человеку нужен человек

никто мне не нужен. в зеленых глазах дичайший страх, исчезает последняя маленькая надежда на что-то теплое, родное и близкое. мозг приказывает перестать двигаться, встать на одном месте, прямо посреди комнаты, и не разрешает опустить голову, чтобы не видеть чужой взгляд. в других зеленых глазах сильная злость, почти не сдерживаемая крепко сжатыми кулаками, почти что выливающаяся из белков на красные щетинистые щеки. а потом пощечина, резкая и звонкая, кажется, даже напугавшая не только его, но и отца, опустившего широкую ладонь. сквозь зубы «ничтожество», красные-красные, как у монстра из ужасов, глаза, наполненные яростью и чем-то еще, моментом промелькнувшим, а осколки разбитой тарелки под ногами замерзшими, перепачканные кровью, лежат. его кровью. что ты сделал, пап? ваня застраивает себя огромными стенами, каменными и выдерживающими любой удар, будь он физическим или моральным, закрывает железную дверь в своем просторном доме на несколько замков и думает, что так и надо. его дом — пуленепробиваемое помещение под названием «никто и никогда». взгляд — пустой и незаинтересованный. ладонь, больше десяти лет назад уронившая несчастную тарелку на блестящий кафель, — длинный шрам. некрасивый шрам, постоянно напоминающий: «ты не такой, каким должен быть» громким звоном в ушах и до сих пор ощущающий фантомное соприкосновение с фарфором. ваня хмурит брови и головой трясет, ненужные мысли из нее выгоняя и натягивая рукав черного свитшота на левую ладонь. противно, ужасно и больно. он практически не помнит детство, лишь отрывками проносятся в голове качели у дома, с жалобным скрипом раскачивающиеся от толчка маленьких ладошек или морозного ветра, дворовый рыжий кот, постоянно ластившийся к штанинам, и то, что не хочется видеть. то, что хочется стереть из памяти, сжечь в железной бочке вместе с использованными картонными упаковками на заднем дворе дачного участка и забыть как страшный сон. не удается, потому что отпечатывается эхом чужой крик, полный ненависти, неприятной картинкой проскакивает кровь на собственных руках, а затем — оцепенение со страхом. пора перестать думать об этом так часто, но лучше не становится. ваня ощущает, что этот четкий момент детства, удерживая бедное худое тело в цепких лапах и впиваясь когтями в кожу, не дает ему желанного покоя. но это привычка, такая же, как оборачиваться на чей-то зов или проверять уведомления в телефоне после сна, когда куришь у заляпанного окна тринадцатого этажа, и ваня в целом совершенно не против. ему это не вредит, но другим, пытающимся вторгнуться в личное пространство, — да. не испытывать жалость к людям — прекрасная вещь. не испытывать любовь к людям — прекрасная вещь. не испытывать что-то, кроме ненависти и раздражения, — еще более прекрасная вещь. распечатки для проекта, вложенные в толстую книгу из библиотеки, разлетаются по коридору, как блеклые листья осенью по мокрому асфальту, в разных сторонах на полу оказываются, и книга за ними падает, ударяясь корешком и открываясь на самой середине. ладонь с трудом сжимается, будто онемевшая, и остается только нервно вздохнуть, опуститься на колени и столкнуться с кем-то, опустившимся тоже. — прости, — в карих глазах, остановившихся на подрагивающей ладони, нескрываемый интерес, а в руках — собранные распечатки. — тебе нужна помощь? — смотрят как-то сожалеюще и непонимающе, ваня прячет ладонь в рукаве, ощущая дискомфорт, и сквозь зубы улыбается. — мне не нужна помощь, — грубо, резко, и он поднимается с корточек, вырывая из чужих рук свои вещи. никто мне не нужен. — подожди! тут еще одна! — уже успевший оказаться на другом конце коридора, он оборачивается, прикусывая нижнюю губу до крови, и безучастным взглядом наблюдает за бегущим в его сторону парнем. таким по-детски наивным, с кудрями светлыми, словно утреннее солнце, взволнованным парнем. ваня молчит, рассматривая лицо напротив, и не спешит забирать распечатку. — возьми. я сережа. да разве меня это волнует? — ваня, — и след уже простыл. дверь, ведущая на лестницу, за спиной захлопнулась. ваню вообще ничего никогда не волнует, он уже давно в темный уголок собственной головы забился, в стены холодные ногтями врезаясь от скуки. не подпускать к себе людей — удовольствие, потому что они слабые, жестокие, точно желающие боль причинить, а ване боль не нужна, а люди — тем более. только вот сережа этот… он везде, вовлеченным взглядом бродящий по лицу спокойному и натянутым рукавам одежды. его тоже не хочется подпускать к себе, но он бесцеремонно в личное пространство вторгается, будто бы это норма, глазищами своими темными безостановочно по ваниным бегает, пытаясь выцепить в них хоть малейшую каплю эмоций, и оказывается рядом абсолютно всегда. некомфортно, но ваня молчит, потому что сережа — тоже. — спроси уже, что тебе надо, и оставь меня в покое. а он вздрагивает, голову отворачивает, будто бы и не смотрел до этого минутами, не слушая лекцию, будто бы ваня не заметил необъяснимое