Рука у Тоши тяжелая

      Рука у Тоши тяжелая — каждый раз Соджи кажется будто не чужие пальцы, а острые когти рвут кожу до кости, распоров в мясо (после Соджи разглядывает себя в отражении мелкой прозрачной лужицы после впитывающегося в еще теплую землю, оседающего влажными хлопьями снега — синяк едва заметный, и болит только если улыбаешься чересчур широко. Тоши бы понравилось. А так, пожалуй, ничего. Если не приглядываться, совсем и не видно. Наверное). Соджи догадывается, почему ему так думается — на деле его раньше никто не бил, так, чтобы всерьез. Родителей он почти не помнил, сестра была слишком добра, а Кондо слишком занят. Стоит просто перетерпеть — пока он не подрастет, не перестанет едва дотягивать Тоши до плеча и виснуть в чужих руках безвольным котенком, ухваченным за шиворот.       Первый снег падает на язык — Соджи глупо задирает голову к небу и хватает снежинки ртом, вытирает губы тыльной стороной ладони и жмурится от удовольствия (он знает, что это вредно — будет болеть горло, но первый снег того стоит), а после сгребает грязный белый холод с земли, ворочает в неуклюжий снежок и прижимает к щеке — та тут же перестает гореть. Ему не обидно. Почти совсем. Он знает, Тоши не со зла — сам тот конечно об этом не говорит. Он ничего не говорит, просто за любой промах Сожди больно хватают за плечо, или сгребают за по-детски отросшие волосы («Обстригу!» — после сквозь слезы обещает себе Соджи), или просто лупят — не глядя, хлестко, с размаху — больно-больно.

***

      А потом однажды что-то гулко хрустит — и Соджи плюхается на землю, во рту сохнет, сердце бьется громко, отдавая в висках. В глазах темно-темно, а голова кружится — и Тоши над ним тоже кружится — и кажется совсем не злым, а удивленным, чуть испуганным и бесконечно далеким.       Соджи не встает на окрик — ему кажется, будто между ним и миром вокруг толстый зимний лед — и Тоши опускается перед ним на корточки. — Порядок? — спрашивает он, как ни в чем не бывало, и слова будто пробивают тот лед, боль накатывает цельной раскаленной волной, хватает сперва за руку, а после за пальцы, плечо, тянется к шее — и Соджи кивает — и от этого голова снова кружится, а боль кроет еще ярче и по щекам стекают, капают к подбородку соленые слезы. Соджи воет и хватается за предплечье.

***

      Ночью ему не спится. Лоб и щеки горят, будто его сунули лицом в кипяток. Рука туго обмотана между двух крепких деревянных досок, и оттого кажется ноет еще больнее — будто хочет оторваться от тела, — и Соджи вспоминает человека, которого видел на рынке, у которого вовсе не было запястья, и Соджи думает, быть может у него все начиналось так же? И Соджи со страхом хнычет, и жует край одеяла, пытаясь быть незаметным. — Тише, — говорит Тоши, мягко ступая в комнату.       Но у Соджи не выходит тише, слезы катятся только сильнее, и он неряшливо утирает их ладонью, размазывая по лицу. — Плохо? — спрашивает Тоши. Соджи ничего не говорит, только тихо всхлипывает, когда холодная рука тянется ко лбу — обычно за такими жестами следовало отнюдь не осторожное ласковое прикосновение — но Тоши все равно неловко приоткрывает рот, кусает губы, будто пытается извинится, но на деле только цедит тихое: — Совсем горячий.       Соджи непривычна такая забота, и он жмется к чужой ладони — Тоши не дает приласкаться, убирает руку и почти сразу же к губам прижимается край посуды. Тоши подхватывает его под шею, помогая приподняться. Пахнет тягуче-остро травяным. — Пей. Будет легче.       Соджи хочет спросить, что это, но Тоши кажется принимает распахнутые губы за молчаливое согласие — приходится глотать, чтобы не захлебнуться. На вкус как на запах — горькие травы. Он вылакивает все до последней капли и боязно замирает, но Тоши не уходит, все всматривается в него. Задумчиво и виновато.       Легче не становится, но Соджи ему этого не говорит. Быть может нужно подождать. И Соджи правда старается, но из груди все равно рвутся тонкие жалобные вздохи. Но Тоши не ругается, только тихо и ласково тянется к здоровому плечу, ласково касается, почти гладит, говорит: — Хватит, не реви, — выходит совсем не зло, скорее по-дурацки жалобно. Но Соджи совсем не против. — Все заживет. — А если не заживет, её тоже придется отрезать? — Тоже..? — сказать у Тоши не выходит, он заходится тихим смехом — надолго, зажав рот ладонью, только трясутся плечи, да весело сверкают глаза. И Соджи повторяет, неосознанно, глотает слезы и широко скалится — почему-то сейчас смеяться ему совсем не больно.