гори, детка, здесь так темно, оставь немного

кислотным под потолком мигает гирлянда. они забыли выключить её, когда выбегали из квартиры на лестничную клетку, запирали дверь одним на двоих ключом; боялись опоздать. тэхён стаскивает обувь, носком об пятку ломая кеды до заломов на белом кожзаме, но ему до пизды. а ещё хорошо до одури, булькающего ощущения отсутствия времени — он присутствует где-то в пространстве, трогает стены, шкаф, вешалку. бытовое безумие: мыслит, значит существует, или существует, поэтому мыслит. брови сходятся на переносице от слабого укола непонимания под лопатку, на что тэхён просто, как из силков серьёзных парадоксов, вытряхивает руки из рубашки, бросая её на пол в коридоре. они начали целоваться ещё в лифте. хосок не терпит и не ждёт, не хочет терять драгоценные секунды: алчно, собственнически запускает руки в тёмные кудри, слегка оттягивая их назад, пока губами отмечается под челюстью, по линии подбородка, ведя языком вдоль силуэта тэхёновых губ. влетают прямо с пати в дом, налетают на дверь, соединяющую прихожую с ванной, хаотично касаясь друг друга в тщетной попытке унять животный, жгучий голод. он прокатывается волной до самого низа, выгибая за собой поясницу, сотрясая устойчивые ещё утром ноги, и хосок давится вдохом. проклинает воздух — его всегда преступно мало, когда тэхён вот такой. гибкий, податливый, созданный точно под каждую часть тела хосока, идеальный. — гори, детка, здесь так темно, — жарко, горячо шепчет он в шею; язык без костей не слушается, уже потратил весь свой слог на вечеринке пару часов назад и несколько бутылок после. в нём дофамина, эндорфина и водки на многочасовой марафон по барам, а сушит во рту от одной-единственной мысли, что без контакта кожей к коже хосок кончится, как человек, как личность, исчезнет без следа, суда и следствия, умрёт тут же. — хосок, солнце, милый, стой, оставь немного, — что оставить тэхён и сам не знает. места, времени, возможности хотя бы снять с себя душащую к ночи водолазку, чтобы ничто больше не смело им мешать быть ближе, ближе и теснее. ещё раз разорвать поцелуй жадный и сделать глоток кислорода — подобно наказанию; тэхён берёт его за руку и тащит в сторону спальни, за что терпит один шлепок по заднице и опасно-сладкое трение ею же о член хосока. никакие джинсы не мешают осознавать — его хотят до боли, до скулежа и звёзд под нёбом, которые натираются о зубы в сияющую кашу признаний: люблю тебя, хочу тебя, будь моим, сейчас же. здесь так темно, действительно, очень темно, хоть жмурься и двигайся по памяти, только вспышки света осколками попадают в глаза, царапая радужку. тэхён видит оставленный на столе бакарди, воодушевлённо льёт остатки, где-то сто, себе в стакан, но вокруг не обнаруживает сок, чтобы разбавить мутное то ли стекло посуды, то ли напиток.  — сока нет, детка, — ведёт губами хосок по загривку, и плечи непроизвольно поднимаются, дёргаются от кусачего чувства щекотки и неразлучности; позвоночник сдаётся уверенным пальцам и рассыпается графитовым стрежнем к его ногам. тэхён убирает стакан обратно на стол, чуть не смахнув его на пол — ковру бы не понравился градус этой ошибки. набирается мужества развернуться лицом к гибели любого самообладания, — взгляду хосока, — и вынуть себя из общественно принятой упаковки: брюки ногами куда-то под кресло, свой верх и рубашку хоупа неточным броском в темноту одного из четырёх углов комнаты. гирлянда не сдаётся. красный ядерной опасностью мигает, пока чон ставит губами автографы на голой груди и выпирающих ключицах. синим, подводным, глубоким желанием хосок делает новой истиной кима свои руки, которые сжимают талию, оглаживают бока и складываются конструктором ровно под тазовыми косточками. тэхён сваливает с кровати шмот, но не в силах раздеться до конца. хоуп и не знает даже, как ким может пахнуть