Подарок пустоты

      Мальчик неподвижно сидел на стуле, обречённо склонив отяжелевшую от бесконечного шлейфа чёрных мыслей голову. Весь этот мир давно уже перестал существовать для него: померк, прогнил, рассыпался и угас в его некогда сияющих глазах – до того тёмных, что порой казались непроглядной ночью, словно та – свинцовая тьма, царящая где-то в глубокой бездне. И ныне глаза его были совсем посеревшими, а взгляд мрачен, туманен, как самый забытый этим миром утренний час, и пуст до самой последней клеточки; до самого последнего атома был он пуст и уставлен в такую же пустоту. Лишь изредка прокатывались по его нежным щекам тяжёлые слёзы, что уже не могли более найти в нём места и падали с мокрого подбородка, разбиваясь о поверхность стула и пыльный бетонный пол.                     Временами его трясло, он задыхался, чувствовал, как жесточайшие судороги сковывают каждую его конечность, заставляют корчиться от боли и кричать от страдания и ужаса. Делать это мог он хоть каждую секунду, только всё это было без толку: его никто не слышал. Истерика порой приходила, садилась рядом и шептала на ухо о его обречённости, заточении, о том, что с ним теперь будет и какая участь его коснётся здесь, в этой бетонной тюрьме. И шёпот этот был, врезающимся в сердце, иссушающим голосом пустоты, что никогда теперь не пропадал в его ушах, а только с каждым днём становился всё более невыносимым; и стерпеть его теперь становилось непосильной задачей. Мальчику ныне было проще сойти с ума, чем продолжать всё это: весь этот мучительный и жестокий процесс, все эти пытки! Конца у всего этого не было.                     За что мир так его наказал? Если бы только то было ему известно. Если бы только он знал зачем всё это, а главное за что. Но знать этого ему никто не позволил бы, даже если б знал сам.                     Сначала мальчик винил в том – это отвратительное, мерзкое существо в жёлтом дождевике, что обрекло его на такую участь; сердце его переполняла жгучая ненависть, спекающая сердце калёным железом, а лицо до того скривили гнев и ярость, что на время он даже не мог разжать зубы и кулачки, болезненно ноющие от такой свирепой нагрузки. Однако, голос пустоты вновь вернулся в ледяном холоде разума, откуда медленно ссыпался холодным снегом, накрывая всё своим полотном, когда он понял, что виноват только он – он один и никто другой! Виноват маленький глупый Моно: до того наивный и доверчивый, что иного исхода быть просто не могло! Теперь уж спокойствие заморозило его кровь, переполнив его отчаяньем, ведь у него не было другого выбора: он слишком слабый, слишком добрый, слишком хороший, а самое главное – никому он не нужен, никому! И никогда никому он не был нужен! Никогда! Теперь в том он не сомневается ничуть.                     Нет! Пустота никогда не выказывала ненависть в сторону этого мальчика. Наоборот! Она его… любила. Любила так, как своего сына: заключала в свои тихие и спокойные объятия, жалела, успокаивала, охлаждала любые пылкие нравы и никуда не отпускала под своей чуткой защитой. Она убедила его в том, что он не виноват, что он просто слишком хорош для этого мира, что там его ждала бы только такая участь и выжить там очень нелегко, и что она по своей жалости и любви к нему никогда бы не позволила ему умереть там, за этими стенами.                     Теперь сердце мальчика уже не колотится столь непреодолимым градом, стесняя грудь и лёгкие, не давая спокойно дышать, но отдаёт невероятной болью, ещё слегка постукивая, но теперь, как будто по инерции. Каждую минуту, каждый этот незначительный, маленький и ничтожный удар, отдавался невероятной болью, окутывающей его всего изнутри и связывающей по рукам и ногам. И с каждым ударом из раны: столь болезненной, кровоточащей раны, медленно просачивались и капали тягучие капли крови. Капали они в какую-то мутную воду, расплываясь в ней и постепенно окрашивая её в багровый цвет, и мальчик чувствовал, сколь тёплой она теперь становится от его собственной крови, когда она капала ему на лоб и заплаканные щёки, и как он неизбежно в ней тонул, чувствуя, как задыхается. Мальчик скривил лицо, стиснув зубы, но вот пустой взгляд его совсем не поменялся и остался как прежде пустым и обречённым. Изредка в тиши раздавались его всхлипы и он замерзал всё сильнее и сильнее.                     