Сосновый бор

***

      Любовь Андреевна с тихим бормотанием под носом бегала из одной комнаты в другую, нервно пошаркивая несколько изношенными тапочками по полу, будто от волнения не могла толком ногу поднять. Казалось, за это утро зеркало в прихожей увидело мимо проходящую сорокапятилетнюю хозяйку больше раз, чем за прошлую неделю. Котята с картины из прихожей внимательно следили за ней огромными тёмными глазами и терпеливо ждали, когда же эта беготня кончится.       Квартирка небольшая: всего две маленькие спальные комнаты с ванной и кухонькой. Много места и не надо для чахлой старушки, коей являлась мама Любови Андреевны, завещавшая дочери эту жилплощадь. В обои въелся запах лекарств, а что-то из мебели нуждалось в ремонте, как, например, шифоньер со сломанной дверцей, неровно прилегающей к основной конструкции. Иконы, обёрнутые в плотную ткань, выглядывали из этого шифоньера. От обеих бабушек достались. К сожалению, время не пожалело ни бабушек, ни лики святых за стеклом треснувших рам. Димка – единственный сын хозяйки – никогда ранее не видел эти иконы, но почему-то думал, что среди небожителей теперь стоит и нарисованный папа, опечаленно опустивший голову со сложенными в вечной молитве руками.       Папа был действительно хорошим человеком. Человеком глубоко и искренне преданным собственному делу – содержанию гостевого дома для приезжих на юге страны, где Хасановы и жили. Место его работы «кормило» всё семейство, что Дима находил забавным: дом имел ещё и столовую на нижнем этаже. Так что он давал и еду зарубежным гостям, и деньги на хлеб насущный. Жили хорошо, хватало на многое, если не на всё. Отцовское воспитание помогло мальчику стать самостоятельным, скромным, но при этом ни в чём не нуждающимся.       Но в один из дней отца не стало.       Казалось бы, обычная простуда или грипп, что гулял по Союзу в период с февраля по март. А потом начались осложнения в виде сильнейшего кашля, которого Димка никогда прежде не слышал: похожий на собачий лай вперемешку с кратким криком тираннозавра, увиденного однажды по телевизору. Мама строго-настрого запретила входить в спальню, где лежал вконец ослабевший Александр Юрьевич. Врачи иногда приезжали навестить его, но что именно они говорили – мальчик не слышал. Мама говорила, что подслушивать нехорошо. Вот и сидел он на табурете на кухне и с замиранием сердца ждал, когда уже откроется дверь в родительскую комнату, и он сможет услышать хорошие новости от докторов. Во время последнего визита скорой помощи мама медленно вышла с покрасневшими от слёз глазами и, смаргивая большие солёные капли с ресниц, проводила людей в белых халатах. А затем, когда входная дверь закрылась, опёрлась на неё спиной и с тихим плачем, который уже было невозможно скрывать от сына, осела на пол, на коврик, чуть замаранный грязью от сапог.       Сейчас Дима стоял у зеркала в своей комнате. Рядышком с его ногами стоял пузатый рюкзак – мама постаралась. На кровати лежал раскрытый чемодан. Внутренности в виде стопки накрахмаленных рубашек Любовь Андреевна несла из другой комнаты.       В отражении зеркала мальчик уловил на себе неживой взгляд с чёрно-белого фото. В серванте, за стеклом, которое отодвинуть было делом нелёгким, стояла фоторамка из красного дерева, окружённая хрустальным сервизом, подаренным тётей Алей на серебряную свадьбу и никогда не использовавшийся по назначению – не иначе, как пылесборник. В рамке красовалась фотография мужчины средних лет, наступившего на каменный выступ, как охотник на тело поверженного льва. Он был одет, как с иголочки, в белую рубашку с закатанными рукавами и чёрные штаны с блестящими ботинками. Диме всегда нравился папин стиль. С картинки десятилетней давности он будто бы смотрел прямо на сына и прищуривался от солнца с лучезарной улыбкой на губах. Смотрел с гордостью и нескрываемой радостью. По крайней мере, мальчику так хотелось думать. Ему очень хотелось снова увидеть тот самый папин одобрительный жест – поднятый большой палец на правой руке, прижатой к той части груди, где билось сердце. Александр гордо ударил бы себя по груди кулаком с оттопыренным пальцем и наверняка сказал бы мягким, но звучным голосом что-то в духе: «Это мой сын!».       