Клубника и мандарины

Море в том краю штормило часто. Первым её воспоминанием были вовсе ни голубые волосы матери, ни её ласковый шепот, складывающийся в колыбельную – всего лишь отдаленный шум прибоя, несомый пробирающимся под кожу ветром. С моря вообще слишком часто приходила беда. Однажды ночью, в канун своего шестилетия, Ноджико проснулась от резкого тычка в бок – кто-то, чей темный силуэт спросонья она просто не разобрала, схватил её подмышку и выволок на улицу, в холод. Одеяло соскользнуло в грязь, и она, зябко поджав коленки, попыталась вырваться, чтобы подобрать его и спастись, наконец, от полоснувшего пятки ветра. А получила в ответ лишь разгневанный крик и удар по пальцам. В спящем ещё сознании слабо металась мысль о том, что что-то не так. Сегодня её день, вчера мать весь вечер пекла праздничный торт, даже добыла где-то крупные ягоды клубники – её любимые. Но что же происходит? Если уже утро, почему все вокруг мечутся, и никто не поздравляет именинницу? Человек, прижимая её к себе, метался между полуразваленными домами, впадая в панику. Где-то гремели удары и слышались злые голоса – они иглами впивались ей в спину, заставляя мелко в страхе дрожать. Наконец, этот «кто-то» как мешок с картошкой бросил её в подвал, запретив высовываться наверх, и убежал прочь. Она ведь так не узнала, кто стал её спасителем. Ноджико слышала, что наверху происходит что-то страшное: глухая пальба сменялась стонами, рушились стены, мелкие камешки стучались в дверь подвала, где, дрожа толи от страха, толи от холода, сидела она и шепотом звала на помощь маму. В ногах затерялась грязная мятая тетрадка – её дневник. Кажется, цепляясь за ножки кровати, за мебель, когда её вытаскивали из дома, схватила её случайно. Там были исписаны лишь несколько строчек да лежала между страниц фотография отца – со спины, мельком. Даже лица не видно. Постепенно шум стих, чьи-то тяжелые шаги исчезли в отдалении, и сквозь трещины в двери начали пробиваться первые одинокие лучи. Ноджико всё ждала, что за ней вернутся – но никто не пришел. Она спрятала тетрадку за пазуху и, подбирая полы длинного сарафана, наконец, решилась выползти наружу и посмотреть, что произошло. Её взгляду предстала полная разруха, и по щекам потекли слабые, безвольные слезы. Сбивая ноги, она помчалась к дому, туда, где всегда ждала её мать, но дома попросту не нашла. На её крики никто не отзывался, и она едва не захлебнулась рухнувшим на голову дождем. Её внимание отвлек чей-то писк: где-то неподалеку надрывался плачем ребенок. Подскакивая на острых камнях, она побежала на зов, больше из любопытства, чем из жалости или сочувствия. Находкой стал рыжий сверток – младенец, бережно укрытый покрывалом, лежал в плетеной корзине за большими бочками с водой и истошно плакал. Ноджико, настороженно вглядываясь в его личико, пыталась узнать в ребенке своего младшего брата. Мама часто показывала ей на детскую колыбель, укрытую покрывалами, где мирно спал её братик, но Ноджико почему-то не хотела подходить ближе, будто оттягивала знакомство. Сама не зная зачем, она вытащила его на свет. Её - это была девочка. Она также испуганно уставилась на Ноджико, даже перестав реветь от неожиданности. Одной идти было слишком страшно, да и оставлять подкидыша в одиночестве было бы неправильно. Придерживая одной рукой головку младенца, другой – подол сарафана, она, ежеминутно оглядываясь, посеменила к морю. Берег был усыпан телами как выброшенными на верную смерть медузами. Она в недоумении замерла на минуту, и тут же, ведомая кем-то свыше, двинулась вглубь, ловко огибая лежащие на земле тела, больше напоминающие брошенных тряпичных кукол. - Мама?.. Ребенок снова начал всхлипывать в её руках, Ноджико не пыталась её успокоить, со страхом вглядываясь в лица лежащих. Вокруг было слишком тихо, изредка набегами накатывались на берег волны. Знакомые незнакомцы по обе стороны и серые облака, вжимающиеся друг в друга. Она растерянно оглядывалась по сторонам, не зная, что делать, и изредка переходила с места на места, даже не замечая, что оставляет за собой дорожку из алых пятен… За спиной кто-то сдавленно закашлялся, заставив Ноджико вздрогнуть и похолодеть в панике. Женщина в порванной форме, с трудом выдавливая из себя слова, обратилась к ней, насторожившейся как маленький мышонок. Девочка плохо помнила, что она спрашивала и что отвечала ей, воспоминания как фейерверк вспыхнули лишь в тот момент, когда женщина прижала её к груди, и ватную тишину прорезал бешеный стук её сердца – Ноджико слышала его как никогда отчетливо. Она растерянно смотрела на неё и, вцепившись в свою ревущую находку, улыбалась чему-то. Маленький брат, мама, фотография отца, спрятанная в дневнике – всё вдруг показалась страшным сном. Или прекрасной сказкой. Она как-то не задумывалась. Они уехали куда-то, вот всё. Они её семья и потому, конечно, вернутся. Ноджико улыбалась и крепко прижималась к женщине, ставшей вдруг родной. Та забрала девочек в свой дом. Высокий, красивый, с широкими дверьми – Ноджико там понравилось. Вокруг цвел запах мандариновых деревьев, и небо было чистым. Она спрятала свой дневник в саду, втайне от Бельмерре: не хотела, чтобы она знала. Почему-то… Дневник медленно обрастал записями. Нами было уже семь, почти восемь, когда Ноджико добралась до середины тонкой тетрадки. Всё чаще там мелькали записи о Бельмерре, о хулиганке Нами, о мандариновом саде и о Ген-сане с его странной вертушкой на шляпе. Слова «мама» она больше не писала, а старая фотография изорвалась, поистрепалась стихиями, на ней остался лишь изгиб мужского плеча и кусок шеи, поблекший и израненный белыми полосками от сгибов. Когда-то Ноджико часто портила её слезами, сминала, бросала и выла, как бездомная собака, а сейчас поняла – растрачивать слезы впустую, всё равно что кидать деньги на ветер. Фотография медленно опускалась на дно коробки, сверху дневник, а ещё выше – листья мандариновых деревьев. Она собирала их регулярно, каждый год по паре. Ноджико не раз видела, как Нами, насмотревшись на названную мать, томно – в семь-то лет! - перед зеркалом отпускала коронные фразы Бельмерре. А потом, застуканная на месте преступления, подорвавшись с места, звонко стучала каблучками по лестнице, спускаясь со второго этажа: спешила на зов. Ноджико не была столько открытой, всегда держалась на дистанции, пусть и короткой. Её маленький секрет – тетрадка да фотография – так и остался её секретом, вот только хитрая Нами регулярно допытывалась, зачем ночами старшая сестра ходит в сад. Она в ответ одевала ей на голову передник с подсолнухом-львом как назойливо чирикающему попугайчику. А Бельмерре снова кричала из кухни – звала своих девочек обедать. Ноджико уже не любила ни торты, ни клубнику – мандарины стали ей ближе солнца. Она любила вертлявую, несносную Нами, самую лучшую на свете Бельмерре, любила свою деревню. К дневнику она прикасалась всё реже, всё реже смотрела на море. С моря вообще слишком часто приходила беда…