Королевство после войны

      Маяк Драконьих Островов горит перед глазами, даже если сомкнуть веки, пылает в темноте настойчивым золотом — оттенок точь-в-точь тот, каким переливался на палящем солнце Бесплодных земель диск, который прожёг даже надёжную скорлупу и младенческую чешую. Маяк настойчив. Маяк мигает в такт каждому взмаху крыльев: свет то разгорается необъятной сферой, точно огромный глаз, поглощая всё небо, то сужается до крохотной искры, которая, сколько ни жди, всё никак не пропадёт вдалеке, как неизбежно пропал бы любой смертный маяк.       Заоблачная родина зовёт своих потерявших дорогу детей домой, и они срываются с мест, оставляя гнездовища, святилища и храмы, раскрывают крылья навстречу ветрам, закручивают петли над океаном, по которому тянется лишь им открытая светлая тропа, вспоминают давно забытые течения, оглашают небеса торжествующим рёвом, приветствуя друг друга. Небо над морями расцветает яркими всполохами, всё равно что на ярмарке в Долине Четырёх Ветров: там и красные, и зелёные, и золотистые, и синие…       Гневион наблюдает издалека, для верности впившись когтями в камень под лапами, позволяет веренице драконов течь мимо него, обратившись каменной статуей, подобно тем, что несут свой бесполезный дозор в заброшенных гнездовищах чёрного рода. Маяк хорошо справляется со своей работой, как и любое титаново творение. Что-то горячее внутри знает, что так и должно быть: маяк горит, Гневион отзывается. Знает, что это так же правильно, как и то, что солнце встаёт на востоке, а садится на западе, что гнездо надо вить в глубоких пещерах, куда из недр можно призвать магму, которая будет согревать дремлющих в скорлупе детей.       Привычная горечь ржавчиной просачивается в мысли: у него такой роскоши не было. А может, и была, но красная с её недостаточно горячими лапами добралась до матери раньше, чем он начал осознавать наружный мир, пока спал в яйце, и Гневион этого просто не помнит, как не помнит голоса отца и братьев и сестёр по кладке.       Этих пустот достаточно, чтобы истошный зов маяка ненадолго стих, оставив его в покое. Гневион находит в этом некоторую иронию.       В конце концов, его создали так, чтобы он не подчинялся чужим голосам. Вот он и не подчиняется.       Раскрыть крылья и, взлетев, круто взять на юг, почти сразу оставив позади побережье и потерявших головы сородичей, оказывается проще, чем он себе представлял, готовый к очередной изнуряющей битве с содержимым собственной головы. Но ветер Восточных Королевств бархатным теплом ложится под мембрану и несёт с собой знакомый запах Чёрной горы, с годами заметно ослабший. Теперь, когда внутри больше никто не обитает — как он недавно убедился, выгнав из горной цитадели рискнувших посягнуть на это огромное уродливое кладбище сектантов, — старый вулкан погрузился в долгожданную спячку. Гневион уклоняется к западу, с некоторой неохотой возвращаясь к скалистому берегу.       У моря зов всегда становится сильнее, и Гневион несколько долгих, изнуряющих минут давит в себе желание свернуться подземным червём и, поджав хвост, поползти на ослепляющий свет. Давит, упрямо сжимая челюсти, пока к запаху соли и запаху чего-то, что жгущая кости память предков хочет назвать домом, не добавляется запах свежеспиленного дерева, масла и пороха.       Крылья чёрного дракона бьются в такт сиянию маяка на заоблачной родине.       Но сердце Гневиона зовёт его в белокаменный Штормград.       — Ты знаешь, я и не представлял, что нас осталось так много, — начинает он ещё в коридоре, толкая дверь плечом. — Даже бронзовые откопались!       Андуин встречает его усталой, но всё же улыбкой, отталкивается от подоконника, чтобы забрать у него поднос. Гневион до ужаса, до отвращения сентиментален: на грубо обтёсанной деревянной дощечке, которую он стащил у кого-то из своих агентов, чай в глиняных чашах, больше похожих на блюдца, и небольшой рисовый торт в обрамлении лепестков сушёного персика.       Видавшая виды деревяшка и стоящие на ней пандаренские кушанья совершенно не сочетаются с невысоким лакированным столиком на резных ножках, покрытых позолотой, за которым привык потчевать штормградский монарх, но никого из них это не останавливает. Андуин фыркает, глядя на получившуюся эклектику, стаскивает с постели две подушки покрупнее:       — Садись. Не хочу стулья двигать.       Гневион садится. Так, чтобы оказаться поближе к разожжённому камину, как требует горящее в груди пламя, но не ровно перед ним. На улице полдень, сквозь густую зелень окруживших дворец дубов просачивается вездесущее солнце, так заманчиво играющее сотней бликов на драконьей чешуе…       Андуин теперь постоянно мёрз, поэтому камин в его комнатах топили круглосуточно, а Гневион всегда оставлял ему самое тёплое место.       