Взгляд навсегда замершего на фото отца, казалось, зацепился и за блестящий значок на груди Димки. Отливающие оранжевым языки пламени украшены золотистой окантовкой. На фоне огня вырисовывалась большая алая звезда – почти как на башне Кремля. А на ней, будто из белого золота, высечен портрет дедушки Ленина. Владимир Ильич смотрел вдаль, изображённый в профиль, а под ним золотым по красному располагалась надпись: «ВСЕГДА ГОТОВ!». На шее алел пионерский галстук: отглаженный с особым старанием, с мягкой аккуратной подушечкой на узле. Эти атрибуты дались Хасанову с трудом. Дима из кожи вон лез, чтобы завладеть ими в столь раннем возрасте. Было большой честью вступить в ряды инициативных пионеров, таких активных, трудолюбивых и готовых помочь каждому, кто нуждался в них. Лозунг «ВСЕГДА ГОТОВ!» был прямо про них. Про светлое поколение. Дима исправно учился, ещё будучи желторотым октябрёнком, во всём помогал взрослым и принимал участие в жизни школы: где-то плакат нарисует, где-то в хоре споёт, где-то продежурит за милую душу. И вот теперь он стоял, вытянувшись в струнку, и начищал предмет своей гордости маминой тряпочкой для протирания очков.       Знаменательный день был поздней весной. Приятно покалывало кончики пальцев, подло потели ладони, а лицо старалось не треснуть от широкой счастливой улыбки. Конечно, это произошло не двадцать второго апреля – в день рождения Владимира Ильича Ленина, – потому, что в этот день Дима провалялся дома с ангиной, не в силах даже досадно взвыть. Самым активным новоявленным пионерам были обещаны путёвки в летний лагерь – возможность провести остаток лета в новом месте, непривычных условиях и с незнакомыми людьми. Тем не менее, Хасанов оказался в списках тех активистов, кому достались путёвки. Дима никогда ранее в таких местах не бывал, поэтому, заручившись мамиными советами, нервно теребил в пальцах красную звёздочку с позолоченным портретом вождя. Если сказать по правде, он вообще нигде не бывал. Как-то они осели в этом городе, да так и остались жить.       Но теперь всё будет по-другому. Почему-то Дима думал, что эта поездка изменит его жизнь раз и навсегда.       – Расчёску взял? – мамин голос стал новым звуком на фоне работающего телевизора. Резким настолько, что мальчик дрогнул всем телом и обернулся на мать, что бережно укладывала рубашки внутрь чемодана.       – Да, она в рюкзаке.       Хасанов снова повернулся к зеркалу и поправил очки. С каждым часом они с мамой волновались всё больше. Отъезд уже сегодня, надо быть на месте к десяти часам. На настенных часиках, что издавали забавные пощёлкивания, маленькая стрелка была где-то между восьмёркой и девяткой, а большая – на пяти. Почти полтора часа до начала его большого путешествия. От волнения даже немного скрутило живот. Дима уже испугался, что он заболел и что его никуда в таком состоянии не повезут. Живот глухо уркнул и затих, а боль в один миг ушла, будто её и не было вовсе. Нечто похожее было на приёме в пионеры. Любопытно.       