Дни тянулись, словно горячий каучук, для этого мальчика, который совсем уже возненавидел себя и весь этот мир. Меж тем, в комнате его, медленным вальсом в абсолютной тишине кружилась пыль в своём, по обыкновению, прекрасном танце, покрывая все поверхности тонким пуховым одеялом. Он лишь чувствовал, как под монотонное тиканье часов его жизнь постепенно уходит от него, как и его детство, и он лишь продолжает чего-то ждать в этой бетонной тюрьме, периодически вздрагивая от холода и злости.                     И вот, в один прекрасный день, или любое другое время суток, что были совсем неясны и туманны, мальчишка закрыл глаза, попытался совсем ни о чём не думать, и это получилось, хоть и совсем не сразу. Он даже смог расслабиться, облокотиться на спинку стула и как будто даже чуточку задремать в столь прекрасном, спокойном умиротворении. И хоть на этот миг избавиться от таких грязных, вязких мыслей, предаться охмеляющему блаженству спокойствия и пустомыслия до того было приятно, что не побоялся мальчишка даже скорчить какое-то слабо-довольное лицо, что выглядело как приступ какого-то безумия, охватившего его разум. На деле же просто страх и всепоглощающее одиночество, которые он ненавидел до каждой клеточки.                     Однако весь этот отдых, окружавший его с головой, в один момент прекратил своё существование, и случилось это весьма странным образом. Уже наслаждаясь весенним солнышком в своей голове и беззаботной радостью, он вдруг почувствовал, как чья-то маленькая ручка его дёрнула, дёрнула за штанину да так не слабо, чтоб уж точно можно было почувствовать. И подобная неслыханная наглость, конечно, не могла не стать предметом разрушения колеблющегося спокойствия мальчика, а ещё не могла остаться без его внимания. Хоть Моно и испытывал сейчас какое-то расслабление и даже в кои-то веки воодушевление за столь длительный период бесконечных мук и терзаний, никакое желание остаться в этой нирване не могло сейчас остановить его неистового любопытства и смутного беспокойства, а может, даже и страха.                     Он открыл глаза, но совсем ничего не увидел в первое мгновение. После того, как огляделся, оставил за собой широкий вопросительный круг изумления и возмущения в одном лице, что даже как-то ужасно больно кольнуло его сердце. Дело в том, что в этот самый волшебный миг мальчишка ожидал чего-то интересного, необычного, странного, красивого… Он ожидал чуда! Действительно! Вся его душа, всё естество его, всё, чем только он мог быть в этом мире, – всё трепетало и почтенно ждало сейчас этого самого чуда! Ведь то, что произошло сейчас в этот самый момент – что-то совершенно непонятное, необычное, неизведанное и непознанное его разумом диво, неустанно окрыляло его интерес в ту самую минуту, когда решил он, что покоем этим можно пожертвовать в угоду кристально-чистого, расцветающего любопытства.                     И вот, жертва принесена, минута его спокойствия, столь кропотливым усилием достигнутая им в его сознании утрачена и выброшена в помойку – не со зла, а во имя чего-то, быть может, гораздо более важного. И что по итогу? Пустота?! Да как посмел этот мир столь жестоко издеваться над этим маленьким мальчиком, лишая его последнего оставшегося у него огонька света в этой тьме?! Как посмел он это сделать?!                     