Минхо замирает, с долей подозрения и заёбаной усталости смотря на шоколадку на своей парте. Опять?
Он отошёл только на пять грёбаных минут за холодным чаем из автомата, и вот уже снова. Сколько, спрашивается можно? Такими темпами у Минхо скорее будет сахарный диабет, чем девушка. Ему часто дарят шоколад просто так или по праздникам, а тут даже непонятно по какому такому случаю и не написано от кого. Ну что за детский сад, честное слово?
Минхо пробегается взглядом по классу, но все похоже слишком увлечены обсуждением результатов недавнего теста, чтобы иметь хоть малейшее понятие о том, кто успел подложить ему шоколад. Одноклассники гудят, жужжат, напоминают рой пчёл, а у Минхо голова раскалывается, хочется прилечь и заснуть прямо на парте, поэтому он заторможенно моргает, и с лёгким шипением открывает баночку холодного чая, отпивая — это должно хоть немного взбодрить его. Шоколадку же прячет в карман школьных брюк. Аппетит из-за недосыпа ни к чёрту.
— Хён! Можешь подойти, пожалуйста? — у приоткрытых дверей класса появляется девушка на год младше, и Минхо сначала думает, что это к кому-то другому, но она упорно смотрит на него с каким-то неизъяснимым чувством во взгляде.
— Это ты положила мне на парту шоколад? — спрашивает Минхо, когда выйдя в коридор, узнаёт в девушке младшую сестру кого-то из своих одноклассников. Он был с ней мельком знаком, так что такую возможность нельзя было исключать. В Минхо всё ещё зудел вопрос, ведь надо же было следить за ним и правильно подгадать момент, чтобы успеть положить шоколад: в обычное время он редко отходит от парты на переменах.
— Это... Да, это была я, — старшеклассница запнулась и подняла на него взгляд, заламывая пальцы на руках и явно нервничая. Стеснялась? Минхо отпил из баночки холодный чай, и попытался её успокоить:
— Было очень мило с твоей стороны. Мой любимый шоколад, спасибо, — и это была чистейшая правда — она нисколько не прогадала с выбором.
— О, да, я тщательно выбирала, — улыбнулась, заправив прядь за ухо, и всё ещё бегая взглядом по лицу Минхо — девушка явно кокетничала, сделав шаг ближе. Проходящая мимо компания весело гогочущих парней не заметила её, и один из них случайно задел плечом. Она не удержалась, и повалилась вперёд на Минхо. Минхо, как безвольное домино, чуть не рухнул на пол назад, пролив на свою новую рубашку чай. Те парни даже не заметила небольшую катострофу, созданную ими, а вот старшеклассница была чересчур уязвленна таким положением:
— Прости, мне надо быть аккуратне! Я могу дать тебе салфетки.
— Нет-нет, всё нормально, не надо! Я сейчас всё оттеру в туалете — Минхо окончательно рассыпался на части в собственном сознании, уже проклиная этот день, но он не мог срываться при других. Вдох, выдох — выбрасывает опустевшую банку с холодным чаем в урну, и с успокаивающей улыбкой удаляется в сторону уборных, разглядывая по пути расплывшееся прямо на стыке рёбер пятно. Было неловко.
Минхо залетел в туалет, бросаясь к раковинам и включая воду, леденящую руки, стараясь хоть как-то отмыть пятно, пока это всё окончательно не впиталось. Остальное его практически не волновало в данный момент, но лёгкий шорох заставил обернуться. В одной из кабинок через приоткрытую дверь было видно, что кого-то били. Опять. Однако похоже с приходом Минхо избиение затихло, и местные вышибали замерли, затаились как змеи под прохладными камнями, и чуть дёрнешься — набросятся тут же.
Минхо сглотнул: заляпать рубашку не только чаем, но и собственной кровью отнюдь не хотелось. Сегодня и без того отвратительный день, и разбитое лицо никак бы не улучшило его настроение. Минхо поколебался ещё пару секунд, но такие вопросы для всей школы решались легко и просто — гораздо легче и понятнее было не замечать. Раз били, то, наверно, за дело. Никто не горел желанием влезать в разборки, не разобравшись в ситуации: скорее всего побитый и вправду заслуживал такой участи.
