкается, но не падает, а Цзян Яньли лишь щебечет что-то про осторожность.       В этот момент Цзян Чэн впервые осознаёт, как же сильно он любит всю свою семью. (Но от этого меньше дразнить Вэй Усяня он, конечно же, не станет.)       Вэй Усянь давно уже не студент, но дрожит совсем как перед выпускными экзаменами. Цзян Чэн осторожно отлепляет его от себя только для того, чтобы посмотреть в глаза и чётко, раздельно сказать: «Ты не виноват. Тот ты — другой человек. С другим прошлым, другими ценностями, другой жизнью. Ты ни в чём не виноват», — гладит его по щеке. Вэй Усянь успокаивается. С трудом, но успокаивается.       Вэй Усянь засыпает у него на коленях, а Цзян Чэн молится всем известным ему богам о том, чтобы это наконец-то прекратилось. Он устал.       Этот эпизод тоже становится записью в тетради, и Цзян Чэну приходится покупать ещё один блок с листами: места почти не остаётся. Он пытается встроить это в хронологию, но сталкивается с очередным «но». Деталей всё ещё не хватает, хоть и исписано почти двести страниц.       Цзян Чэну спать не хочется. Он устал. Устал каждый раз засыпать со страхом того, что увидит. Устал просыпаться от очередного ужаса. Ему кажется, что жизнь тех Цзян Чэна и Вэй Усяня — один долгий непрекращающийся кошмар, который повторяется словно бы по кругу. Или повторяется он только во снах Цзян Чэна?..       Цзян Чэн запутался.       Имя Лань Ванцзи преследует его не только ночами, когда тот Вэй Усянь вновь и вновь выводит на эмоции карикатурно холодного заклинателя, но и вечерами, когда его Вэй Усянь рассказывает об очередной случайной встрече в больнице или неподалёку. Цзян Чэн хмыкает на эту случайность, потому что, в отличие от Цзян Чэна из сна, не слепой: Вэй Усянь нравится Лань Ванцзи. По крайней мере, этому.       Поэтому он совсем не удивляется, когда после нескольких недель абсолютно «случайных» встреч Лань Ванцзи таки приглашает Вэй Усяня на свидание. Если быть совсем уж точным, это «всего лишь ужин, А-Чэн», но оставьте все отговорки кому-нибудь наивному, а не ему. Цзян Чэн выпроваживает Вэй Усяня на «ужин» и раньше полуночи возвращаться не велит.       Вэй Усянь домой приходит под утро, с опухшими губами и, кажется, даже засосами, и Цзян Чэн прячет улыбку в чашке с кофе: пусть хоть у его Усяня будет всё хорошо. Кажется, того Вэй Усяня Лань Ванцзи ждал больше тринадцати лет, и Цзян Чэн в своей реальности такого для брата не хочет. Нетушки.       Может, сказывается реальность, может, что ещё, но теперь Цзян Чэн за флиртом Усяня и Ванцзи вынужден наблюдать и во снах. Стандартным флиртом назвать это трудно, так же, как и дружбой — они оба идут на грани. Повзрослевший Цзян Чэн из сна брата признаёт не сразу, Цзян Чэну даже удивительно. Внешность, быть может, и сбивает слегка с толку, но он уверен: уж он-то Усяня бы узнал в любом виде. Просто потому, что он знает Усяня. Каждый его жест, каждый наклон головы — Цзян Чэн знает Вэй Усяня как себя самого и спутать с кем-либо не сможет. Ни за что.       Между тем Лань Ванцзи навещает его в реальности. Буквально: поджидает его у чёрного входа в ресторан, где он работает, и просит уделить пять минут своего времени. Цзян Чэн уделяет, потому что иначе ведь сгорит от любопытства. Лань Ванцзи смотрит на него то ли сердито, то ли смущённо, и говорит: «Я буду встречаться с Вэй Усянем», — голосом, не терпящим возражений. Цзян Чэн, который возражать и не собирался, лишь пожимает плечами, мол, мне-то что, а сквозь ледяную маску Лань Ванцзи проглядывает удивление, словно тот ожидал противостояния какого. Цзян Чэн не может сдержаться и сквозь смех добавляет: «Не со мной же встречаться собрался, а Усянь взрослый человек, кто ему запретить-то сможет». Лань Ванцзи очаровательно краснеет.       