После

Роберт сел в машину, бросив вещи на пассажирское сиденье. Выпитое пиво немного кружило голову, нет он определенно не собирался садиться за руль, просто хотелось уединиться и перевести дух. Роберт действительно был рад — выиграть чемпионство десятый раз подряд, скольким клубам такое удавалось? По пальцам можно пересчитать, а он к большинству этих побед лично приложил руку, а если быть точным, ногу. Хотел бы он что-то изменить в своей жизни? Роберт часто об этом думал, и оглядываясь назад, честно признавался — в первую очередь самому себе —, что нет. В какой-то степени он был действительно счастлив. Карьера, семья, и… а дальше лучше не думать. И кажется, лучше для всех, кроме самого Роберта. Он отпраздновал с командой очередное чемпионство, как мальчишка от души побегал по полю с игрушечной тарелкой, обливался пивом, пошумел в раздевалке уже родной Альянс Арены, посидел в ресторане со всеми. И никто не удивился его скорому уходу, потому что у Роберта режим, стальные правила, да и не был никогда Левандовский любителем бурных веселий, несмотря на столькие годы в Баварии, так и оставался человеком в себе. Главное, забивай, Роберт. Остальное неважно. И вот он, наконец, в маленьком пространстве своей машины может уже послушать тишину и перевести дух. Одной рукой Роберт отбивал по рулю рванный ритм, а второй нервно крутил телефон. Написать — не написать? Время уже давно за полночь, спит, скорее всего. А если написать, то что? «Прости?», Ройс 100% скажет не устраивать сцен, если, конечно, вообще ответит. И не потому, что будет спать, а потому… что это Ройс. Прочитает, выключит телефон, а ты живи дальше как хочешь со своим «прости». Столько лет прошло, а при встрече Роберту до сих пор хочется извиняться. А за что? Он столько раз перед матчами готовился, продумывал возможный диалог, не потому что может не быть момента, а потому что Ройс скорее всего не захочет разговаривать. Что пожмет руку, спросит, как дела или поблагодарит за игру, если это будет в конце матча — у скрупулезного поляка были варианты почти для любых возможных сценариев. Но каждый раз все они улетучивались и все, что Роберт мог из себя выжать — это сдержанная улыбка. И было даже проще, когда Ройс линял с поля сделав морду кирпичом. Потому что такие моменты, как сегодня выводили Левандовского из равновесия. Он потрогал его двумя руками и почти даже улыбнулся. Быстро, вскользь, если бы не камеры, запечатлевшие момент, можно подумать, что ничего и не было. Показалось. Но что он хотел этим сказать? Дежурный жест? Или «Я готов к диалогу»? Или «Гори в аду со своей Баварией»? Как бы там ни было, Роберт всегда чувствовал вину перед Марко. За свой уход, за забитые ему голы, за команду, за явные судейские ошибки. И ни медитации, ни самовнушения, ни встречи с психотерапевтом ему не помогали это изменить. Телефон в руке обжигал пальцы. Роберт несколько раз разблокировал экран, зашел в звонки и мессенджеры. А вдруг? Хотя нет, конечно, нет. Может просто позвонить? Три гудка и сбросить, чтобы если что, всегда был вариант, что спит и не слышал. А что звонить-то, что сказать? «Привет» и дышать в трубку, надеясь на самопроизвольное развитие диалога? Сердце колотилось как после стометровки. Роберт отогнул козырек над сиденьем и посмотрел на себя в зеркало: уставшие глаза, редкие седые волоски на висках. Вот он — лучший бомбардир. «Я приеду?» — почти с закрытыми глазами, чтобы не передумать. Тут же кинул телефон на пассажирское, поверх сумки, и повис на руле. Сердце уже вырывалось наружу где-то в районе горла. «Считаю до двадцати и еду домой. Раз, два, три, четы…» Телефон моргнул экраном. «Давай» Такси приехало через пару минут. «Варшава, Краков, Вроцлав, Люблин, Белосток…» — в моменты особой тревоги или когда надо срочно освободить голову, Роберт перечислял польские улицы или города, это был один из самых полезных советов, который дал ему психотерапевт. «Щецин, Кельце, Закопане, Севеж… Дортмунд, Дортмунд, Дортмунд. Вот черт!» Приехали. Роберт бегом поднялся на третий этаж, минуя лифт. Адреналин нес ноги, игнорируя послематчевую усталость. Вот его номер. Вдох-выдох. Роберт знал, что после его ухода Марко предпочитал жить один, он хоть и имел теплые отношения с сокомандниками, но тоже оставался для всех вещью в себе. Стук в дверь. Что скажешь, Роберт? Где твои заготовленные фразы? Марко появился на пороге в темно-серых дортмунских трикошках и белой футболке. Такой домашний, уставший и уютный. И у Роберта разом опустела голова. — Привет. — Заходи, — Марко оставил открытой дверь, проходя в номер, — Чай будешь? — Да! — как-то почти криком получилось у гостя, словно это был чай последней надежды. Марко даже коротко обернулся. Ройс щелкнул чайник, поставил две чашки на высокую барную стойку, достал два пакетика зеленого чая и сел на край стула, как на жердочку. Роберт уселся напротив, двумя руками вцепившись в сиденье неустойчивого стула. — Не люблю эти стулья, вечно шатаются, — попытался улыбнуться Роб. Марко лишь молча пожал плечами и разлил кипяток по чашкам. Одну придвинул к Роберту, а вторую к себе и положил в нее три ложки