Так что Минхо решил не продолжать портить свой день другими неразумными поступками, и быстро умыл лицо холодной водой, подняв взгляд на заляпанное зеркало, и поймав там большие карие глаза жертвы. Возможно, в них можно было различить надежду, просьбу, мольбу, но Минхо тут же опустил взгляд в пол, быстро выйдя из туалете и направляясь к раздевалкам: уже окончательно решил, что в школьных условиях не сможет вернуть рубашке прежнюю белизну. Надо будет надеть белую футболку из спортивной формы — она вполне подойдёт.
С такими мыслями Минхо поспешил уйти прочь из туалета, прекрасная зная, что как только дверь за ним закроется, избиение продолжиться с новой яростной силой. С лёгкой подачи его самого, но продолжать эту мысль совершенно не хотелось.
Скрип петель, лёгкий щелчок и воцарившая на пару секунд тишина. А потом Джисона снова пинают в живот.
— Вот видишь, даже твой драгоценный хён не хочет за тебя заступиться, — шипит парень ему в лицо, и Джисон сжимается испуганно-надломленно, прижимаясь к холодному кафелю на полу и чувствуя как рёбра ноют, то ли из-за того, что сломаны, то ли из-за того, что сердце вот-вот готово разорваться и проломить их, оставив у Джисона в груди зияющую дыру. Он пока не понял причину этого гадкого скребущего внутри чувства, но было больно.
Бить безжизненный невырывающийся комок гнилого человечества неинтересно — это знают все, особенно Джисон. Было бы странно, если бы он этого не знал, на самом деле. Парни отстают уже через десять минут, ведь пинать Джисона в живот, ломать ему кости, рёбра, пальцы, всё равно, что пинать те же самые камушки, валяющиеся на дороге: сначало может и интересно, но потом быстро надоедает. Да и звонок на урок прозвенел уже как пять минут назад. Какими бы неофициальными королями школы они не были, офицальное начальство в виде учителей и директора всё ещё в случае чего могло ухудшить и без того находящуюся на грани ситуацию. Пора было сваливать.
Когда они уходят, Джисон ещё минут десять лежит на холодном полу. Он не хочет-не может подняться, а тело и мышцы костенеют, затекают, леденеют, кровь бежит ручьём из носа, разбитой губы и никак не останавливается, заливая школьную форму и пол. С болезненным стоном Джисон всё-таки приподнимается на локтях, ощущая как всё болит, тянет, неприятно пульсирует. Ощущает он себя отвратительно сломанным и разъёбанным в край. Как кукла, все шарниры которой повылетали из-за грубого обращения, милая некогда одежда пообтрепалась, обвисла страшными тряпками, лицо выцвело, посерело, а некоторые детальки так и вовсе отломаны. Забытая всеми детьми страшная сломанная кукла. И кому такая вообще может понравиться? Ведь Джисон сломан не только внешне с трещиной по рёбрам и опухшей скулой, но и внутри. Мысли обломаны отцом и торчат острыми краями внутрь, каждый раз при лёгком шевелении причиняя муку. Сердце же ему уже как полтора года назад надломил Минхо, а теперь окончательно доломал и выбросил, как бесполезную вещь. Кому оно нужно, такое безобразное и мерзкое?
Джисон дыша через раз, поднимается на ноги, хватаясь за стены и добредая до раковины. Умывает лицо, пытается оттереть с рубашки и пиджака кровь, но вода лишь холодит пальцы и нисколько не улучшает ситуацию. Голова кружится. Джисону очень хочется надеяться, что у него не сотрясение, как было в прошлый раз, ведь он не хочет опять свалиться по дороге к медикам в коридоре. Он себе тогда руку сломал, когда так неуклюже рухнул на пол и рассыпался на детальки от удара. Потом кое-как собрался в единое целое и добрёл наконец до медкабинета. Ведь у Джисона, что не день в школе, то война, гладиаторские бои, неравные сражения и поражения. Его, конечно, же поражения, чьи ещё могут быть?