Со стороны взгляни на них, думает Гневион, когда Андуин усаживается спиной к огню и, зябко сунув руки в подмышки, практически сразу требовательно прижимается к нему боком, чтобы греться с двух сторон, и будто не поменялось ничего с Пандарии. Ну, хорошо, садиться стали по-другому: раньше их обязательно разделял стол.       Гневион многое бы отдал, чтобы это первое впечатление было правдивым. Хорошо, Н’Зот сгинул, некому больше искушать — он не знает, смог бы выстоять и отказаться, предложи ему Древний обернуть время вспять и стереть из памяти Азерота Тёмные Земли.       Драконья душа, которую в последнее время стало куда сложнее прятать за чёрными кудрями и роскошными одеждами, требует… Гневион сам плохо понимает, чего она требует и чего он сам хочет.       Хочет взмыть в небо над подтаявшим ледником на севере и лететь, лететь, лететь, пока обманчиво близкие осколки расколовшегося небосвода не прорежут чешую, пока живой воздух не сменится мёртвым, затхлым и спёртым, пока перед ним не раскинется смерть во всём своём непознаваемом, чужом и странно однообразном многообразии.       Хочет переломить хребет сначала дуре-банши, которая привела смерть к Андуину, а затем и очередному её повелителю, решившему, что собственное безумие даёт ему право распоряжаться чужими жизнями.       Но толку от этого? Когда это было действительно нужно, Гневиона рядом не оказалось.       От этой мысли становится так плохо, так больно в груди, словно ему грудь копьём пробили — и из пасти вот-вот брызнет кровь вперемешку со скопившимся в лёгких жидким пламенем. Гневион рваным рывком подаётся вперёд, кладёт подбородок Андуину на макушку и одновременно обнимает его за плечи обеими руками, вынуждая уткнуться себе в шею.       — Неудобно, — тут же ворчливо и слегка приглушённо сообщает тот. — И борода у тебя колется.       Но он не вырывается, а, чуть поворочавшись, молча обнимает Гневиона в ответ. Осторожно почёсывает под лопаткой, где обычно сустав крыла соединяется со спиной.       Гневион закрывает глаза и урчит. По-драконьи — люди так не делают, у них и жеста-то такого нет. Не перечислишь с ходу, сколько всего он пытается неуклюже передать, не в силах облечь мысли в слова, просто сжимая объятия крепче и не переставая низко гудеть: я здесь, ты в порядке, всё хорошо…       Внешне ведь ничего не поменялось с тех пор, как он занял место советника при королевском дворе год с лишним назад. Но там, по ту сторону, прошло куда больше времени — и, перейдя барьер, невозможно остаться прежним. Даже в смертном обличье с его неполноценным зрением Гневион не может отделаться от мысли, что всё в Андуине теперь какое-то… Не потемневшее. Хуже. Поблёкшее, выцветшее, словно хорошую, насыщенную краску разбавили водой. Припорошили пеплом. Андуин не сделался собственным призраком, как иной раз случалось с теми, кто вернулся с войны лишь опустевшей оболочкой из мяса и крови, оставив дух где-то среди окоченевших трупов, нет. Он остался Андуином — просто очень, очень уставшим.       — Так, если сейчас из-за тебя остынет мой любимый женьшеневый чай… — предупреждающе начинает Андуин и легонько давит раскрытыми ладонями Гневиону на грудь, одну оставляя приятным теплом там, где суматошно колотится сердце. Гневион послушно отстраняется.       В глазах Андуина, которые он слегка подслеповато из-за залившего всю комнату солнца щурит, тоже упрямо живёт свет. Свет, который не смог потушить ни Гаррош, на несколько кровавых лет затянувший войну и раздробивший тогда ещё принцу все кости, ни Пылающий Легион, сделавший этого принца королём и сиротой, ни Древний Бог, повергший в непроглядную тьму весь род чёрных драконов, но не штормградский престол, ни, как теперь оказалось, сама смерть, обманувшая саму себя и сгинувшая, в конце концов, в своих же глубинах, где-то далеко, так и не ступив на Азерот. Свет потускнел, но он сияет. Гневион надеется — неумело и неуклюже, потому что надежда совершенно не по его части, потому что надежда — это для героев, это для кого-то, вроде Андуина, — что этого хватит, чтобы продолжать жить.       — Ты отправишься с ними? — спрашивает Андуин абсолютно спокойно, больше интересуясь рисовым пирогом, который он пытается ровно порезать. Одна половинка всегда получается больше, гласит одна из аксиом их общения, — в том числе и сейчас. Андуин глядит на нож так, будто тот нанёс ему персональное оскорбление.       Гневион, повинуясь инстинктам, молча пододвигает к нему половинку побольше.       От мысли, что он улетит на Острова и оставит Андуина — чтобы что-то опять случилось, что он не сможет предотвратить из-за собственной ошибки, в который чёртов раз!.. — у него темнеет перед глазами.       — Когда-нибудь, — отвечает он уклончиво. — Я слышал, Мойра приглашала тебя в гости, не возьмёшь с собой по старой дружбе?

