Возненавидь меня.

      Фёдор лежал в позе эмбриона, согнувшись, сжав всю свою сущность внутри жалкого тела, казавшегося сейчас крохотным и ничтожным. Его замёрзшие руки были сложены воедино, и их пытались согреть чужие ладони. Точнее не чужие...нет, если бы этот человек был чужим, его жалостливый взгляд теперь не пронизывал бы Достоевского насквозь, не вызывал бы в его душе вьюг, гроз и ливней, вырывающихся наружу слезами и тихими всхлипами. Да уж, не такую встречу представлял себе Осаму, когда, в последний раз придя к могиле Оды, всю ночь ронял на могильную плиту тёплые солёные капли, каялся, просил прощения, убивался и всё ждал хоть чего-то, что сможет отвлечь его от мысли о спасении.       "Преступление есть мышление, преступление есть дыхание..." Дазай хотел освободиться от всего этого, добровольно окрасить собственной кровью ладони Бога. Он был уверен, что его личный Бог не откажет ему в этом, но и здесь ошибся. Глаза Бога из чистого аметиста утратили адские искры, они теперь выражали лишь отчаяние и отчуждённость. Теперь Бог сам нуждался в спасении. Беззащитный и беспомощный, он прижимался к Осаму, и всё чаще из-за его слёз намокали бинты на теле последнего. Достоевского наконец засосало в омут этого мира, захлестнуло душевными и нравственными муками.       "Тварь я дрожащая..." - с трудом, сквозь зубы проговорил Фёдор, и эти слова вместили столько самоненависти, сколько не вмещала в себя ещё ни одна заблудшая душа. Дазай прижал Достоевского к себе и поцеловал его в затылок, что выдавило из недр его существа очередной всхлип.       Осаму тоже плакал. Но он плакал не от осознания: он ведь давно понял и пропустил через себя всю бессмысленность и безысходность существования; теперь он рыдал из-за того, что утащил за собой в бездну последний лучик надежды...надежды на жизнь. На настоящую жизнь, а не бесцельное времяпровождение. Почему он всегда всё портит? Почему каждый цветущий бутон вянет при виде него? Неужели даже на солнце не останется и маленького огонька чистого и светлого после того, как он пройдёт мимо?       Казалось, теперь в каждом атоме этого помещения зрел вопрос: так кто же из этих двоих тварь дрожащая? И кто право имеет?       "Не важно." - произнёс Осаму и, стремительно приподнявшись на локтях, впился в подрагивающие губы Фёдора. В голове была только одна мысль: бежать. Бежать от этих глупых суждений, от смысла, даже от той самой, столь желанной жизни. А как ещё можно скрыться от всего, если всё преследует тебя всюду... Достоевский не сопротивлялся, хотя и не считал бегство от проблем лучшим выходом. Он готов был упиваться болью и дальше, но понимал, что Дазай не разделяет его любви к страданиям...зато вполне разделяет любовь друг к другу.       Их чувства сложно назвать даже любовью. Это скорее высшая степень жалости на грани одержимости. Но одно понятно точно: сегодня они вряд-ли уснут...       Осаму отстранился от лица Фёдора и прильнул к шее, в то время как Достоевский запустил одну руку в волосы шатена, а другую положил ему на спину. Почувствовав это, Дазай скрестил пальцы на шее падшего Демона и сел, потянув Фёдора за собой. Теперь инициативу взял на себя Достоевский. Он повалил шатена и сплёл языки.       Поцелуи были горькими, с привкусом печали и страданий. Но обоих всё устраивало, и они не хотели увеличивать расстояние между разгорячёнными телами друг друга. Ни один не хотел причинять боль другому, а потому каждое касание и движение было неприкосновенно нежным. При этом каждый хотел, чтобы другой причинил ему как можно больше боли, отчего взгляды их были одинаково пытливыми и вызывающими, в них читалось: "Возненавидь меня, прошу!"       Но ни один не мог возненавидеть другого. Ничего не осталось от их давней вражды, и лишь проступающие капельки крови на местах нежных укусов напоминали о том, что в этом мире даже любовь не возможна без войны и ненависти.       "Счастья этому миру..." - прошептал Фёдор перед тем, как Осаму совершил первый толчок, и комната наполнилась сдавленными стонами.