Красным по белому

Избегая реальности, можно представить свой собственный мир: на полу нет осколков купленной больше десятка лет тарелки, в соседней комнате нет громких звуков, на кухне не спрятаны ножи, и каждый вечер семья собирается за ужином и строит планы на грядущую неделю. Сидя под столом, Хуа Чэн хочет придумать свою собственную историю, но руки, до онемения прислоненные к ушам, напоминают, что жизнь здесь, и ее не выдумать. Звон в ушах, дрожь по телу, громкие голоса – реальность, которая привязала к себе и не отпускает. Его место здесь – в разрушенной комнате под шатающимся столом, куда тонким слоем проникает запах сигаретного дыма из соседней комнаты, и быстро улетучивается в незаделанные деревянные окна, скрипящие от ветра. Из этого места можно выбраться только ранним утром, когда холодеют простыни от ночного воздуха. За хлипкой дверью тихо, слышен каждый шаг на гнилых половицах. Тогда, Хуа Чэн придумывает свой собственный мир. В этом мире все ярко до темноты в глазах, и все тускло до светлых бликов. Здесь каждый рад помочь, и опечален несправедливости. Добро здесь в каждом дыхании, а зло в каждом сердце. Он видит маму, впервые за неделю готовящую завтрак. Пахнет вкусно, и отдает чем-то теплым. А может, это нагретый от плиты воздух. На столе уже разложен хлеб и налит сок, а звонкий голос просит подождать еще несколько минут. Они сидят друг напротив друга и не разговаривают, наслаждаясь. Возможно, вечером вместе они сходят в парк и прогуляются, купив мороженое у уличного продавца. А, может, посетят местный театр: Хуа Чэн слышал от одноклассника, что новая постановка стоит, чтобы взглянуть. На день можно построить столько планов, но нужно ценить каждый момент. Он медленно прожевывает омлет и встречается глазами с мамой. Она улыбается, как давно этого не делала. Он действительно скучал по ее улыбке. Хуа Чэн хочет ухватиться за этот момент, но он ускользает. В комнату просачивается запах сигарет. Хуа Чэн просыпается. В дверях стоит отец, зажимающий между губами смоченную сигарету, и велит собираться в школу. Сегодня воскресенье. Проходя мимо кухни, он видит все ту же разбитую тарелку, из которой ел, сколько себя помнил. Где-то за пределами есть место, куда можно уйти и быть собой. Но Хуа Чэн такого места не знает. В его потрепанных, так оберегаемыми им, книгах о таких местах не пишут прямо: дают подсказки, описывают вскользь, иногда избегают упоминания. Хуа Чэн бы хотел, чтобы кто-то мог сказать прямо, куда бежать, чтобы вновь обрести дыхание. Хуа Чэн устал от вечных пряток, ему хочется открыться. В его мире таким бы местом была площадь. Среди большого количества людей можно затеряться, а можно, наконец, не скрываться. Хуа Чэн не знает, какой он настоящий. Быть может, он прозорлив, находчив, целеустремлен, упрямен. Может, он совсем не слаб и не уродлив, а на щеках его могут появиться ямочки от улыбки. Может, и он заслуживает испытать счастье, хоть на день. На площади он был бы собой, каким себя придумал и желал. Среди такой толпы он мог бы встретить кого-то, кто на него похож. Кого-то, кто тоже потерян. Левый бок отдает резкой болью. Он и сам не заметил, как остался один среди толпы. Окруженный сворой мальчишек, он понимает, насколько действительно одинок. Ему одному не выстоять. Ему нужен кто-то. Этот кто-то мог бы быть актером на площади. Хуа Чэн где-то слышал, что каждый в этой жизни – актер, ведь у каждого главная роль – быть собой. А в фильме главных героев должно быть двое. Одетый в струящуюся белую ткань, вышитую золотыми узорами, актер исполняет свой монолог, идущий от сердца. Как и положено, игра на высшем уровне, правдоподобна и душещипательна. Зрители уверены, что все это – игра. Хуа Чэн же знает, что все это искренне. Он стоит в центральном ряду, боясь приблизиться к тому, чье явление может осветить всю его жизнь. Он смотрит украдкой, в щелку между головами впередистоящих, и желает быть тем, кто когда-то сможет подойти к тому, кого сотворил. Монолог заканчивается бурными овациями, что оглушают Хуа Чэна. Он лежит на холодной земле, во рту крупинки пыли, видимо, с подошвы чужих ботинок, а вдалеке озлобленный