***

      И поразительно, куда делась та неловкость, с которой они разговаривали в Четвёртую войну, иной раз избегая даже смотреть друг другу в глаза. Спеша дождливым — словно небеса рыдали от облегчения, баюкая среди туч исцелённый раскол между измерениями, новый шрам на лике спящего беспокойным сном мира-души, — вечером в Штормград, Гневион был готов и к этому, и к тому, что Андуин попросту вышвырнет его вон, и к тому, что тот взглянет равнодушно с трона, на который рухнул под весом собственных доспехов, и прохладно-безразличным голосом попросит отложить разговор на какое-то время, которое может затянуться на годы, на десятилетия, настолько, что поговорить Гневиону доведётся уже только с могильным камнем…       Сидеть по правую руку от Андуина кажется самым естественным занятием в мире, будто так он и провёл последние годы: советуя, помогая или просто издеваясь над почтенным штормградским дворянством.       Из знакомых ему людей, близких к трону, первой на Острова отправляется лорд-адмирал Праудмур. Гневион знает прекрасно, кто причина столь скорого отъезда, но не находит в себе желания насмешничать. Собственное решение явно не даёт Праудмур покоя: за тихим, всё равно что семейным ужином она слишком крепко сжимает вилку, то и дело откидывает со лба волосы рукой, явно отвыкнув носить их распущенными, и каждые несколько предложений переспрашивает у Андуина, точно ли тот справится с перехватыванием бразд правления у регентства.       У Андуина светятся изнутри глаза, светятся так ярко и живо, что заглушают даже настойчивое, ввинчивающееся в висок свечение маяка:       — Тётя Джайна, я не сахарный! Вы все, — Гневион левой щекой ощущает на себе его пристальный взгляд, — слишком сильно за меня переживаете. Всё будет хорошо.       Подчёркнуто не глядя на короля, Гневион делает глоток вина и с чарующей улыбкой добавляет:       — Леди Праудмур, в том, что Андуин справится, я точно не сомневаюсь. А вот в лорде Заклинателе… — Андуин прячет улыбку за своим стаканом. Одна из самых могущественных волшебниц Азерота смотрит на него предупреждающе — но потом почти сразу же улыбается в ответ. Примерно так взрослые драконы лениво приподнимают верхнюю губу, показывая зубы, когда едва доросшие до своих крыльев дрейки нарушают субординацию, не предпринимая при этом никаких попыток напасть или рявкнуть в ответ. Наслаждаясь новоприобретённым знанием о человеческой мимике, Гневион доверительно наклоняется вперёд: — Уверен, он очень рад вашей компании.       Джайна не интересуется, присоединится ли Гневион к экспедиции. Вместо этого она благосклонным кивком принимает его пожелание доброго полёта, точно настоящий матриарх стаи, и на несколько мгновений пересекается с ним взглядами. Свой разговор они ведут молча. Хотя разговором это назвать трудно.       Это просьба: «Ты присмотришь?»       И в ответ обещание: «Конечно».       На следующее раннее, туманное утро Калесгос, явившийся при полном параде за своим консортом, чуть ли не приплясывает на месте от нетерпения, цокая когтями по мощёному булыжнику и водя ушами вслед за зовом. Однако стоит Джайне осторожно положить ладонь на один из шипов, чтобы начать взбираться ему на спину, как Аспект Магии застывает ледяной скульптурой, изогнув шею так, чтобы следить за каждым её осторожным движением, и слегка вытянув крыло, чтобы ей было, за что хвататься.       Андуину явно хочется внимательнее изучить двух величественных змиев с отливающей глубокой азсунской синевой чешуей, сидящих за спиной Калесгоса, запрокинувши головы к небу, но тревога за Джайну держит его взгляд намертво прикованным к ней. Только когда Праудмур усаживается меж полураскрытых крыльев, они втроём выдыхают — Андуин и Калесгос от облегчения, Гневион, особенно не переживавший, просто с ними за компанию.       