сахара. Роберт улыбнулся. «Совсем не меняешься», хотелось ему заметить. Но вместо этого он хлебнул обжигающий чай. — Отметил? — Ройс звенел о чашку ложкой, он всегда это делал так, словно хотел, чтобы все вокруг были в курсе его чайной церемонии, а потом непременно бросал мокрую ложку на стол, а не аккуратно клал на блюдечко. И Роберт жадно ловил глазами каждый знакомый жест. — Немного, — словно оправдываясь пожал плечами Роберт, — Ты же знаешь, я не любитель всех этих вечеринок. «Ты же знаешь» и «А ты помнишь» — фразы паразиты, которые непременно заводят разговор в тупик. — Угу. Человек такое существо, которому непременно нужна оценка его действий. Некое социальное одобрение. Порой, делая какой-то шаг мы подсознательно думаем «Ну вот, я сделал (а), теперь твоя очередь», «Я пришел (а), спроси хотя бы зачем». В ситуации с Ройсом же все работало с точностью наоборот. Любое действие, даже положительное, да хоть самый геройский поступок разбивались в дребезги о его ледяное «И что?». Поэтому Роберт отчаянно надеялся, что Марко не изменит себе и не спросит его зачем он приехал. Потому что у лучшего бомбардира не было ответа на этот вопрос. Ни для него, ни для самого себя. Они молча пили чай и Левандовский подперев рукой щеку задумчиво изучал до боли знакомое лицо напротив. Он злится? Разочарован? Вроде нет. Марко казался на удивление спокойным, не пытался съязвить или сделать надменное лицо. Роберту снова захотелось извиниться, уже скорее на автомате. Признать, что судья был не прав, в который раз. Но вот сейчас он понимал как никогда, что Ройс его никогда не простит, но у него абсолютно точно уже отболело. И от этого становилось как-то не по себе и в теплом номере, под курткой, которую он так и не снял, и футболкой, бегут морозные мурашки по коже. Что вдруг, теперь Марко не чувствует к нему ничего. Ни любви, ни ненависти — пустота и безразличие. Отболело и отвалилось. Он передернул плечами как от холода. — Почему не спишь? — Не знаю, остатки адреналина, наверное. Все думал, что надо прилечь, а потом ты написал, — такой спокойный тон и вздрагивание ресниц. Ни претензий в голосе, ни каких-либо интонаций. Ни-че-го. — Прости, если отвлек, — Роберт тут же прикусил язык, все-таки вырвалось это «прости», пролезло, как змея в маленькую щель и все же втиснулось в разговор. — Да ничего. Ничего. Роберта начинало потряхивать. В горле рос огромный ком. — Где Анна, была сегодня? — Она в Польше, готовится к очередному кэмпу. А Скар, не поехала? — Нет, она в Мюнхене. На каком-то бабском мероприятии. Говорила, но я не запомнил. — Что, скоро вернется? — встрепенулся поляк и выпрямился как по линейке. — Нее, она в другом отеле. Ройс как-то печально ухмыльнулся, но быстро нырнул носом в чашку и разом допил оставшийся чай. У Роберта заныло в животе и скрутилось в узел. — Марек… Ройс замотал головой: — Не надо. — Почему? — Роберт накрыл его руку своей и Ройс, к его удивлению, ее не одернул. — Просто не надо. Не сегодня, — Марко смотрел в пол. Роберт придвинулся ближе и уже обеими руками обхватил руку Ройса переплетая пальцы, поглаживая, следуя пальцами по орнаменту татуировки. — Марек… — Это был не вопрос, не просьба, Роберту хотелось произносить его имя снова и снова. Ройс поднял на него глаза, которые блестели в приглушенном свете лампы. У Роберта защипало в носу. Они оба понимали, что дело не в сегодняшней игре, не в упущенном шансе побороться за чемпионство, ни в неудачном участии Боруссии в еврокубках. Каждый знал, что этот Классикер мог быть последним для них двоих. Сезон почти окончен, впереди долгое лето, а потом — неопределенность. Если Роберт уедет, то это будет конец. И никакие объятия или бешенный секс не спасут положение и сделают только больнее. Утро неизбежно настанет и придавит их бетонной плитой. Перед смертью не надышишься. Роберт шмыгнул носом, резко встал с неудобного стула и потянул Ройса на себя, тот без какого-либо сопротивления поддался и уткнулся в плечо Левандовского. Глаза щипало от наполняющих слез. Марко пару раз вздрогнул и тогда Роберт сжал его еще крепче. — Kocham cię bardzo, Marek. — Я тоже люблю тебя, Роберт. Сколько они так стояли, обнявшись и шмыгая друг другу в плечо было известно лишь одному Богу. Роберт опомнился первым, быстрыми поцелуями покрыл шею Ройса, потом за ухом, щеку от нижней челюсти и до виска, обхватил рыжую голову руками и прижался лоб в лоб. — Прости. Все-таки не сдержался. Да и плевать. Обхватил Марко за щеки и посмотрел в мокрые глаза — веки сразу покраснели — Роберт обожал, как у Ройса краснели веки и шея от физической нагрузки или от сильных эмоций — провел большим пальцем по тонким красным губам и прижался к ним как к сосуду с водой после дня в пустыне. Губы были теплые, сладкие после чая и такие податливые, приоткрылись на встречу поцелую. Нежному и глубокому, сладкому и терпкому, со вкусом боли и зеленого чая. Марко коротко поцеловал Роберта еще раз: — Иди. Левандовский кивнул. Вытер ладонями щеки Марко и рукавом вытер свои глаза и нос. Тепло и сильно прижался губами ко лбу Ройса, подобрал с пола свою спортивную сумку и вышел из номера.