— Опять подрался и упал? Сколько можно, Джисон, будь в следующий раз аккуратней, а то нам скоро придётся позвонить твоим родителям и сообщить о твоём поведении. Ты проводишь здесь больше времени чем на уроках, так не годится. Как в следующем году будешь экзамены сдавать? — медсестра всё причитает и причитает, когда обрабатывает разбитую губу Джисона, отдаёт ему полотенце, чтобы кровью из носа не перепачкал ничего тут в школьном лазарете, и прикладывает лёд к опухающей щеке. На жалобы на боль в рёбрах, лишь задирает рубашку и придирчиво рассматривает расцветающие гематомы. Говорит, что это скорее всего ушиб, но лучше обратиться в городскую больницу и сделать рентген. На этих словах обычно её врачебные обязанности заканчивались, и медсестра облёгченно вздыхала, удаляясь к себе в кабинет за соседней дверью, где вечно заполняла какие-то бумаги, периодически попивая чай и тихонько смотря сериалы. Может в первые разы, когда Джисон начал к ней так заявляться посреди учебного дня, женщина и пугалась, волновалась, беспокоилась, но в конце концов быстро свыклась и начала даже раздражаться, завидев в очередной раз его. Тем более Джисон всегда говорил, что это всё ебучие лестницы, с которых он постоянно падал, и все ему охотно верили. Взрослые всегда счастливо верили в то, во что им очень хотелось. Никто не осмеливался даже предположить вслух, что у Джисона могут быть проблемы с одноклассниками, что уж говорить о травле и побоях? В их престижной частной школе такого не было и быть не могло, ведь не зря же она называлась одной из лучших и входила вот уже четвёртый год подряд в топ ста школ Южной Кореи. Высокое качество образования, квалифицированные продвинутые учителя, прекрасная дисциплина и ежегодные победы в олимпиадах — школа сверкала в свете софитов, переливалась гранями как бриллиант, когда как Джисон был грязной песчинкой в этой сверкающей красоте, маленькой поломанной деталькой в общем механизме, лёгким браком, о котором предпочитали не говорить.
Кто захочет знать, что за всеми этими пышными речами директора, яркими улыбками учеников скрывается гниль, яд, боль, Джисон, совершенно невписывающийся в одинаковые ряды идеальных во всём обучающихся? Знать об этом не хотел никто, поэтому весь мир просто предпочёл игнорировать происходящее, не думать об этом, ведь если не думать, не говорить, то всё как-нибудь само разрешиться, исчезнет, тем более Джисон уже будет в следующем году выпускаться. Конечно, если его не забьют раньше в школьных туалетах, но и об этом все тоже предпочитали не думать, не говорить, молчать. А Джисон лишь предпочитал прогуливать школу, сказав, что заболел, или отсиживаться в лазарете, когда в школе проводились общественные мероприятия, дни открытых дверей, приезжали какие-то важные министры и репортёры. И несомненно каждый раз все облегчённо вздыхали, когда происходило такое, и Джисон не отсвечивал своим избитым в кровь лицом в камере журналистов, а школа до сих пор оставалась лучшим примером для подражания. И все были довольны.
— Извините, я плохо себя чувствую, могу я отлежаться до конца этого урока в лазарете? — в дверь постучали, а потом внутрь зашёл парень. Из кабинета выглянула медсестра и кивнула, улыбнувшись. Джисон притих на дальней кушетке, задержав дыхание. Ли Минхо любили все. Он был гордостью школы, самым успевающим старшеклассником, которому все пророчили прекрасное будущее и вообще очень приятным в общении, никогда не грубящим другим. Ли Минхо уважали одноклассники, любили учителя, директор хвастался таким бриллиантом своей школы на каждом мероприятии, в газетах о нём писали уже раз пять точно, и однажды даже показывали по местному телевидению. А Джисон так по-дурацки детско был влюблён в него, при этом прекрасно зная, что ему ничего не светит. Ведь он педик, грязный, никчёмный, соринка на идеальном полотне школы, поломанная деталь, и ничто из этого хоть сколько-нибудь не соприкасалось с характеристикой Минхо. Не мог же достойный похвал Ли Минхо оказаться педиком и быть как-то связанным с Джисоном, который для половины школы был синонимом этого слова?