Моно снова заскрежетал зубами и, сжав кулачки, больно ударил ими в свои колени от злобы, прыснувшей в него красным потоком. Однако быстро смягчился, перетерпев минутный позыв, когда понял, что кроме боли этим ничего не добьётся. Он решил не сдаваться на этом и оглядеть комнату получше. В конце концов, сейчас действительно произошло если не чудо, то хотя бы сладостный момент его дивного предвкушения. Столько времени он уже провёл в этом месте под бессмысленный тик метронома в его собственной голове, угнетаемый лишь одними собственными мыслями и настроениями, что беспощадно сдавливали грудь и горло своими спазмами, а такое резкое и необычное вмешательство извне он почувствовал впервые. Кто-то, или что-то, точно жаждало его внимания и что ж – оно его получит! Мальчишка готов был сейчас осмотреть хоть всю комнату, каждый её тёмный уголок и найти нарушителя его драгоценного покоя, а уж после он его, наверное, не отпустит и будет судить по всей строгости, каждый миг ввергая его в океан своей ненависти и злобы. Или нет…                     Тут он поднял ноги на стул и сел на свои колени. Какой-то чёрт потянул его заглянуть вниз: под самый стул. Там он увидел в тени сначала что-то неразборчивое, но после, всматриваясь во тьму, черты в его глазах начинали постепенно образовываться, и вот, он ясно понял что перед ним. Это был колпак! Небольшой конусообразный колпак!                     Мальчик тут же вспомнил нома: того небольшого чердачного человечка с головой в форме конуса, что был таким добрым, милым и до того приятным на ощупь, что казалось и сделан то был из одной лишь нежности и мягкости, словно та потерявшаяся на чердаке мягкая игрушка. И откуда здесь вообще взялось столь милое существо для такого скучного и мрачного места? Да, воспоминания о номе были приятными и тёплым ручьём лились в ещё очень крепкой памяти, вот только разматывая этот клубок, непременно уйдёшь дальше положенного, и с тем вместе Моно вспомнилась и та его первая встреча с Шестой, ставшая для него началом конца.                     Пока Моно боролся с волной нахлынувших дурных воспоминаний, конус вдруг сорвался и с непостижимой для такого маленького существа скоростью помчался прочь, скрывшись в тёмном углу комнаты. Мальчик лишь чуть крикнул «Стой!» немного испорченным голосом, а после решил спрыгнуть со стула и помчаться за ним. Вот только всё пошло не по плану: мальчишка, так долго просидевший на стуле почти неподвижно, с непривычки смог сделать лишь один неуклюжий шаг, а после шлёпнулся прямо на бетонный пол, подняв в воздух облако пыли. В первый миг эхо разнесло по комнате его судорожный кашель, потом злобное шипение с неудачными попытками подняться, а после плач: такой отчаянный и разбитый.                     И пока парнишка выл и всхлипывал об упущенном чуде, о том, что даже оно его оставило одного, в темноте снова заблестел колпак. Он переливался золотисто-красно-синим цветом, сиял и, кажется, как будто светился ещё какими-то красками. Первое время мальчик всего этого не видел – не видел, ведь даже не смотрел по сторонам, а только куда-то в пол. И лишь когда в темноте стали появляться скрипучие голоса, и когда его постепенно окружали всё новые и новые колпаки – только тогда он обратил на них внимание.                     Моно приподнялся и отполз к стулу от неожиданности и даже лёгкого испуга, он не знал, что делать и что говорить. Меж тем, вокруг него собралось с десяток номов, каждый из которых был в каком-то странном колпаке: немного ненатуральном, шибко красивом и, быть может, праздничном, который обычно надевают на день рождения. И точно! Такой колпак всегда надевают на детские праздники, а номы в них смотрелись особенно забавно.                     И тут мальчик замер. «Неужели сегодня у меня день рождения?» – подумалось было ему. И ведь правда! Чем больше мальчишка об этом думал, тем больше начинал находить он подтверждения этой резвой мысли. В то время как дни его стали настолько серыми и скучными, что забыл он даже про свой день рождения, появившиеся номы вдруг поспешили ему об этом напомнить, что оказалось сейчас несказанно приятно. Мальчишка буквально чувствовал, как на душе его становится тепло, как вдруг у него появляется желание улыбнуться. До того уж было всё это прекрасным.                     