(Не) судьба

Донна разминает в пальцах лепестки ветряной астры — они все еще блестят от слюны и редких капель крови, - но она все равно до безумия счастлива, несмотря на саднящее чувство где-то глубоко в легких. Ей кажется, что там не астры цветут — там распускается с новой силой любовь. Мать говорила, что если любишь и тебе немного больно — это нормально. Это даже хорошо, добавляла мать, лучезарно улыбаясь, это означает, что ты живая. Донна никогда еще не чувствовала себя настолько живой — казалось, что астры, корнями опутывающие ее сердце, подарили ей новую жизнь. Она прижимает цветок к груди: нет сомнений, что ветряная астра — это господин Дилюк, потому что ну как иначе? Острые только с виду, но очень нежные лепестки — это же точно Дилюк… Острый снаружи — холодный, неприступный и закрытый, но наверняка нежный и ласковый, если к нему прикоснуться. Донна уже рисует в воображении свадьбу. Товарки над ней посмеиваются и советуют подумать получше: она точно уверена, что господин Дилюк — это ветряная астра? «Куда ветер дунет — туда она и повернется, - говорит одна, неодобрительно хмурясь. - Господин Дилюк не такой». Донна считает, что ей просто завидуют — остальных подруг подобное благословение Архонтов не коснулось, и им придется строить семью абы с кем, а не с тем, кто предназначен самой судьбой. Донна на их нападки ничего не отвечает: только улыбается таинственно и прикладывает руку к груди, где бьется сердце, опутанное корнями астры. Она не знает, как подступиться: господин Дилюк проходит мимо, бросает на нее холодный, безразличный взгляд, и Донна теряет все слова, которые могла бы ему сказать. Она замирает, прижимая руку к груди, и долго-долго завороженно смотрит ему вслед, представляя… Иногда она представляет, что после признания господин Дилюк берет ее руки в свои, нежно целует пальцы — губы у него обязательно горячие, почти обжигающие, а потом заключает в крепкие объятия, словно обещая, что никогда и ни за что не бросит и не оставит. Что даже если весь мир, а не только ее подруги, будет против нее — он всегда поддержит ее и защитит. Что она может ему доверять, и он никогда не предаст. Кинет все сокровища мира к ее ногам, стоит только попросить. А иногда, в хмурые, дождливые дни, столь редкие в Мондштадте, Донна представляет, что господин Дилюк ее отвергает — говорит что-то красивое и явно вычитанное из книг про долг и про одиночество, про то, что ей будет лучше без него, потому что его путь — это лишения и опасности, а он столь трепетно к ней относится, что не может попустить ближе, чем есть сейчас. И после этого он уходит, даже не обернувшись; и даже не приняв ветряную астру, испачканную в ее крови. А Донна, как только господин Дилюк скрывается за горизонтом, падает замертво, в холодных пальцах сжимая проклятую астру — символ ее неразделенной любви. От такого варианта Донна зябко ежится, кутается сильнее в теплую шаль — дождливые дни Мондштадта наполнены противной влажностью, воздух становится тяжелым, а теплый в обычные дни ветер — внезапно холодным и пронизывающим, - и старается закрыть лавку пораньше, чтобы дома, затопив камин, расслабиться перед огнем с очередным романом, взятым в библиотеке. Подруги у нее спрашивают: «А что ты будешь делать, если он счастлив с другой?». На это Донна только непонимающе смотрит: она очень тщательно собирает все слухи, намеки и полунамеки о господине Дилюке, и если вдруг у него появился бы кто-то — она бы точно об этом узнала. Но личная жизнь господина Дилюка — это чистые, еще не тронутые чернилами страницы. Он настолько идеален и неприступен, что Донна с трудом может представить кого-то рядом с господином Дилюком. Она иногда