— Да, конечно, Минхо, отлежись. Тебе не стоит так перенапрягаться из-за этой учёбы и лучше возьми больничный, если будешь чувствовать себя совсем плохо, — замечает медсестра с ласковой улыбкой и вновь скрывается в своём кабинете. Минхо кивает, заходит за ширму и замирает, заметив Джисона. Джисон то его, только дверь скрипнула, по голосу узнал, но вот для Минхо это было неожиданностью. Однако он быстро отмирает и ложится на кушетку у самой ширмы. Между ними ровно одна койка, Джисон не дышит почти от слова «совсем» и дело тут не в больных рёбрах. Минхо удобнее устраивается на кушетке, подложив под голову подушки, синяки под его глазами в полумраке выделяются ещё сильней. Тёмные круги Минхо всегда старался прятать, и когда надо было дать речь или опять проходил день открытых дверей, он всегда пользовался тональным кремом, чтобы скрыть любые следы усталости и внутреннего подгнивания. Затереть мёртвую бледную кожу, вновь обрести здоровый румянец и живой блеск в глазах. Но сейчас, когда в лазарете почти никого не было, Минхо не посчитал нужным прятать своё усталое лицо, решив, что Джисон промолчит. Но уснуть у него однако никак не получилось, пока через койку от него Джисон дышал хрипло и с перебоями, истекая кровью и тихонько постанывая от боли при очередном движении. Минхо не выдержал давившей тишины и попытался заговорить: — Будешь шоколад? — он повернулся к нему и вынул из школьных брюк тот шоколад, который обнаружил сегодня на прате. Открыл упаковку и отломил полоску, протягивая Джисону.
— Да... Спасибо, — Джисон приподнялся на локтях, подавив в себе болезненный вздох и принял сладость. Отчего-то пропало желание сказать Минхо, что это именно он положил этот шоколад ему сегодня на парту, и что там изначально была записка, которую потом выкинули те ублюдки. Однако слова так и вертелись на языке, пока Минхо с явным удовольствием съел дольку. Джисон откусил, но вкуса не почувствовал. Губа снова начала кровоточить. Они молчали, Минхо всё никак не мог заснуть, Джисон продолжал думать и причинять тем самым себе боль.
— За что тебя так? Расскажи, если тебе не сложно, конечно, — Минхо отвернулся на другой бок, прикрывая глаза и пытаясь погрузиться в сон. Обычно разговоры успокаивали его, как в детстве, когда мама читала ему сказки перед сном.
— Ты не хочешь этого знать, — Джисон покачал головой, вздохнув и пытаясь ничем не выдать своего бешено колотящегося сердца в груди, которое снова было готово проломить грудную клетку.
— Хочу, — ответил Минхо, а Джисону лишь оставалось гадать, опять ли тот играет роль прилежного ученика и гордости школы или ему на самом деле интересно. По лазарету разлилась тишина, а первые капли дождя забрякали по стеклу. Погода испортилась ещё с самого утра, и серая хмарь затянула небо тучами уже давно, все лишь ждали, когда небо не выдержит и заплачет. Свет был приглушённый, лёгкий сумрак воцарился в комнате, и Минхо было подумал, что Джисон так и не скажет ему ничего, однако:
— Меня недолюбливают мои одноклассники.
Минхо хмыкнул:
— Они и не обязаны тебя любить.
— Я знаю, но избиение меня не входит в понятие нейтралитета или равнодушия, — дождь усилился, громыхнула первая гроза, и молния на миг осветила двор школы за окном. Джисон вздоргнул — неожиданные, резкие звуки всегда пугали его, заставляя сжиматься.
Тук-тук. Тук.
Это дождь бьётся о стёкла или сердце его бухает в этой тишине?
— За что они тебя бьют? — Минхо поёрзал и наконец развернулся к нему лицом. В глазах его читался налёт интереса и напряжённости, будто перед развязкой в лихо закрученном детективе. Вот только Минхо, чтобы узнать разгадку, вовсе не понадобилось бы много сил и времени. Как и всегда, как и во все эпохи времена, надо было лишь подойти и спросить, почему Джисон расцветает круглый год синяками не хуже цветов во время весны, почему он иногда запирается в туалете, глотая слёзы, молчаливую истерику? Почему, почему, почему? Сердце и гул крови в ушах перекрывают голос собственных мыслей. Вспышка молнии, и Джисон знает, что сейчас гром разразится в очередной раз, когда выдыхает в воздух, смотря Минхо прямо в глаза:
— Потому что ты мне нравишься, — и слова его тонут в грохоте молний, собственного сердца, всего этого ёбаного мира. Глаза у Джисона большие испуганные, как у кролика, руки бьёт дрожь, и он пальцами вцепляется в простыни, лишь бы унять это содрогание, когда как дыхание поверхностное, через раз и лёгкое, так что едва-едва, и скоро он точно просто задохнётся, сдохнет, побледнеет и оледенеет до той степени, как и все замёрзшие в снегах холода чувств других людей. Молчание сквозит в каждом вздохе и взгляде, Джисон мёртвенно-бледный от страха, а Минхо трупно-серый от усталости.