желание заговорить. будто бы… ваня оглядывается. тут много свободных мест? почему ты со мной? какая глупость — он максимально странный. какая радость — он молчит, искусывая губы, кажется, от теребящих сознание мыслей, но молчит, и это не тревожит. взгляд его, лишь дергаясь на близких друг к другу точках, на доске, мелом исписанной, не силится на ваню перевестись. ваня легонько улыбается, качая головой. ваня касается железной двери в своем доме. сигарета между губ зажимается крепко и ощущается спасательным кругом, скользким, за который уцепиться с трудом получается. но получается — это главное. в голове всегда мыслей много, пустых и бессмысленных, они одна за другой появляются, зачем-то волнуют очень, и ваня к небу поднимает уставший взгляд, руками по всем карманам бродит, чтобы зажигалку найти. ее нет. она дома осталась. рядом огонек вспыхивает, он слышит и поворачивает голову: кудри в хвосте на самой макушке, пряди выбиваются и гладят шею, пружинясь; на губах улыбка легкая, пока пламя продолжает гореть. и ваня тянется, подкуривает. напротив — молчание. глаза цвета увядших дождливой осенью листьев, направленные к небу, редко моргают, тень от густых ресниц на веках нижних — ваня смотрит исподтишка, взгляд прячет за челкой отросшей. долгое, затянувшееся молчание не прерывается, никто не задает вопросы, никто не хочет коснуться невзначай, никто не напрягает. впервые. вот это впервые как раз напрягает. у вани привычка, появившаяся с самого детства: холодный взгляд, кажется, ничем не сменяющийся, сжатые губы и нежелание подпускать к себе, ведь это удовольствие, ведь это комфортнее всего самого приятного и нежного. это сравнимо с той самой первой сигаретой после затяжной истерики, головной боли и дрожащих рук — на холодном маленьком балконе, где пыли и пепла на перилах навалом. на тебя смотрят — в ответ ничего. на тебя смотрят — в ответ стиснутые зубы и не трогай, пожалуйста, не приближайся. никто мне не нужен. сережа смотрит совсем мягко и без присущего другим чего-то злобного — в ответ зубы не стискиваются, мысли из головы исчезают разом. ваня отчего-то расслабляется. ваня глядит в глазок своей железной двери. а дальше — привычка. но уже другая, новая, непонятно откуда и когда взявшаяся. чужая макушка мелькает в коридоре университета, у выхода, на улице, перед глазами, когда сон в холодной постели надвигается. осознание приходит так, словно его приход оттягивают, — с ужасными мыслями, резкой тревогой, новым бычком, смятым в пепельнице. это не макушка мелькает, это глаза зеленые ее ищут отчаянно среди множества, это не карие глаза смотрят так внимательно — это зеленые. сережа выходит из аудитории последним, пропускает вперед себя и сомневается несколько секунд, чтобы после несмело коснуться ладони, взглянуть с немой просьбой. ваня разрешает. — ты не обижаешься на меня? — за что? — за то, что я навязчив. нет, это не ты навязчив, это мои мысли и глаза делают тебя таким. это я делаю всех такими. — все в порядке. потом разговор тихий, кажется, ни о чем, и ваня не хочет думать о прошлом, возвращаться в него снова, погружаясь в мысли с головой и неприятным чувством внутри. а в чужом взгляде снова что-то странное, отдаленно напоминающее сострадание, жгучую жалость и желание помочь. но ване не нужна помощь, потому что нужно уметь справляться со всем самостоятельно, да? но ване не нужна жалость, потому что она бессмысленна, да? нет. ване точно нужна помощь — он не заставит себя признаться, пока не примет, пока кто-то не обхватит теплыми пальцами его исхудавшее испуганное лицо, не вытрет слезы кончиками нежных пальцев и не улыбнется ярко-ярко, с горящей в груди верой, проговаривая осторожно: «не ты справишься, а мы». а там, в вечернем небе, закат кровавый перетекает в малиновый постепенно, солнце исчезает за горизонтом. ваня поворачивает голову: сережа тут, он в ответ касается своими глубокими глазами лица, но по-прежнему молчит, будто бы одно слово — ошибка, которую не исправишь замазкой на тетрадном листе, ошибка, которую не исправишь коротким «извини» и слезной мольбой. и тогда ваня говорит сам, приоткрывая дверь совсем немного, чтобы лишь одним глазом посмотреть на то, что за ней. — ты так боишься все испортить? сережа улыбается устало, опускает голову, отвлекая свой взгляд на покачивающиеся от ветра деревья, и сигарета в его пальцах медленно тлеет. ваня думает, что бояться правильно, потому что он тоже боится, но не испортить все, а подпустить ближе, коснуться не исцарапанной стены, а кудрей блестящих. боится, но касается, заправляя их за аккуратное ухо. не потому, что ему сказать нечего, а потому, что… он не знает причины, правда, он уже не понимает, что происходит и почему руки тянутся к нему, такому светлому и доброму. эта чертова дверь должна быть закрыта. ваня пытался сблизиться с отцом после того. душу царапали острые когти, в сердце пробирались и раздирали до боли, куда-то в мозг отдающей. отец — ужасный человек, потому что с детьми так