смех. Если закрыть глаза, то можно вернуться в другую реальность. В памяти яркий образ актера в белых одеяниях, а перед взором сырой асфальт в небольшой луже крови. У Хуа Чэна нет выбора, кроме как оставить глаза широко открытыми. По обрывкам, он рисует на пожелтевшей бумаге образ молодого парня в белых одеяниях и праздничной маске. Волосы гладкие, словно шелк, по бокам заплетенные в тонкие косы, уходящие в высокий пучок. В руках его меч, уверенное лежащий в руке, а рот застыл в мягкой улыбке. Весь его образ воинственен, но не кричит о силе и превосходстве. Защищенность – вот что чувствует Хуа Чэн, смотря на облик из красного карандаша, что служит ему уже четвертый год. Рисунок недостаточно хорош: не хватает точность, цвета, мягкости и человека рядом. Хуа Чэн злится. На себя. И он берется за карандаш вновь. Здесь, на дешевой бумаге, протертой от частого использования ластика, он находит надежду. Впервые, в его мире появляется кто-то, к кому он тянется, но до кого дотянуться не может. С каждой разбитой тарелкой, сгоревшей яичницей и новой трещиной на поношенных кроссовках он понимает, как далек от того, к кому стремится. Утро встречает его промерзлой погодой, пеленой тумана и праздным перезвоном колоколов. Торжественная панихида сопровождает его всю дорогу, а голоса церковного хора пробираются под кожу и сдавливают горло. Думая об утрате, прокрадывается мысль, что где-то кто-то что-то приобрел. Перед ним дешевый гроб и тело, которое больше его не потревожит. Никто не плачет, даже дождь прекратился. Стоя в сырой земле, Хуа Чэн понимает, что, возможно, сегодня – он тот, перед кем смиловались боги. Во время очередного представления, он робко проходит ближе, стараясь не задевать никого из присутствующих. Этим вечером он, действительно, смелеет. На актере все еще золотая маска, украшенная белыми цветами, коих Хуа Чэн никогда и не встречал в жизни. Возможно, когда-то увидел в энциклопедии и представил по памяти. Такие же цветы украшали рукоять меча, что было уже импровизацией. Ему хотелось чего-то необычного и волшебного. Представление сегодня было без слов, один лишь поединок, что представлял собой танец. Оркестр, играющий напряженные аккорды, и звуки мечей, что так резво сталкивались друг с другом: такой оглушительный грохот Хуа Чэн и не слышал, завороженный зрелищем. Поступь актера была легка, но движения четкими и резкими – как в одном из спектаклей, которое им показывали в школе на еле работающем проекторе. Хуа Чэн тогда едва дышал, смотря на череду прыжков танцоров и гибкость рук балерин. Ничто не отрезвляет его: не крики «браво», не бурные овации. Лишь когда он следует тенью за белыми одеяниями, его глаза ослепляет алый цвет, неизвестно откуда взявшийся рядом с силуэтом актера. Красная ткань растекается по белому ханьфу кровью, ручьем оплетая рукав и кожу. Хуа Чэн не знает кто это. Он не видит лица и не смеет поднять взгляд, чтобы разглядеть стан. В его распоряжении все дни и ночи, и он разузнает, кем нужно быть, чтобы приблизиться к тому, о ком он и не мечтает. Красный карандаш, наконец-то, будет использован по назначению. В кирпичных стенах школы он слышит монотонный рассказ учителя, но совершенно его не слушает. Здесь, на последней парте, он уделяет внимание деталям, которые раньше не бросались в глаза: за место дыры в линолиуме он смотрит на старую, но ухоженную кормушку на березе во дворе школы, наблюдает, как родители за воротами ждут детей с продленного дня. Столько всего доброго и одновременно грустного сердцу вокруг него, что он бы хотел забрать это с собой, в свой мир. В то время как Хуа Чэн занят разглядыванием таких простых мелочей жизни, кто-то разглядывает его застиранный кардиган с выцветшей ткань на локтях и штаны, что едва доходят до щиколоток. Он смешен и несуразен, поэтому старается лишний раз не вставать из-за парты, чтобы не навлечь еще больше взглядов, что поджидали его за деревянной дверью кабинета с трещинами на стенах. У таинственного незнакомца все еще нет лица, но есть форма: волосы, цвета вороньего крыла, величественный стан, тихая поступь, что дает о себе знать лишь перезвоном украшений на высокой обуви. Хуа