Минхо сглатывает, прикрыв глаза и впервые в жизни не зная, что сказать. Он всё слышал.
В жизни всегда всё было просто, когда на всё плохое можно было закрыть глаза и уши и полностью погрузиться в учёбу. Однако в отношении Джисона Минхо всегда чувствовал себя отвратительно плохо. Может в школе они пересекались не часто, но он раз в неделю слышал ор, плачь и крики. Они жили в разных подъездах, но стенка между комнатой Минхо и комнатой Джисона разделяла их слишком плохо. Отец бил Джисона и мать по вечерам пятницы каждую неделю, иногда даже чаще обычного. Всё было прекрасно слышно. Минхо затыкал себе уши каждый раз, в конце концов став проводить почти всё свободное время в наушниках, пока за стенкой обои гнили от пролитой крови, скрипели полы от тяжело брошенного на них тела, слёзы окропляли всю небольшую жилплощадь этой квартиры за стенкой.
Не вижу, не слышу, не говорю о зле. Это где-то там далеко, не со мной, с другими. Их разборки, нечего влезать, сами решат, кто в чём не прав. Я их не знаю, не имею ничего общего, это не касается меня.
Мантра, молитва, заклятье: не вижу, не слышу не говорю, не вижу не слышу, не говорю, не вижу, не...
— Я всё слышал, — из груди Минхо вырывается чересчур тяжёлый громкий вздох в этом шепотке дождя, когда он открывает глаза. Всё нутро кричит, сказать проклятле «я не расслышал, можешь повторить», но Минхо не может-не хочет поддаваться этому воплю, каким бы соблазнительным не было мирное повседневное существование. Ведь если не слышишь, не видишь, не говоришь, значит плохого и вовсе нет, значит всё прекрасно, обыденно, просто и понятно. И все довольны.
Джисон после его слов выглядит бледнее обычного, заметно напрягаясь и каждый раз вздрагивая от грома. Опускает глаза, прячет под осветлённой чёлкой лицо:
— Прости, мне не надо было это говорить. Забудь, я сказал, не подумав, и вообще... — Джисон по стеночке ползёт к выходу, бросая опасливо-испуганные взгляды на Минхо и видимо собираясь сделать из лазарета ноги, чтобы не сталкиваться с последствиями сказанного. Минхо подрывается с койки, и ловит удирающего Джисона за локоть, но тот шипит, отдёргивая руку — Минхо случайно задел синяк.
— Слушай, не ходи туда, ладно? — поднимает взгляд, ловя удивление в чужих глазах. Джисон напряжён, но по крайней мере не убегает пока что. Однако он явно на взводе. Да и самому Минхо уже пора перестать убегать от всего плохого, позволить голодным гончим догнать его, столкнуться с реальностью за стенкой, столкнуться с синяками Джисона, побоями его отца, травлей одноклассников за ориентацию.
Я вижу, я слышу, я говорю.
Не ходи туда, там тебя ждут одни неприятности, не убегай. Здесь, с тобой меня ждут последствия моей пассивности, игнорирования проблемы, но знаешь, всегда нужно уметь принимать последствия и осознавать собственные ошибки. Только позволь мне извиниться.
— Через полтора месяца будет День памяти, и я буду выступать перед школой с речью. Мне нужна твоя помощь. Согласен? — Минхо ловит бегающий взгляд Джисона. Джисон наконец перестаёт дёргаться от любого слова и движения, облизывает пересохшие губы, сглатывает и волчонком смотрит из-под чёлки.
— Да.
По губе струится кровь, пятная белую рубашку красным.
Я слышу, я вижу, я говорю.
* * *
Минхо не гомофоб, не трансфоб, он вообще никакой не -фоб. До того, как Джисон признался ему, Минхо даже не догадывался о своём отношении к геям, так что первый опыт и мнение складывались, опираясь на Джисона.
