Почему-то скурил три

Он угасал. С каждым днём ему становилось все хуже и хуже, пьянки не доставляли никакого удовольствия, наоборот, ему становилось совестно за них, он хотел порвать со своими друзьями собутыльниками раз и навсегда, но не мог. В его глазах больше не горел тот озорной и весёлый огонёк как раньше, нет, вовсе нет. Его, ранее голубые глазёнки приобрели сероватый цвет, его улыбка, которая обычно не сползала с лица больше не появлялась, или была не жизнерадостная, как раньше, а усталая. Да и сам он был, казалось, опустошен. Почему-то поэту не хотелось ничего, стихи он теперь писал не от восхищения чем либо, не от внезапного порыва вдохновения, а чтоб вывалить все свои чувства хоть куда-нибудь, и то, это надо было делать так, чтоб немногие догадывались о его душевном состоянии. Пить он, как и говорилось ранее, хотел прекратить, но не замечая этого, пил ещё больше, за что ему, конечно же, было совестно. Единственное — он не особо то и любил курить и никогда таким не промышлял. Он никогда не любил курить. Не любил запах сигарет, можно сказать, не переносил его. Никогда. Он пробовал только один раз и после этого предпочел не курить больше никогда, на столько ему не нравилась эта горечь. Он никогда не курил, но сегодня, почему-то выкурил целых три. Да, да, три залпом. Он сегодня был более нервный чем обычно, шугался от всего подряд даже в доме, где, казалось бы, он был защищён. Он стоял возле какого-то ларька и собирался достать из пачки, которую купил ещё месяца три назад, если не больше, новую сигарету и уже собирался поджечь, как его кто-то похлопал по плечу. И был это никто иной, как сам Маяковский. — Ну здравствуйте, балалаечник, давно не виделись. Что-ж это вы на литературных вечерах совсем не обьявляетесь, а, Сергей Александрович? Стихов я ваших и подавно не слышал.. Что, совсем уже свою лирику забросили, м? Как всегда не вовремя, как всегда слишком язвительно, как всегда. Они часто цапались друг с другом раньше, когда Есенина ещё не поглотила эта тоска, когда он был полон сил и энергии, а так же и уверенности что он «утрёт нос этой Глыбе ». Но сейчас ему было не до этого, абсолютно. Вот только курить уже хотелось раз в десять больше. — Я тоже рад вас лицезреть, товарищ Глыба. Я занят, вот и не прихожу никуда, уж извините. — Последние слова он сказал, конечно, закатив глаза. Вот только эта занятость являлась обычными запоями, после которых Есенин и делать то ничего не мог. Но сейчас не об этом, ведь Маяковский заметил сигарету. — Ох, Сергей Александрович, а я думал вы табак на дух не переносите — Опять язвит. Опять «балалаечник» хочет вдарить ему в нос. — Владимир Владимирович, может, лучше уйдете к чёртовой матери? Ему было не до разговоров. Даже близко. Ему хотелось забыться, при чём навсегда, окунуться в мир, где все прекрасно, а не это все. А лучше и вовсе заснуть вечным сном, да чтоб больше никто и не вспомнил. И Маяковский заметил этот пустой взгляд, в котором не отражалось ничего кроме тоски и все той же опусташенности. Заметил эти круги под глазами, заметил то, что он теперь не так воодущевлённо отвечает на колкости в свой адрес, как это было раньше. Заметил то, что Сергей, иль же Сергун, как его любили называть приятели, стал более пропитанным отчаянием, что он гаснул на глазах, и если хоть что-нибудь с этим не сделать, то исход будет довольно таки плачевный. — Ну что же вы, Сергей Александрович? У вас беда что ли какая случилась, иль почему же вы так грустны? Есенину хотелось выговориться, но нужных слов не нашлось, кроме как: — Друг мой, друг мой, я очень и очень болен. Сам не знаю откуда взялась эта боль... Маяковский нахмурился; Конечно, он делал это всегда, но сейчас его взгляд выглядел обеспокоенно, хмуро и грозно, и одновременно... Заботливым? Забавно. Ледяная глыба заботится о ком то по типу Есенина. Кому скажи — не поверит. — А теперь все полностью и чтоб стало легче — А глыбе не многого ли хочется? Владимир Владимирович склонил голову и нежно поцеловал поэта с златыми кудрями в макушку, а после в щёку, даже никак не стыдясь этого. — А так? — Возможно Конечно, ответил имажинист не сразу, как никак нужно было осмыслить произошедшее. Но зато оба точно знали: Есенин к сигаретам больше не притронется даже.