снегом, морозом и ночью; он сходит с ума под атомный зелёный свет, в котором тэхён, как луна, прилив на песчаном берегу, забирает его с собой навсегда в те холодные, океанские течения, которые полны мифов, легенд и мудрости. комната раскаляется до температуры воспламенения. они делают шаг назад, покачиваясь в самом честном и интимном ритме, два вперёд — падая на не сложенные с утра одеяла и подушки. их не удивляет ни один поворот: носом по рёбрам, зубами над линией белья, вызывая дрожь по телу, как дождь сотрясает водную гладь, которой хосок отдаёт в жертву всё, что у него есть, и себя самого. — малыш, я, — не удаётся продолжить. он — тонущий, утопающий в ледяных течениях, пене и желании, и тэхён спасает его, убивает его, рот в рот, сладкий, как лимонад и жуткий, как водка. прям как луна. хосок падает на скалы кровати, отодвигаясь к краю, чтобы тэхёну было удобно волной на него накатиться, закрыть собой, разорвать на куски. ким усаживается на его колени, слабо, неосознанно постанывая в ожидании. под красный лазерный хосок подцепляет кончиками пальцев резинку белья, своё стянув ещё в процессе падения и копошения в простынях. хоуп, как ветер, как солнце и небо, что искрами обжигает лицо до веснушек, смехом вминает в уголки глаз счастливые розеточки морщинок. тэхён обжигается: такая энергия сверхновой на грани чёрной дыры опаляет скулы, щёки и шею до ожогов, до фиолетовых пятен засосов, потому что у солнца всего одна луна, и никакой другой звезде ей принадлежать нельзя. — ты будешь кричать с ним в тон, — журчит хосок, намекая на что-то, то ли гаснущий комп, то ли калейдоскоп цветов сверху, иные заумные метафоры. но на неповерхностные осознания у тэхёна нет сейчас мощностей; он трётся членом о член, сдирая ногти о стену, чтобы найти опорную точку, зависнуть в этом самом моменте абсолютного влечения. между ними лопается, взрывается режущими обломками зеркало солёного моря, соединяя с ним небесный свод, и хочется одних поцелуев, укусов и наполненности. подумано — сделано: ким находит в одеяле смазку, выливая на ладонь с горкой и сразу заключая в узком кольце пальцев хосока. тот жмурится, удивлённо выдыхая с жалобным звуком, чуть не ударяясь головой о бетонную несущую конструкцию, и тэхён соврёт, если не скажет, что ему нравится иметь над кем-то такую власть. — обожаю, когда ты такой, — ким не думает, что его хватит на цельное и целое продолжение фразы, особенно подобного рода — за грязные разговорчики всегда отвечает чон. чаша весов переполняется той каплей естественной смазки, которая падает на напряжённый живот хосока, и он простым движением, не заученным, а будто впитанным с инстинктами, притягивает тэхёна за талию, медленно насаживая на себя под загнанное, сбитое дыхание. оно становится для хосока музыкой, утробной вибрацией от басов, которые неслышно под кожей прокатываются. он нутром чувствует, движется жилами, мышцами, курсирует кровью по струнам пульса. под такую мелодию лишь один танец; поступательными, бёдрами и тазом вверх, чтобы войти глубже, до закатанных глаз и невольного стона — его любимой части этой партии. тэхён и хосок рядом, как стыд и слава, две стороны одной медали; как пять чёрных, семь белых клавиш — октава. темп врубается ими быстрый, сразу, как только ноги кима касаются ног чона, под довольное, сладкое чувство полного контакта. тэ мычит, приостанавливается, чуть поднимаясь и опускаясь снова, чтобы мышцы растянулись, принимая в себя весь красивый, большой и так подходящий ему член. их можно назвать сплавом: больше нет отдельных людей, чужих ощущений. хосок обнимает тэхёна крепко, обеими руками, вколачиваясь в мягкое, горячее тело. щекой прижимается к влажной от пота груди, на грани сознания угадывая, как его любимый мальчик подстраивается, пытается на каждый толчок отозваться всем телом, выгнуться, но выходит