Чэн замечает его на каждом выступлении в дальнем углу рыночного ряда, рядом с которым находится плацдарм для уличных зрелищ. Он так же не позволяет себе приблизиться к актеру и помешать выступлению, но он не отказывает себе в удовольствии смотреть. Их взгляды с Хуа Чэном похожи: в глазах обоих восхищение, уважение и безграничное тепло. Но во взгляде мужчины в красном есть что-то еще, чего Хуа Чэн не знает. Он не может распознать эту эмоцию потому, что никогда ее не испытывал. Что-то подобное он наблюдал, когда в парке родители раскачивали ребенка на качелях. Возможно, это забота. После выступлений артист раскланивается, и, если бы не маска, можно было бы увидеть порозовевшие скулы, Хуа Чэн уверен. Все так же он следует за белыми одеждами, заранее готовясь к появлению алых цветов. Незнакомец всегда одаривает актера белыми цветами, и Хуа Чэн впервые понимает, что с каждым разом на белых одеяниях на один цветок больше. Все, казалось бы, так просто, но Хуа Чэн не понимает, как выразить это на листе бумаги, пропахшей сыростью и гнилью их квартиры. Постепенно появляются очертания. Происходит это после того, как Хуа Чэн смог выйти за рамки деревянной обугленной двери в их классном кабинете. Оттаявший снег принес за собой теплый конец апреля, и весенние лучи добрались до последней парты, прожигая кожу и даря тепло. Им вновь разрешили во время отдыха выходить гулять во двор, а Хуа Чэну было слишком мало тепла на светлой коже запястья. Он поднимает глаза, и видит улыбающихся друг другу людей: лицо актера все еще остается загадкой, но он видит ту часть лица незнакомца, что не скрыта спадающими волосами, небрежно колышущимися от ветра. В его рисунках впервые появляется тот, кто не скрывает ни от кого свой истинный облик. Хуа Чэн хочет разрушить ту стену, что воздвигнули без его воли, хочет разрушить те оковы, в которые его поместили и избавиться от удушающего чувства в легких. Его бросили одного, и без чьей-либо помощи он лепит себя, как умеет. А кто-то приходит и разрушает то, что строилось годами. Он слышит очередные насмешки над всем тем, с чем рождаться не выбирал; слышит обзывательства, что сыплются на него градом. Хуа Чэн понимает, что в жизни нет справедливости, когда пачкают в пыли его и без того заляпанную рубашку и оскорбляют нищим и убогим. Те вещи, которые он оберегал, оказываются втоптаны в грязь, будто ничего не значат. Представление сегодня выходит драматичное, а погода омрачнена ливнем. Он не смеет подойти к сцене, предпочитая сидеть на холодном камне, позволяя крупным каплям стекать за шиворот, холодя кожу под тонкой тканью. Сквозь крупную барабанную дрожь до него доходят перешептывания зрителей, что твердят о том, как красив актер и как же долго он скрывал от них такое прелестное лицо. Сердце Хуа Чэна сжимает тугой болью. Он не смеет встать и показаться тому, кто дал ему свет, не хочет видеть в глазах отвращение, иначе рухнет все, во что Хуа Чэн верит. Возможность видеть, слышать и следовать за тем, кто вдохнул в него жизнь более чем достаточно. Он всегда будет по близости, и это ничто не изменит. Он не замечает, как алый зонт накрыл его, спасая от уже противных капель. Он знает, кому он принадлежит, и ему совсем не страшно. Впервые, стоя так близко, он чувствует что-то родное в человеке, чья аура кричит о силе и превосходстве. Они не говорят ничего, лишь смотрят в сторону толпы, в глубине которой находится тот, ради которого они приходят вновь и вновь. Хуа Чэн все еще не знает, что это за чувство, что заставляет его возвращаться, двигаться вперед и не отчаиваться, когда тело уже по уши в воде, а ноги не достают дна. Здесь, перед тем, у кого все еще нет имени, он чувствует спокойствие и собственные силы. Дождь заканчивается, а вместе с ним и пропадает зонт над головой. Хуа Чэн робко поднимает взгляд, когда незнакомец присаживается, нежно проводя рукой по его запутанным мокрым волосам. - Я знаю, что тяжело. Но ты должен продолжать, слышишь? ради себя. Он провожает взглядом силуэты в белых и красных одеяниях, что держат друг друга за руки так крепко, будто опасаясь потерять друг друга. А в руке у Хуа Чэна коралловая бусина.