Пока Моно думал обо всём этом, прикидывая в голове своей различные варианты объяснения происходящего, праздничных колпаков в комнате становилось только больше и они подходили к мальчишке всё ближе, выходя из самых тёмных уголков. Один из них подошёл к нему ближе всех, в его руках был точно такой же колпак, как и на голове, а может, даже чуточку красивее. Пока Моно сидел на полу, вжавшись спиной в ножку стула, подошедший ном воспользовался растерянностью и изумлением мальчика и вероломно надел на его голову колпак, отчего вся толпа собравшихся весело захлопала в маленькие, белые, почти что плюшевые ладошки. Сначала мальчик никак не среагировал, но после что-то случилось…                     Внезапно мальчик почувствовал облегчение: такое лёгкое и небесное облегчение, что, казалось, всё его тяготившее, вмиг исчезло, уступив место беззаботной и светлой радости, засиявшей в медленно вырисовывающейся улыбке. И радость эта была столь беспредельна и хороша, что Моно более не изъявлял никакого желания “судить” этих милых созданий, да и вообще на какую-то ненависть в их отношении уже не был способен. Они же бережно помогли ему подняться на ноги, а после отошли чуть назад и как бы замерли в ожидании чего-то трепетного и прекрасного. И момент этот, которого с нетерпением ждала вся процессия, настал: в темноте вдруг показался огонёк, что с каждой минутой становился всё ближе и ближе к мальчишке. В какой-то момент тот понял, что это не огонёк, а ровно десять ярких огоньков, сияющих на десяти маленьких свечках. С каждой минутой, как эти свечки становились ближе к нему, он чувствовал, как их тепло ласкает его лицо, пусть даже они ещё совсем так далеко, но уже можно было разглядеть даже тот шоколадный торт, на котором они таят. Несколько номов в таких же праздничных колпачках толкали вперёд небольшой столик на колёсиках, на котором и красовался этот торт.                     Когда же торт этот оказался совсем близко к Моно, и тёплый свет уже отражался в его бледном лице, а также сверкал в счастливых карих глазах, номы окружили его и затихли в лёгком ребячьем нетерпении. Казалось, вся комната сияла в свете десяти маленьких свечек. Мальчик знал, что дело теперь за ним, что момент такой происходит лишь раз в год и что упустить его нельзя.                     Он закрыл глаза, и пред ним возник образ той самой девочки в жёлтом дождевике, серыми глазами и бледным лицом, наполовину скрытым густой чёрной чёлкой и треугольным капюшоном. Образ этот был прекрасен, ведь где-то там, глубоко в душе, он всё ещё любит её и не желает никакого зла. В конце концов, какое зло можно желать такому измученному этим миром существу? Она даже не виновата в том, что пришлось испытать здесь этому мальчишке в одиночестве: она сама стала жертвой этого несправедливого мира. И если бы только у Моно была такая возможность, он бы обязательно ей помог: вытащил бы из любого опасного места, дал бы ей свободу сделать и сказать то, что ей действительно хочется сказать.                     «Как бы я хотел, чтобы у меня была возможность всегда дружить с ней», – украдкой подумал он, сделал глубокий вдох и, открыв глаза, задул все свечи разом, погрузив лицо в тень.                     Номы хлопали в ладоши и весело лепетали что-то на своём, понятном только им языке, а Моно, переборов минуту горького молчания, против окружающей его всеобщей радости, принялся праздновать такой дорогой ему день рождения. В конце концов, пройдя такой долгий, изнуряюще мучительный путь, приведший его по итогу к пустоте, он заслужил маленький праздник. И впредь он уже не задумывался ни о чём таком, что хоть на миг охмурило бы его лицо, а лишь отдался празднику вместе с этими милыми, беззаботными и наивными номами, что веселились, прыгали, взрывали хлопушки, взбирались мальчику на спину, как малыши, вечно просящие покатать. И так беззаботно и красиво мальчик праздновал и веселился, руки и щёки его были в недавно съеденном торте, а в стеклянных глазах уже не умещалось его бесконечное счастье.                     Этот день прошёл даже медленней, чем любой другой день и был куда интересней. К тому моменту, как день кончился, оставив яркий след в душе десятилетнего мальчика, он уже сладко сопел на стуле, усыпанный блестящими конфетти, в объятиях своих новых, тёплых и мягких друзей, подаривших ему этот великолепный праздник.                     Сладких снов, мой милый мальчик, мой волшебный маленький принц – дитя такой родной тебе пустоты.