Вначале тот показался ему чересчур нервным, ломаным, нескладным. Джисон дёргался от любого слова и плохо шёл на контакт. Виделись они лишь после школы в тех местах, где их никто бы вместе не увидел — этого захотел сам Джисон, всё ещё боясь за свою шкуру. Но какое бы вначале не было впечатление о нём, через месяц Джисон скинул лишнюю недоверчивость. Оказалось, что он мечтал работать в сфере искусств: у него неплохо получалось рисовать, однако в науках он был довольно бессилен. Ещё он был нагловат, но это проявлялось нечасто и лишь после долгого общения. Джисон всё ещё был влюблен в него — по крайней мере он так говорил изредка, — а Минхо не чувствовал ничего к нему, кроме дружеской симпатии. Джисона этот факт после месяца знакомства смущал теперь не сильно. К тому же, отец его получил повышение и уехал в командировку на три недели — Джисон был самым счастливым человеком на земле. И одновременно с этим самым предосторожным, теперь стараясь не попадаться никому под руку: давал время бесконечным ранам и синякам наконец полностью затянуться. Лицо его летом даже приобрело лёгкий загар после вечеров, которые они проводили в отдалённой части парка, скрытые от чужих взглядов.
— Иногда меня не покидает ощущение, что нас за это могут посадить, — вздыхает Минхо, помогая Джисону раскрашивать флаг Кореи. — Знаешь, типа надругательство над государственной символикой и прочее.
— Ты про то, когда вставляешь в гимн маты и распеваешь его на улице? — Джисон оторвался от этого увлекательного занятия, подняв взгляд. На щеке у него был синий след от краски, а плечи загорели и покрылись веснушками, открытые свободной майкой.
— Ну и это тоже. А ты что ли пробовал? — Минхо устало откладывает кисточку и усаживается прямо на нагретый солнцем асфальт. Как хорошо, что в этот парк практически никто не ходит, иначе их бы уже давно выгнали.
— Даже не спрашивай, у меня после того раза ещё неделю болела голова от сотрясения, — Джисон проводит последний штрих синей краской и тоже откладывает кисточку, любуясь проделанной работой. — Осталось только фиолетовую полоску и всё.
— Осталась только неделя и мне пиздец, — соглашается Минхо, видя как на всём этом разноцветии бледнеет только одна белая полоса. Работа по преобразованию флага Кореи шла не совсем быстро, потому что флаг, незаметно стащенный из школы, был большой, чтобы все видели гордость школы за свою страну во время национальных праздников. Вот им теперь и приходилось мучиться, короткими вечерами после школы и домашки красить полоску за полоской.
— Слушай, Минхо, а может поверх ещё хуй нарисуем? Ну чтобы все уж точно всё поняли, — спрашивает Джисон, бросив взгляд, полный ехидства на Минхо, который поморщился от грубого слова. Неженка.
— Успокойся, все и так всё поймут, — Минхо нахмурился, прикрыв глаза. Ёбаный День памяти, который должен был наступить через неделю, и почему же от тебя так много проблем?
А ведь он даже свою речь не выучил...
* * *
— Помнить о тех, кто своей жизнью жертвовал за нашу родину мы будем всегда. Борьба за независимость и защита страны отняли у нас много людей, пролили много крови, и ради свободы и мирного неба над головой мы не должны забывать о наших героях, — голос Минхо звучал чётко и сильно через микрофон, и довольные операторы местного телевиденья радостно ловили хорошие кадры Ли Минхо, лучшего ученика старшей школы, в опрятном выглаженном костюме и спрятанными за тональным кремом синяками под глазами. Толпа учеников гудела, переговариваясь однако явно не о Дне памяти — им было скучно наблюдать каждый раз одну и ту же церемонию, выслушивая длинные официальные речи почти целый час. Некоторые собравшиеся горожане в честь сегодняшнего праздника пускали слезу от этой душещипательной речи. Директор горделиво объявил:
— А теперь торжественное поднятие флага!
Все тут же обратили взоры на длинный шест для флага, который был почти неприметен за его спиной.
Минхо усмехнулся: сейчас начнётся.
Он подошёл к шесту и потянул за верёвки, вместе с появившимся из ниоткуда будто бы Джисоном, который по договорённости должен был помочь ему с этим. Флаг за пару секунд поднялся к самому верху шеста и горделиво расправился под лучами солнца и приятным ветром. Весь гул тут же стих, и по толпе собравшихся пробежал общий удивлённый выдох. Радужный флаг без единственного голубого цвета развевался над двором школы, где все собрались, служа знаменем бунта. Когда-то это был флаг Южной Кореи, но Минхо с Джисоном не зря старались последние полторы недели, немного модифицируя его.