Прежде чем обратиться к своим драконам, Калесгос ласково, самым кончиком носа поддевает Джайну, которая с неожиданно беззаботным и искренним смехом чешет его под подбородком, точно большую прирученную кошку. Гневиону кажется, что у него меж лёгких разверзается огненная ревущая пропасть, сковывающая судорогой руки и ноги и абсолютно неискреннюю улыбку на лице. Сначала он с перепугу думает, что где-то проснулся вулкан — с последствиями Катаклизма и удара Саргераса Азерот, может, и справилась, но естественные тектонические процессы происходят на планете всегда, а он их всегда чувствует — таков дар и таково бремя чёрной стаи. Боль становится сильнее, звон в ушах мешается с песнью маяка. Тогда Гневион задумывается, как дед жил с этим десятки тысяч лет и сошёл с ума только от шёпота Н’Зота, а не от бесконечной боли.       Андуин легонько толкает его плечом, смотрит озадаченно и слегка встревоженно.       И тогда Гневион понимает, что никакой это не загадочный вулкан, а банальная зависть.       Трудно понять, становится ли ему от этого легче, хуже или всё вместе. Растерянно фыркнув клочьями дыма, он отступает на полшага назад, чтобы Андуин стоял чуть-чуть перед ним, закрывая его плечом, и за этой надёжной преградой он позволяет себе выдохнуть, чтобы боль чуть-чуть отступила. Тлеющими углями вспыхивает раздражение — тоже мне, защитник нашёлся, прячется от каждой мелочи. Маяк издевательски мигает порцией резких коротких вспышек, точно очередью залпов.       Начинает болеть голова. Крылья Калесгоса на секунду затмевают небосвод, который вдруг оказывается расчерчен всеми оттенками синего, — это за Аспектом поднимается в воздух синяя стая, унося с собой мерцающую в своём шебутном ритме аркану.       Андуин тоже провожает их взглядом. Гневиону чудится на его лице тоска, перемешанная с тем же упрямым светом. На секунду зов становится нестерпимо громким, а сердце сжимает нестерпимо сильно, и он уже хочет выпалить вертящуюся на языке — что? Просьбу? Приглашение? — как вдруг Андуин разворачивается к нему:       — Ну, это была объективно одна из самых красивых вещей, которые я видел за свою жизнь, но нам надо разобраться с Уортеллами, — мельком обороненное «нам» греет лучше любой лавы. Гневиону хочется нежиться в лучах чужого внимания и дальше, но потом Андуин тяжело вздыхает и трёт переносицу. — Мне кажется, эти тяжбы никогда не закончатся. Их всегда было так много?       За один удар сердца собственная иллюзия оборачивается пылью. Гневион не знает. Штормград он видел только в изнурительную войну, когда было не до внутриполитических разногласий. Он скованно, всё ещё чувствуя в груди отголосок боли, жмёт плечами, ляпает первое, что приходит в голову:       — Если у народа есть силы и время явиться во дворец с подробным пересказом собственных горестей, значит, народ процветает.       — Я рад, — отстранённо отвечает Андуин, садясь за стол. Гневион когтем цепляет себе несколько свитков и садится напротив, чем заслуживает благодарный взгляд. — Правда, я рад. Был бы рад ещё больше, если бы свои горести они пересказывали кому-то другому.       Гневион вскидывает голову, зная, что зрачки у него сузились в две чёрные-чёрные щели. Маяк мигает совсем рядом, на периферии зрения.       — Кому-то, кто не король Штормграда? — Андуин молчит, сжав челюсти и упрямо уставившись в пергамент. — Или просто кому-то, кто не…       Двери в тронный зал распахиваются с оглушительным грохотом. Гневион оказывается на ногах быстрее, чем осознаёт это, с клинком наголо и огненной глыбой в свободной руке, закрывая вздрогнувшего от резкого звука Андуина спиной.       Очередной титулованный герой Альянса, занимавший — осознание заставляет его ощетиниться — престол в отсутствие законного правителя, смеряет его недовольным взглядом. Гневион неприятно улыбается в ответ: по сравнению со стариком-Седогривом — или даже с покойным Ринном-старшим — это так, разминка.       Но потом Андуин приглашает бывшего регента присесть, и вся насмешливая защита Гневиона, которую он приготовился залпом острот обрушить на Туралиона и его нелепый светящийся доспех, рушится в клочья перед этим беспомощным принятием.