обращаться нельзя, потому что детей надо любить и не бить, потому что бьет — не значит любит. ваня понял это, только поздно очень, когда уже несколько лет шрам этот на ладони красовался и в голову мысли закрадывались новые. а нужен ли он вообще отцу? а нужен ли ему кто-то? да, его точно не любят, раз взгляд такой отчужденный, неприязненный. как будто бы эта фарфоровая тарелка для него — драгоценность, оставшаяся в единственном экземпляре. серьезно? из-за тарелки, отец? тогда и строятся стены высокие, тогда приходит понимание: нужно лишь однажды совершить глупость по случайности и увидеть, каковы настоящие чувства близкого человека. проскакивает на подкорке сознания если я не нужен никому, то никто мне не нужен. ваня соглашается. сейчас же стены такие шаткие, хлипкие, будто бы стоит дунуть на них совсем осторожно — развалятся жалобно, пополам треснут, обломками на голову упав. сейчас же сережа вновь вцепляется своим взглядом в его, ладонь левую своей перехватывает, и внутренняя сторона теперь доступна для глаз испытующих, но ваня не дергается, он только следит. чтобы через пару секунд задержать дыхание и вернуть подрагивающую руку в исходное положение, спрятать в рукаве, потому что это личное. пока что рано. а сережа в мыслях часто, даже когда рядом — нет. это так странно, непонятно и безумно. у него сердце отчего-то ведет себя не так, как раньше, — на чужих губах улыбка самая искренняя и направленная в его сторону. точно. это пугает так, что дыхание сбивается и что-то в голове требует уйти, чтобы снова на те же грабли не наступить. что ты сделал, отец? этот парень шагами тихими подбирается к нему, как к дикому зверю, который за неправильное движение блеснет красными глазами и откусит пальцы остервенело. нет, ваня так не сможет точно, он только побитым щенком уйдет снова, как тогда, когда разочаровался впервые. только неизвестно — в себе или в других. но ему хорошо до трепетного, обнимающего худые плечи чувства. только оступиться можно в любой момент, чтобы кости все переломать. пока не оступился, пока хочется в грудь чужую уткнуться, потому что слишком близко и непривычно, потому что человеку нужен человек. но он не уткнется — это ложное чувство, которое легко спутаешь с другим. ваня подождет немного и дождется, ведь нельзя быть таким идеальным и отзывчивым, как сережа. похоже на притворство. он вбивает это в собственную голову. ваня боится того, что за дверью. сережа хочет забраться прямо в душу, узнать, что же случилось и что так тревожит. у него со временем получается совсем немного — в разговорах о чем-то бессмысленном, но, кажется, тоже важном. разве этого достаточно? разве целые два месяца ни слова о проблемах и отсутствие желания открыться — норма? он, похоже, злится. он, похоже, даже хочет пальцы собственные переломать, потому что ваня действительно перепуган, когда дело касается его, и зажат так, словно со всех сторон давят и не дают ему спокойно вдохнуть хотя бы на миг. пожалуйста, скажи мне, что с тобой. я не хочу пугать тебя. но ваня молчит. он уверен — если расскажешь, то лучше не станет, уродливый шрам не пропадет вместе с прошлым. но уверенность в своей правоте не всегда правота. сережа это понимает и даже пытается вывести на разговор, только сам не осознает, что это пугает, вынуждая закрыться снова, потому что грубые слова в ванину сторону — табу. в тишине он сглатывает громко, стучит кулаком по столу и проговаривает сквозь зубы: — объясни мне, в чем твоя проблема. ваня улыбается разочарованно. нельзя быть идеальным — это правда. поэтому он уходит, тихо прикрыв дверь, и больше не отвечает на сообщения. похоже на дежавю: те же чувства, тот же страх, прилипающий к пальцам и бледному лицу, потому что, кажется, карие глаза его испугали так, как тогда зеленые. поговори со мной, вань — без ответа больше недели. пожалуйста, не надо уходить вот так просто — тоже. а дальше нет ни его сообщений, ни чужих, которые разрывали телефон каждый час, потому что в доброй душе надежда и желание все исправить, как ту самую ошибку в тетради, были. сейчас ваня уже не знает, есть ли они. а есть ли вообще хоть что-то? раньше было хорошо, когда тебя с грязью перемешивали, втаптывая в мокрую землю, потому что тебе не надо было сближаться. потому что, правда, без людей лучше. только сейчас — нет. сейчас почему-то на душе погано, а в груди щемит что-то, пока алкоголь по стаканам пластиковым разливают на какой-то вписке. но ваня пить не хочет, он за компанию только пару глотков делает, чтобы потом немного постоять в углу, ощутить, как паника накатывает с каждой секундой, а руки не хотят слушаться. ему страшно среди других — но не так страшно рядом с сережей. вместе с паникой осознание, когда он позволяет себе выйти на холодную лестничную клетку, где не пахнет горькой водкой и травкой, от которой слезятся глаза. разве от нее? что я сделал, пап? дрожащими пальцами по темной клавиатуре, пока все размывется из-за подступающих слез:

забери меня, пожалуйста.