думает, представляя, что ее в этом мире не существует, кого другого судьба могла бы предназначить для него, и в голову не идет ничего. Все другие девушки слишком… Слишком. Донна уверена, что только она — идеально подходит господину Дилюку; это она будет его ждать, стоя в волнении у окна, это она будет его провожать, вставая перед рассветом, это она будет скромно стоять за его плечом, пока он решает проблемы Мондштадта, это она может быть его верной помощницей и опорой во всем. Но на вопросы подруг она отвечает скромным: «Значит, так тому и быть». - Донна? - Дилюк хмурится, пытаясь припомнить хоть кого-то с таким именем. Он задумчиво перебирает пальцами, будто бы нащупывая нити, связывающие его с другими людьми, но память ничего вразумительного не подкидывает — и он пожимает плечами. - Не помню. - Она всегда на тебя так смотрит, господин Дилюк, - Эмбер хитро — маленькая лиса, - улыбается, подперев щеку кулаком. Она уже захмелела — красивая, немного растрепанная, розовощекая Эмбер, безмерно довольная своим маленьким, но на совесть выполненным поручением. - Так — это как? - Ну… - она задумчиво накручивает прядь волос на палец, подбирая слова. - Прям вот… Так. Дилюк пожимает плечами — иногда то, что говорит Эмбер, ему непонятно. - Девчачьи разговоры, м? - в «Долю Ангелов» входит — врывается вихрем искр Кэйа. Эмбер демонстративно фыркает и отворачивается, делая вид, что полупустая кружка куда как интереснее, чем нестерпимо громкий Альберих. - Не помешал? - Заткнись, - скорее по привычке, чем из реального желания заткнуть его, бросает Дилюк. - Тебе как обычно? Донна собирается с мыслями — не то чтобы астры доставляли ей какое-то неудобство, но щекочущее чувство где-то внутри, как будто бы она вечно влюблена, требует, чтобы она как можно скорее призналась. Ей самой не терпится — она столько лет любила тихо и без права на эту любовь, а теперь, когда у нее есть неопровержимое доказательство от самой судьбы, она может предъявить… Донне очень не нравится заканчивать эту мысль словами «свои права на господина Дилюка», но где-то глубоко-глубоко в душе она с ними согласна. У нее есть право на его любовь. Ветряные астры тому свидетели. Она замирает возле «Доли Ангелов», вслушиваясь в звенящую тишину Мондштадта; слухи быстро разнеслись — господин Дилюк на ночь решил остаться в городе, закончить нерешенные дела. «Это шанс», - решила Донна. Она кашляет — в ладони ей падает одинокий лепесток астры, - и ей кажется, что это знак. Знак, что она все делает правильно. Кэйа больше похож на огонь, чем он сам; Дилюк отмечает это лениво, перемежая осознанные мысли с чем-то животным и глубоким — подмять, смять, пометить, присвоить. Альберих вьется в его руках — тихо смеется в шею, жалит дыханием губы и не дает целовать, оставляет укусы на шее и не дает рукам забраться под одежду, всякий раз одергивая. Дилюк смотрит на него непонимающе: ему кажется, что Кэйа как будто играет — только правил этой игры он не понимает. Он целует его жадно, надеясь, что холод развеет кровавый туман перед глазами, но Кэйа настолько горячо и жарко отвечает, что Дилюк задыхается. Он нещадно топчет траву-светяшку, которую Кэйа этим вечером ему притащил — бросил под ноги, глянул так, что колени подкосились и сказал, что Дилюк волен делать с этим все, что посчитает нужным, но он, Кэйа Альберих, с этого места не сдвинется более. И сел вольготно, ноги на стол закинув; Дилюк только моргнул, пытаясь понять, что ему хочется больше — ударить, выгнать или обнять. Кэйа обнимает крепко, вжимается — будто пытается поглотить и стать единым целым. Он цепляется за плечи, шепчет что-то безумно глупое и нежное на ухо, прикрывая глаз и покорно откидывая