зайтись лишь рваными вдохами и короткими, выжигающими лёгкие выдохами. кровать — плавильная камера, печь, в которой они врезаются друг в друга на скорости звука, света, в которой они, как в первое робкое признание и согласие жить вместе, с нуля, с чистого листа связывают судьбы, желания. хосок тонет в тэхёне и понимает, что не умеет плавать; роняет его на спину, закидывая ноги себе на плечи, отчего ким стонет особенно громко, тут же прикусывая ребро ладони. в них ошибки, ломанные кривые, неточные графики: ссорятся на пустом месте, спотыкаются о недомолвки и привычки, мирятся на полу у разбитых вещей и в постели под тихую, фоновую музыку, сохранённую в телефоне в скрытой папке. но хосок не хочет вносить правок; он без ума, верный и прибитый намертво цепями к скалам, о которые бьётся океан в глазах тэхёна, рассыпается жемчужным бисером пена его смеха, господи, как он любит кима веселить. господи, как же он любит его всего. внутри — скользко, узко и именно так, как надо; чон сдувает волосы, прилипшие ко лбу и наклоняется к тэхёну вплотную, почти сгибая того пополам, целуя покусанные, опухшие губы. тонкий миг между реальностью и маленькой смертью растягивается цветной пеленой по горизонту их событий. вокруг тёмно-синее марево — член почти полностью выходит, и кто-то из них, а может оба, шипят сквозь зубы, от чувства нежеланной пустоты, от намеренной паузы. под заходящийся тревогой красный хосок перестаёт выдерживать один общий рисунок рывков, толчков. отдаётся ощущению того, насколько хорошо ким принимает его, будто скроенный, выкованный только для такого секса и, конечно, ни с кем больше. тэхён всегда хит сезона — все хотят его видеть, но чон, если мог, не выпускал бы того из дома, пока вся шея, пахнущая сном, морфином и вьюгой, стройные, длинные ноги и талия не станут расписанной гематомами, засосами и следами зубов нежной вазой. никаких других сук сегодня, никаких других сук завтра, через месяц, год, десятилетие — никто, нахуй, и никогда не сможет заменить, заместить тэхёна ни в его сердце, ни в жизни. ни на его члене. — пожалуйста, пожалуйста, хоби, — ким захлёбывается просьбами, забывая за криками отвечать требовательным поцелуям. он кончает себе в кулак, и от невозможности в такой позе выгнуться, у него дрожат сильно ноги, подгибаются пальцы, бьётся затылок о кровать, перегрузившись эмоциями. алкоголь в крови заставляет все внутренние системы беситься и сбиваться с курса, кажется, что нервы оголены до предела, сделав кожу самой настоящей приборной панелью — им теперь можно управлять, уносить куда угодно, никуда не денется. звёзды мелькают под веками, разливаясь травяным зелёным по ресницам, пока тэхён слабо смеётся, подвывая на последние, сильные толчки. — сделай это для меня, хороший мой, — мурчит он, и хосок не выдерживает влажного дыхания, которое кипятком ошпаривает где-то за ухом. губами-бабочками ким ставит на чужих ключицах клеймо, и его не смыть, не срезать — и замечательно. сперма смешивается на подрагивающем, расслабленном животе тэхёна; тот влюблённо улыбается, и свет в комнате будто вместе с ними замедляет свой такт, сохраняя запрограммированную очерёдность. чон легко опускает ноги с плеч, а сам падает в раскрытые объятия и жмурится от того, как прохлада начинает завладевать телом, по которому тэ пускает кончиками пальцев электрические разряды. они валяются, пока у обоих кружится голова. где-то сверху совершает кульбиты комната, а между ними — остывают вдохи и теплеет на границе сердечной мышцы и рёбер. хосок, его солнце и небо, любовно чмокает каждый сантиметр лица, отчего тэхён смеётся неслышно, трепетно вздыхая. — гори, детка, здесь так темно, — повторяет он под красные всполохи чувства, синие подмигивания спокойствия и зелёный, восторженно-искренний цвет преданности. кислотным под потолком мигает гирлянда.