До дома Цзян Чэн добирается в хорошем настроении: по крайней мере, намерения этого Лань Ванцзи кажутся серьёзными. Всё-таки за сердце Усяня Цзян Чэн переживает — если что, ему же и помогать залечивать. Усянь-то и в обычную простуду невыносим.       И пока у реальных Вэй Усяня с Лань Ванцзи вовсю идёт конфетно-букетный период, история во снах Цзян Чэна становится всё мрачнее (хотя, казалось бы, куда ещё-то?). Зато он примерно понимает по хронологии: если в одну ночь он видит юного себя-из-сна, то в следующую будет уже повзрослевшая его версия. Становится ли от этого легче? Да вообще нет. Он всё ещё просыпается совершенно разбитым, пытается вспомнить имена тех детей, которых втянули в свои интриги взрослые — но, видимо, в реальности он их не встречал, потому и забывает. Однако уверенность, что один из них ему точно родственник, никуда не уходит.       Он узнаёт чуть больше о судьбе семьи Не, видит Цзиней… впервые мелькает Мэн Яо — Цзинь Гуанъяо: и простым служкой, и на самом высоком посту. Цзян Чэну это нравится всё меньше, потому что за того Гуанъяо он переживает. Переживает, хоть и пытаются того выставить чуть ли не злодеем всей истории, хотя до этого точно таким же злодеем считали Вэй Усяня.       Заканчивается ещё один тетрадный блок. Количество страниц давно перевалило за триста. Цзян Чэн уже даже не старается расписывать, так, оставляет самые важные моменты и безуспешно пытается расставить всё по хронологии. Это всё напоминает какую-то затянутую прочную петлю на чьей-то шее (его? Вэй Усяня? непонятно).       Усянь не ночует дома несколько дней подряд — сначала из-за работы, потом из-за Лань Ванцзи, — и Цзян Чэн в эти дни практически не спит, потому что видит самые кошмарные моменты всей этой истории снова. И совсем ничего нового.       Пока однажды… вновь убивают родителей, вновь вырезают ядро, вновь своё ядро отдаёт Усянь… стоп. Цзян Чэн с трудом просыпается и, не раскрыв толком глаза, оставляет запись в блокноте. Вырубается он с ним же в руке. Во сне на него злится Лань Ванцзи, во сне Усянь смотрит побитой собакой, во сне Вэнь Нин… Вэнь Нин, который раскрывает тому Цзян Чэну правду. Мир того Цзян Чэн вновь рушится, а реальный Цзян Чэн пытается выбраться из этого сна, однако ему словно бы что-то мешает.       Он просыпается ближе к вечеру. И почему-то на коленях Вэнь Усяня, который смотрит на него с беспокойством. На лбу, зачем-то, компресс, а рядом — целый ряд бутылок с водой. Цзян Чэн хочет приподняться, но Усянь ему не позволяет.       — Вэй Усянь… — голос у Цзян Чэна хрипит так, будто он болел несколько дней подряд.       — У тебя был жар, — Вэй Усянь осторожно поит его водой, и ему остаётся только подчиниться: чувствует он себя действительно неважно. — Если было плохо, почему не позвонил, не написал хотя бы? Что я должен был думать, когда не смог добудиться? Когда ты горел весь? Когда ты так и не проснулся, а?! — Усянь голос повышает, на что Цзян Чэн кладёт его ладонь себе на щёку, наслаждаясь чужой прохладой.       — Я чувствовал себя прекрасно, пока не лёг спать, — Цзян Чэн пытается смотреть на него виновато, но Вэй Усянь на этот взгляд не ведётся. — А потом… сил хватило только на то, чтобы записать, — кивает на валяющиеся неподалёку блокнот с ручкой, — а потом как отрубился.       — Ты меня очень напугал, — Вэй Усянь качает головой, запястьем прикасается к его лбу, проверяя, осталась ли температура.       — Прости, — Цзян Чэн задумчиво стучит пальцем по губам и вдруг осознаёт: — Мне кажется, оно закончилось. Поэтому и не мог проснуться.       — М? — не сразу понимает Вэй Усянь.       — Я об этом сне. Мне кажется, оно закончилось. И я не смог проснуться до тех пор, пока не пересмотрел всё с самого начала до конца, если так можно сказать, — Цзян Чэн тяжело вздыхает: он даже и не мог предположить, что сон настолько повлияет на реальность, однако что-то ему подсказывает, что всё действительно так. Иначе какой смысл держать его во сне столько времени? По крайней мере, на это хочется надеяться, потому что даже после почти двадцати часов сна не чувствует себя выспавшимся.       — Расскажешь? — и Цзян Чэн кивает: молчать было бы выше его сил. История будто бы сама так и рвётся из него, жаждет, чтоб о ней поведали если не миру, то хотя бы ещё одному человеку. Цзян Чэн устраивается поудобнее (впрочем, головы с коленей Усяня так и не убирает, больно уж хорошо на нём лежится) и приступает к рассказу.       Заканчивает он после полуночи и зараз выпивает полулитровую бутылку воды. Вэй Усянь машинально перебирает его волосы, о чём-то глубоко задумавшись. Цзян Чэну же хочется избить того себя, хотя бы для того, чтобы сбить лишнюю спесь. И того Вэй Усяня — потому что его Вэй Усянь смотрит в пустоту уже так долго, что Цзян Чэну становится жутковато. Вэй Усянь не реагирует на его прикосновения, и Цзян Чэн, кажется, теперь полностью представляет, что же пережил Усянь сегодня.       — Вэй Усянь! — Цзян Чэн садится, трясёт аккуратно за плечи. — Вэй Ин! — взгляд Усяня становится чуть осмысленнее, и Цзян Чэн тянет его на себя. — Вэй Ин, Вэй Ин, Вэй Ин, — бормочет заполошно, обнимает — и выдыхает с облегчением, когда чувствует, как тот вцепляется в его футболку. Теперь уже Цзян Чэн гладит Вэй Усяня по голове.       — А-Чэн, — Вэй Усянь отстраняется и смотрит на него со всей серьёзностью, — я прибью нас обоих, если когда-нибудь мы будет такими же придурками. Пообещай мне то же самое, — и Цзян Чэн мелко-мелко кивает в знак согласия.       — Сколького можно было бы избежать или хотя бы… хотя бы перенести легче, если бы… — он издаёт нервный смешок, — если бы тот я и тот ты умели бы говорить словами через рот.       — Или хотя бы не скрывать что-то настолько важное, — бурчит Вэй Усянь, а потом вдруг добавляет: — А вообще, всё это стоило узнать хотя бы для того, чтобы ты меня столько раз назвал Вэй Ином! — он хмурится и дует щёки — и откровенное ребячество взрослого, уважаемого всеми профессионала, коим считают его коллеги, кажется Цзян Чэну таким забавным, что он смеётся уже в голос. Вэй Усянь подхватывает его смех, и мутная дымка впечатлений от всей этой истории растворяется в ночи.       Перед сном Цзян Чэн едва ощутимо сжимает ладонь Вэй Усяня, как бы напоминая себе: его Вэй Усянь рядом. Сейчас, завтра, всегда. Даже когда каждый из них обзаведётся второй половинкой. И даже тогда, когда они годами, десятилетиям будут жить раздельно, Вэй Усянь всё равно будет рядом с ним, как и он рядом с Вэй Усянем.       Они — семья.