голову, открывая беззащитную шею. Он настолько не стесняется отдавать всего себя, что Дилюк хочет упасть перед ним на колени и благодарить его целую вечность и немного больше за такую откровенность. Кэйа настолько честен в своих тихих требовательных стонах, сытых довольных улыбках и полных безоговорочного восхищения и любви взглядах, что Дилюк думает, как бы ему так исхитриться, и кинуть весь мир к ногам Альбериха. Изгиб его шеи пахнет морозной свежестью и терпкостью лилии каллы. Дилюк тихо стонет, не замечая ничего вокруг. Даже скрипнувшей двери. Донна замирает. И забывает сделать вздох. Она видит, как в серебряном свете луны, падающем сквозь незакрытые окна, ее господин Дилюк прижимает к стене… Она смаргивает, не веря своим глазам. Капитан кавалерии Ордо Фавониус, Кэйа Альберих, известный своими выходками и своим бесстрашием, порой граничащим безумием, тихо просяще стонет, откидывая шею — и Донна, несмотря ни на что, не может не отметить, как красиво смотрится его кожа, высеребренная светом луны. Какой-то частью себя она даже немного понимает господина Дилюка. Она замечает — лихорадочно шаря взглядом по помещению, словно надеясь найти подтверждения тому, что это все плохой морок, - траву-светяшку, окропленную кровью, возле ног господина Дилюка, и ей почему-то становится невыносимо тоскливо и невыносимо мерзко от собственных надежд. Донна вжимается в дверной косяк, стараясь стать как можно более незаметной, дрожащими пальцами сжимает дерево, потому что боится упасть от того, что клубок ветряных астр сейчас разорвет ее изнутри из-за отвергнутой любви, но… Но ничего не происходит. Донна недоуменно смотрит, как господин Дилюк жадно прикусывает шею господина Кэйи — и не чувствует ничего, кроме теплого ощущения счастья за господина Дилюка, и фантомную боль от укусов. Она бы не смогла наслаждаться этим так, как это делает Кэйя — тихо, умоляюще хныча, требовательно притягивая Дилюка обратно к шее за волосы. Она бы не смогла перетерпеть жадные, собственнические руки Дилюка — она видит даже со своего места с какой силой господин Дилюк вонзает пальцы в бока Кэйи, вжимает его в себя, давит на него грудью, будто пытаясь слиться с ним воедино. Она не смогла бы как Кэйа — отвечать жадными полуулыбками, блеском глаз, поворотом головы. Астры в ее груди молчат — она чувствует, что сердце не сжимается из-за того, что тот, кто предназначен ей судьбой, ее отверг. Ей только безумно обидно — до боли и до слез на глазах, - что все произошло именно так. Ей стыдно за свои мечты. Ей стыдно за мысли про подруг — и горько до воя, что они оказались правы. Ей самую малость грустно — грустно от того, что мир — внезапно! - не треснул на пополам, не разверзлись небеса, а на Мондштадт не напали чудовища, из-за того, что ее любовь оказалась обманом. Она прижимает руку к груди — сердце бьется немного заполошно, но Донна знает, почему: потому что она видит то, чего видеть ей никак нельзя. От этого еще стыднее, но она все равно старательно запоминает: звуки поцелуев, тихие хныкающие стоны, требовательное «еще», произнесенное Кэйей на выдохе. Донне кажется, что она даже немного разочарована. Она прикусывает губу: если господин Дилюк — не ветряная астра, то… Что теперь? Что ей теперь делать? Он был для нее миром и целью, дающей силы, а теперь у нее это все… Не отняли, нет, - невозможно отнять то, что никогда тебе и не принадлежало, - но у нее как будто бы забрали единственный лучик надежды, который направлял ее в этой жизни. Донна смотрит на поникшие астры — и оставляет их на полу. Она все еще любит господина Дилюка — любовью нежной и безусловной, но… - Не судьба, - тихо шепчет она и закрывает за собой дверь.