Родные руки легли на плечи и мягко сжали их. Мама обвила его худое тело, крепко прижала к груди и зарылась носом в рыжую пушистую шевелюру. Дима не мог ответить на объятие из-за того, что стоял к ней спиной, но вполне в его силах было погладить её по руке, пробежаться пальцами по уже не совсем гладкой коже, покрытой весьма видимыми венками. Любовь Андреевна изо всех сил старалась продлить свою молодость: пользовалась кремами – сначала дорогими из-за рубежа, пока муж был жив и они могли себе позволить такую роскошь, а потом пришлось затянуть пояса – и не позволяла морщинам стягивать кожу и покрывать её трещинами, словно пустынную засушливую землю. Но от работы в гостевом доме её руки утратили былую гладкость. Однако Дима любил её и с мозолями на костяшках, и с выступающими на всеобщее обозрение венами на внешней стороны кисти. Для него то были самые приятные и самые тёплые руки, которые только могли существовать.       – Ну ма-а-а-ам, – Любовь Андреевна заставила сына недовольно простонать, когда она осыпала его градом из поцелуев прямо в макушку, в самое темечко. – Я ведь уже большой.       – Самый большой, – улыбнулась она и, явно нехотя, перестала докучать ему, коснувшись подбородком его головы. Надо пользоваться моментом, пока он не вымахал под два метра, как его отец. Дети так быстро растут, особенно когда они твои.       Оба одновременно посмотрели на их отражение в зеркале. Дима только сейчас заметил, как любовно мать обнимает его и прижимает к груди, где чуть учащённо бьётся сердце. Мальчик чувствовал это рядом с левой лопаткой: слабые толчки. Картину дополняла мамина улыбка. Улыбка с мягким прищуром тёмных карих глаз.       – Ты так похож на своего папу.       Брови юного пионера взметнулись вверх, глаза расширились. Когда до него в полной мере дошёл смысл сказанных мамой слов, он сузил глаза и впился взглядом в отражение. Он никогда не понимал, как взрослые могли сравнивать детей и их родителей, мол, похожи или нет. Сходства во внешности между ними он не видел, хоть убей. «У него твой нос!» или классическое «У неё твои глаза!» вгоняли в ступор и вынуждали Димку долго-долго всматриваться в младенца, такого пухлого и немного странного на вид, уж точно не похожего ни на кого из родителей.       Вот и сейчас пришлось изучать себя на предмет сходства с мужчиной на фото. Для большего удобства Дима, пусть и отдавив себе пальцы трудно двигаемым стеклом серванта, с преувеличенной бережностью вынул фоторамку и вновь встал перед зеркалом. Мама стояла в сторонке и, скрестив руки на груди, со светлой грустью на лице наблюдала за сыном, за тем, как тот переводит взгляд с себя на Александра (царствие ему небесное!). Прошло минут пять, и мальчик с непониманием разглядывал фото. Видимо, поняв, что у него ничего не получилось высмотреть, кроме цвета волос, он приободрённо растянул губы в улыбке.       – Да, похож. Правда похож. Сходства есть, да.       Но в его словах сквозила ложь. Ничего он не увидел. По крайней мере, в силу возраста не мог этого сделать. Просто не хотелось показаться маме глупым или слепым. Он же большой. Почти взрослый. А им должны гордиться. Дурачков не хвалят и не принимают в пионеры. Дима будто боялся, что если вдруг скажет глупость, то его значок соврут с груди и отнимут раз и навсегда.       Любовь Александровна ничего на это не сказала. Только посмотрела на настенные часы почти обеспокоенным взглядом.       – Пойдём, милый. Тебе нужно поесть перед дорогой. Ехать будете долго.       Она покорно подождала, пока Дима поставит рамку обратно. На стекле остались отпечатки пальцев. Смотрелось некрасиво, но мальчик пообещал себе, что после завтрака обязательно приведёт сервант в порядок. Перед тем, как побежать вслед за матерью, он повернулся лицом к фотографии, вытянувшись в струнку, отсалютовал, как положено, и тихо произнёс:       – Ты будешь гордиться мной, пап.       Пальцы сжались в кулак, большой палец поднялся вверх, и вся ладонь с глухим стуком ударилась в ту часть, где располагалось сердце. Оказалось чуть больнее, чем ожидалось. Глубоко вздохнув, Димка рванул из комнаты навстречу пьянящему аромату жареных котлет и пюре на молоке.