На распутье

шон даже не понимает, сколько колесит раскаленный асфальт мексики, пока не ощущает взмокшим лбом горячую кожу на баранке руля. пальцы до сих пор дрожат — не переставали с момента смерти отца — и парень удивляется, как еще не срулил в кювет с таким тремором. думать не хочется совсем или же не получается из-за растворяющихся мыслей, как только те оказываются настигнуты мечущимся сознанием диаса. тень очередного рекламного щита тупит боль в черепе и невыносимое сверло в вычерпанной глазнице. проваливаясь в пустой режим ожидания, шон сидит пару десятков минут, хотя он бы поспорил — прошло как минимум шесть лет. он возвращается в реальность, пропустивший с десяток лет, когда машинально слабо сжимает в пальцах потрепанная книга. он недоверчиво опускает взгляд на блокнот, не отдавая отчета своим действиям. внутри все стремительно плавится, будто под знойным светилом, деформируется до судорог и испаряется. мышцы непроизвольно заходятся в мелкой дрожи, пока он упорно заставляет себя разжать пальцы и выпустить злосчастную обложку, усеянную потертыми глянцами наклеек. проходит как максимум шесть лет, когда он снова слышит этот трескучий, словно стрекот кузнечиков в ночи, укрытой болотными брезентами, голос в шипящем порывами ветра динамике чудом сохранившего зарядку телефона. он обыденно, будто ничего не произошло, интересуется и все болтает. шон лишь что-то мычит, бормочет, отвыкший разговаривать дольше пары секунд, и настораживает финна. он хоть и не хочет, все же знает, что макнамара припрет свою пропитавшуюся дрянным запахом травки и хриплым смехом задницу и будет рядом. распадающийся на гранулы разум мужчины будоражит мысль о финнегане. почти стертом долотом умелого мастера — времени. они теперь совсем другие. хотя насчет макнамары он сомневается. шон знает, что тот будет не в восторге от его отшельничества в новой стране, куда братья-волки так грезили прорваться. однако все идет крахом еще тогда, когда парень срывает голос, опираясь на еще теплое, но опустевшее сидение материного пикапа на проклятой границе. когда оставалось жалких пару метров до того, к чему они старательно шли, встречаясь с проблемами и трудностями. диас не понимает на кого ему злиться и какой из вариантов, пусть и оказавшись ложным, приглушит зияющую дыру вместо органов. ему кажется, что он не слышал биения собственного сердца, растеряв его отстуки на пустынных шоссе мексики. все идет крахом, когда расслабленно сияющее улыбкой лицо макнамары на пороге заброшенного дома после глупого «hola» постепенно тухнет, как бесперебойно закатывающееся за алую полосу горизонта солнце. шон не встречается с его поникшим взглядом, лишь молчит. он молчит, бессонно встречая высовывающийся дынный круг светила. молчит, когда финн выводит его на бессмысленные беседы. молчит. он не уверен, должен ли говорить что-либо. голосовые связки, кажется, заросли сухими лозами, готовыми рассыпаться от неосторожно выпущенного вдоха. чертов финнеган продолжает спрашивать, без умолку трепать языком и с потрескиванием затягиваться очередным косяком. он вынуждает его думать хоть о чем-то: о импровизированном скейтпарке в сиэтле; о походе с карен, когда он был совсем маленьким; о скучных сменах в z-mart superstore; о негаснущих созвездиях; о медалях за бег; и, безусловно, о тех, кто его покинул. он провоцирует диаса на эмоции — пусть они будут отрицательные — финн берет на себя ответственность считать, что это лучше, чем ничего. макнамара ведет себя так, словно его жизнь была наисвятейшей во всей прогнившей америке, силится убедить в этом раскрошенного в кокаиновый порошок волка. он вытаскивает его, надолго засевшего в притягательном омуте, и терпит. диасу кажется, что он терпеливей ебучего изваяния. финн каждое утро провожает к пробуждению и каждую ночь — к поначалу беспокойному, но все же сну. этот взбалмошный, непрекращающе тянущийся дерьмом через закатанную бумагу хиппи словно забирает иглистую, свернувшуюся ежом боль, умело растирая ее в полупрозрачный фильтр и размеренно вдыхая. пусть эта дурь откровенно мерзка, он готов хоть всю оставшуюся жизнь пыхтеть лишь ей, если он сможет скурить ее полностью. он прикрывает глаза и хрипло разражается смехом, пуская мшистый дым. шон думает, что его бетонное логово уже пропиталось этим запахом, как и его собственные волосы, весь скудный гардероб и губы. макнамара натягивает на себя шкуру диаса-старшего и берется смеяться гнетущему в лицо вместо испанца, пока волк не наберется сил и не присоединится к нему. он думает, что должен продержаться к этому времени.