— Не уходи, останься пока здесь, — шепнул Минхо на ухо Джисону, который хотел было уже опять смотаться, предоставив всё ему одному. Джисон сглотнул ком в горле и дёрганно кивнул — пока они вместе поднимали флаг, Минхо ощутил, что ладони у того мокрые от пота и волнения. Минхо, дождавшись этого кивка, быстро двинулся обратно к микрофону. — Извините, что я тут пятнадцать минут разводил такие речи ни о чём. День памяти, конечно, важен, но эта речь не меняется уже пять лет и всем наскучила, — в голосе его прозвучала лёгкая жалоба, но никто не смел остановить происходящее. Даже ученики застыли, перестав болтать и внимая каждому слову: может они ещё и не совсем понимали, что твориться, но на подсознательном уровне для них стало ясно, что это никак не входит в официальную часть церемонии. — Я у вас отниму всего пять минут вашей жизни, надеюсь никто не против, — Минхо быстро глянул на часы на своей руке, надеясь, что никто пока не вызвал полицию. Камеры до сих пор снимали его в прямом эфире, и прямо сейчас за ним наблюдало пол их городка точно. Он сглотнул. — Мы каждый год проводим День памяти в нашей школе, проводим в начале учебного года речи для первых годов, нахваливаем нашу школу, никогда не забывая сказать, что она входит в топ лучших уже четвёртый год подряд. У нас самые прилежные ученики, занимающие места на олимпиадах, самые лучшие учителя, прекрасная дисциплина. Звучит соблазнительно, не так ли? Но говорил ли вам кто-нибудь, что половина всей школы страдает от гомофобии, хотя казалось бы мы современная страна, отбросившая древнюю ненависть к чему-то не такому привычному. Все в школе прекрасно знают, что одного из наших учеников регулярно избивают. Причём не только его одноклассники, но и его отец. Все знают, но все молчат, закрыли глаза на происходящее и делают вид, будто проблемы нет, но от этого она никуда не денется. Все лишь ждут поскорее, когда он выпуститься из школы в следующем году, и они смогу забыть об этом. Травля и побои продолжаются в нашей школе уже
на протяжении полутора лет, но никто об этом вам никогда не расскажет. Наша школе же идеальна, не так ли? — Минхо обернулся на Джисона, лёгким кивком подзывая его к себе. У них ещё было две минуты в запасе: директор уже начал суетиться, нервно озираясь и набирая чей-то номер по телефону. Операторы жадно хватали кадры, наставляя свои камеры — ужасающая правда об одной из лучших школ Южной Кореи, не так ли? Минхо уже предвидел этот заголовок на первых полосах газет и его фото крупным планом.
— Что ты задумал? — шипит ему Джисон в лицо, ощущая себя отвратительно на публике, но превозмогая внутреннюю зажатость, не опускает взгляд в пол. Лишь враждебно поглядывает на толпу собравшихся. Дикий волчонок.
— Вся школа прекрасно знала или хотя бы догадывалась о побоях, но все молчали. Все молча являлись творившимися соучастниками преступления, из раза в раз позволяя этому происходить. Не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле. Надо признаться честно, я был одним из этой молчаливой толпы всего полтора месяца назад, но когда я увидел Джисона, еле дышащего на койке в школьном лазарете, то я понял, что это не просто школьная драчливость и лёгкие синяки. Это — ужас в глазах, сломанные жизни, омертвление всего человечного, что есть в людях, если вы по крайней мере считаете, что можете называться таковыми, — Минхо на секунду замолчал, переводя дыхание, и быстрым движением руки утерев выступивший на лбу пот. Потом бросил слегка диковатый горящий взгляд на Джисона. Тому тут же передалась эта лихорадочная нервозность, бунт, кипящая в венах кровь: Минхо чересчур сильно сжимал его локоть, но оба казалось не чувствовали этого. Где-то ещё пока вдалеке завыла сирена. Минхо понял что пора, и вскинул твёрдый взгляд на толпу, прежде всего встретившись глазами с директором: — И я хочу сказать, что я слышу, я вижу, я говорю о зле. И пошли вы все нахуй со своими ёбаными стереотипами и молчаливым бездействием. Ваше лицемерие уже заебало меня! — Минхо на последнем дыхании выкрикнул эти слова и микрофон увеличил громкость сказанного, пронесясь над толпой. На мгновение воцарилась тишина. Он бросил ещё один взгляд на Джисона, облизнул пересохшие губы и поцеловал его с каким-то напором и дикостью, уже будучи на взводе. Через секунду оторвался от чужих губ с лёгким чмоком, не слыша ровным счётом ничего, кроме гула крови в ушах и биения собственного сердца в груди. Наконец сквозь этот шум прорвался приближающийся вой полиции, но Джисон уже сам тянул его за руку прочь со сцены, сжимая запястье до побелевших пальцев. Минхо от всей этой ситуация оглох, выпал из разума, не мог ничего сообразить, и лишь тупо следовал за Джисоном, не теряя его светлую макушку, пока они пробирались через всё ещё находящуюся в шоке толпу, и все шарахались и даже не пытались их остановить.