потому что прошли недели. лучше не стало. пара длинных вдохов, чтобы успокоиться. сережа в считанные минуты появляется рядом, перепрыгивая ступеньки и поднимаясь на шестой с таким рвением, будто самый последний билет в счастливое будущее кто-то пытается нагло выкупить, и останавливается, опускаясь на корточки. затем наклоняет голову, касается коленок ладонями и молча ждет хотя бы одного-единственного слова. приглушенная музыка неприятно бьет по ушам, не дает уловить чужой встревоженный вздох и всхлип. — их много, и я чувствую себя одиноко, а ты один, и мне хор-рошо. сережа сжимает потянувшуюся к нему ладонь в своих двух, глядя из-под мешающих кудрей так заботливо и взволнованно. это левая ладонь, украшенная старым шрамом, слегка подрагивающая и бледная. — вань, ты пойми, что не все люди, которые хотят с тобой контактировать, желают причинить тебе боль, — прикосновение теплых губ к пальцам немного тревожит, но в глазах нет пугающей злости, поэтому он почти неслышно выдыхает, не убегая от касания. — я не желаю, потому что ты мне очень нравишься и очень нужен, — он, стараясь сфокусировать взгляд, всматривается в мокрое лицо и хмурит брови, направив одну ладонь в его сторону, но стопорится, потому что нужно разрешение. в ответ короткий кивок. теперь можно аккуратно зачесать пшеничные пряди и наконец увидеть, что лицо мокрое от слез, а не от пота, вызванного тревогой. сережа поджимает губы, стирая почти высохшие следы большим пальцем, и после шепчет: — сейчас все хорошо, чудо. не бойся. от прозвища уголки губ тянутся вверх, образуя смущенную улыбку, и ваня тихо сглатывает, не отрывая стеклянного взгляда, а потом вытирает нос темным рукавом и поднимается с пыльных ступенек. — пойдем отсюда, пожалуйста. а на балконе чужой квартиры ледяные пальцы прячет в рукавах своего худи и обнимает впервые, утыкаясь носом в теплую шею. обнимает неуверенно и робко, но сережа чувствует, как ване не хватало этого и как гулко в грудной клетке бьется его сердце, и прислушивается к размеренному дыханию, обхватывая худые плечи. — это ведь не просто шрам, да? — указательный палец на его раскрытой ладони гладит грубоватую кожу, когда руки отпускают из объятий. — не просто. — не хочу, чтобы ты считал себя не таким из-за него, — ваня поднимает глаза, встречаясь с карими снова, и в них по-прежнему любовь, та самая трогательная забота. он старается обхватить сережин палец, но ладонь сама разжимается, не позволяя этого сделать. — ты не не такой, ты особенный, — сережа улыбается, наклоняясь для очередного невесомого поцелуя, шрама касается и ведет по нему губами, а потом ладонь к своей щеке прислоняет. у вани сердце болезненно сжимается. — все хорошо, вань, поверь мне, пожалуйста. и ваня верит, двигаясь большим пальцем по теплой коже боязливо. верит, в кудри объемные ладонь запуская, ощупывая и приминая их. верит, когда тихое «не ты справишься, а мы» звучит рядом с ухом. потому что человеку нужен человек. сережа нужен, очень нужен. — чудо, прости меня за то, что я был груб. мне правда хотелось быть ближе, но я не знал, что это будет больно. прошептать бы «прости» в ответ, но без слов тоже можно, если ты отзываешься виноватым взглядом и если твою ладонь накрывают своей, большой и теплой, а затем утвердительно качают головой, растягивая губы в яркой-яркой улыбке. теперь есть причина, из-за которой я могу сказать тебе спасибо, пап. за железной дверью и пыльными обломками от стен уже не так страшно, если ты не один.