***

      Гневион очень быстро научился летать. Даже слишком быстро, рассказал ему потом Фарад — Фарадион. Обычно детёныши проводят первые несколько недель, греясь в лапах родителей, а не сигают со стола, на котором вылупились, чтобы забить суматошно крыльями, на силе собственного упрямства продержаться в воздухе несколько секунд и рухнуть носом в сено.       Тогда он, конечно, ответил чем-то язвительно-остроумным, мол, у него нет ни родителей, ни времени, придержав при себе собственные воспоминания о первом полёте. На самом же деле, эта одна-единственная секунда, в которую Гневион — ящерка двадцати минут от роду — по собственной младенческой неуклюжести свалился с края стола куда-то во мрак, не успев расправить крылья, и начал просто падать, была одним из самых страшных мгновений его жизни. Тогда, казалось ему, в мире не осталось ничего: только пустота, темень вокруг и гнетущая неизвестность.       Он открывает рот, чтобы набрать воздуха и заговорить, и слова, которые он всю ночь крутил и так, и эдак, пытаясь выстроить их во что-то приличное, вдруг налезают одно на другое, превращаются в какую-то еле различимую сумятицу, потому что этот же, давно забытый страх перед неизвестным сковывает его с ног до головы. Гневион выпаливает всю фразу задыхающейся скороговоркой:       — Летим на Острова со мной?       Андуин поднимает голову от шахматной партии, в которой либо Гневион объявит ему мат через три хода, либо Андуин ему через четыре. Бросив короткий взгляд на доску, Гневион подставляет свою ладью под удар, а себя — под поражение, и, сцепив пальцы так сильно, что вот-вот порежется об собственные когти, смотрит Андуину в глаза. Даже сейчас, когда ему так страшно, его тянет моргнуть, опустив с щелчком веки, — медленно, лениво, доверчиво.       — Я думаю, твой регент только обрадуется возможности покомандовать, — выпаливает Гневион так же суматошно, когда двухсекундная пауза становится невыносимой. Он прекрасно понимает, что выглядит глупо, ещё лучше знает, что всегда пускается в долгие, наполненные насмешкой речи, когда нервничает, чтобы придумать пути отхода, очень хорошо осознаёт, что никаких путей отхода из этого предложения не построить ни за пять реплик, ни за десять, но всё равно зачем-то продолжает трещать: — Дренеев-то поди попробуй по струнке построить, а тут публика привычная и благодарная. Может, стражу твою научит не считать каждую крылатую тень грифоном…       — Они не считают тебя грифоном, — парирует Андуин, не отводя глаз. Он слегка склоняет голову к плечу почти драконьим, явно заинтересованным жестом: это читается в намёке на улыбку на его губах, в слегка прищуренных глазах — светлых-светлых, что океан, по которому стелется ослепительная дорога… — Это я приказал пропускать тебя без боя.       Ах. Разумеется.       Гневион моргает не теми веками, которыми принято моргать у людей, и цепляется за чёртову надежду когтями. В конце концов, едва ли Андуин упомянул этот приказ, чтобы сию секунду его отменить.       — Ну всё равно им с Седогривом будет, где развернуться.       — Генну стареть дальше некуда, — задумчиво тянет Андуин, и со стороны может показаться, что он касается ладонью фигуры белого короля, но на самом деле он держит руку меньше чем в дюйме от белого мрамора.       Сколько ж нервов они друг другу убили в Пандарии, тыча в замешкавшегося соперника пальцем с требовательным «Тронул — ходи!», не желая проигрывать.       И в Пандарии же Гневион пообещал… Последние слова Андуина наконец занимают нужное место в его голове.       — Переживёт, — выдавливает он совсем слабым голосом, боясь моргнуть, — если заиграются, Тиранда разберётся, а Велен поможет.       — Ты прав, — неожиданно легко уступает Андуин, продолжая еле заметно улыбаться. Словно крылья послушались и подбросили его в воздух одним резким взмахом. — Хорошо. Давай полетим.       После чего, страшно собой довольный, съедает любезно предложенную Гневионом ладью и ставит ему шах. Аккуратно добавляет новую чёрную фигурку к идеально ровному ряду. Поправляет выбившуюся из строя пешку.       — Только место для палатки выбираю я, а то ты вечно на камни лезешь. — Гневион воспринимает реальность какими-то отрывками, словно в такт взмахам крыльев. Андуин это, в конце концов, замечает и берёт его зависшую над фигурами руку, больше похожую на лапу, в свою. Повторяет, терпеливо, уверенно, только широченной улыбкой выдавая почти забытый юношеский восторг: — Летим.       Больше нет войны. Больше нет страха, что будет война. Свет в глазах Андуина сливается с сиянием маяка и обнимает Гневиона теплом.       Теперь, наконец, он готов отправиться домой.