Вой сирен, сорванное дыхание, стук сердца, шум толпы. Раз, два, три. Он перебирает ногами, стараясь не запнуться, и бежит сам не зная куда. Как в детстве, когда трава по колено, и ты утопаешь в этой зелени, просто убегая от собственных проблем и всего мира вслед за заходящим солнцем. Тёплая рука на запястье не даёт заплутать, не даёт встать босой ногой на осколок, провалиться в овраг, и солнце играет на светлых волосах, причудливо переливаясь. Тепло.
Они бегут так, словно за ними гонится стая диких собак. Через школьный забор просто перелазят за считанные секунды, ведь в ворота заезжает полиция и все пути перекрыты. А дальше просто бегут без цели и смысла. Хотя может цель есть, но Минхо лишь не теряет из виду Джисона, который ловко огибает все кустарники, когда они прямиком по газону парка неподалёку ломятся, и тут никого нет, потому что все собрались на праздник в школе. Наконец добегают до самого отдалённого уголка, поросшего сорной травой и разросшимися кустарниками, где они и разрисовывали флаг, и Минхо останавливается, по инерции пробежав ещё пару шагов. Дыхание рвёт, горло дерёт, кислорода катастрофически не хватает. Оглядывается, потеряв из виду Джисона, но тот наталкивается на него с разбегу сзади и валит на газон в кусты. Минхо матерится, ударяется больно лопаткам и потирает затылок. Джисон нависает сверху, а в глазах у него полный пиздец — в них дикость, бешенство, а на щеках румянец то ли из-за бега, то ли из-за поцелуя.
— Зачем ты это сделал? Ты ебанутый, да?! — с хрипом спрашивает, всё пытаясь отдышаться, и смотрит с таким вопросом в глазах. Как будто бы Минхо, блять, знает, зачем он это сделал?!
— Не знаю, просто захотелось, — Минхо мотает головой, скидывая с себя Джисона и приподнимаясь на локтях. Пару минут слышится просто их шумное сбитое к хуям дыхание, пока они пытались привести сердцебиение в норму.
— Ты должен отвечать за свои действия. Сам же что-то говорил такое в своей речи, — Джисон всё не уймётся, пятернёй зачёсывая назад чёлку, а по виску его скатываются капельки пота.
— Я отвечу, не переживай, — на мгновенье прикрывает глаза, выдыхая и стаскивая с плеч пиджак. Жарко.
— Ну так отвечай, — и говорит это Джисон на выдохе, поймав на мгновенье его взгляд, прежде чем вцепиться поцелуем в губы Минхо, осторожно обхватив скулы ладонями. Дыхание смешивается, становится жарче, шуршание одежды, а по запястью Джисона Минхо чувствует как струится тепло — не иначе, как кровь революции. Они оба вновь наглухо отбитые, ничего вокруг не слышат, не замечают, лишь не отрываясь друг от друга, не отлепляясь ни на миллиметр, и Минхо слышит только, как Джисон хрипло полушёпотом бубнит про себя: «Надо было всё-таки хуй нарисовать, чтобы все точно охерели. Видел бы ты их лица».
— Всё я видел, не слепой, — шепчет в ответ Минхо, чуть оторвавшись от чужих губ и мягко сцеловав струящуюся кровь с чужого ободранного запястья. Джисон почти не дышит, прикрыв глаза и чуть подрагивая.
Металлический привкус революции, бунта, горящего взгляда и перемен — Джисон именно такой на вкус.
Я вижу, я слышу, я говорю.
Блять.
Наверно, всё-таки надо было хуй нарисовать.
