***
И я оказался прав. Прошло уже столько лет, а все до сих пор спрашивают. Нет, у нас не было отношений с Вилле. Были только саморазрушение, музыка и поехавшая крыша. Тогда самым правильным решением было просто поскорее закрыть дверь. Впрочем, стоит рассказать все с начала. Когда я только пришел, я был настоящим фанатом группы. Конечно, мне нравился их фронтмен — да и правда, как он мог не нравиться? Но прийти к ним играть было выше самых смелых и самых грязных мечтаний. Это был сон наяву. И он сыграл со мной злую шутку. Наверное, когда на человека так резко обрушивается его неосязаемая мечта, он расплачивается за это рассудком. Или все дело было в его глазах. Или в том, как он перебирает струны, когда погружен глубоко в свои мысли. Кто знает… Он пришел ко мне сам. Это Патка ему посоветовал молодого отчаянного клавишника — то есть, меня. И он просто пришел и постучал в дверь. Никаких вам там аудиенций и королевских жестов. Я смотрел на него через порог, думая, что сошел с ума. Кроме того, что я не верил в реальность происходящего, я его почти не узнал: я думал, что он всегда такой же переливающийся и томный, как на постерах. Но нет, он был очень аккуратный и серьезный. Спокойный и сосредоточенный. Настоящий профессионал — каким он, в итоге, и оказался. Я впустил его в дом и, видимо, куда-то еще, откуда он уже никогда не уходил. Перед первой репетицией я не мог спать. Я боялся этого, как полета в космос. Господи, как люди летают в космос? Я боялся своего собственного инструмента, своих собственных пальцев. Я так боялся всех подвести. Утром перед дверью репбазы меня тошнило, как беременную девушку. Я пришел в студию в модном шарфике и сережке — даже не могу вспомнить, зачем их надел. Наверное, для уверенности. Ребята с любопытством меня оглядывали, но все были дружелюбными и очень милыми. Вилле был особенно внимателен и, кажется, заметил мое состояние — он всеми силами старался развеять напряженность, висящую в воздухе, какими-то шуточками и прибаутками, чтобы все это не выглядело как экзамен. Мне кажется, он, как обычно, все понял лучше других, но не подавал виду. И я всегда был ему за это благодарен. Он как будто протянул мне руку, незримо для всех остальных, чтобы я мог удержаться и не упасть там же лицом в грязь. И я не упал. Я словно держался за эту воображаемую руку и сыграл Poison heart так, как, наверное, никто еще ее не играл. Ребята, кажется, с удовольствием подхватили эту затею и мы здорово поджемили тогда. Когда я остановился, то увидел, что Вилле смотрит на меня — как будто бы гордо? Он улыбнулся и сердце мое зашлось от радости. Я сделал это. Я вышел в открытый космос. Я играю в HIM. Я — чертова рок-звезда.***
С тех пор моя жизнь превратилась в бешеный водоворот. Это был уровень, который мало кому был бы под силу. И мне тоже. Но я так старался, так хотел, чтобы все получилось. Мы жили музыкой и нашим успехом. Вилле всегда был впереди — на носу корабля, защищая нас от особенно жестких порывов ветра и всегда зная, куда двигаться дальше — даже когда сам был надломлен или не уверен. Мы были с ним как за каменной стеной. Но он так же много требовал в ответ: максимальной отдачи, максимальной преданности, полного погружения. Он очень жестко и ревностно следил за тем, как пестовалась, как шлифовалась и огранялась Музыка в наших руках. Это творчество было тяжелой работой, порой совершенно изматывающей, буквально убивающей. Его уровень всегда казался мне недостижимым — хотя, возможно, это было лишь мое убеждение, — и я выкладывался ради каждой песни, как если бы она была последней в моей жизни. Вилле очень ценил это. Возможно, я этим его зацепил. Как он говорил? «Потерять самого себя ради одной верной ноты или строчки, чтобы через нее же переродиться вновь». Мне кажется, я был его наглядным пособием. Проблема. Проблема была в том, что — не по своей воле. А по его. Потому что я не мог не подчиняться. Потому что я уже вышел в этот космос и, черт возьми, я должен был соответствовать! Должно быть, это была моя главная ошибка. Но не единственная. Ведь кроме музыки, у нас была еще, так называемая, «публичная жизнь». Второй моей ошибкой было: принять его правила игры.***
Когда он в первый раз взял меня за руку после концерта и сплел пальцы с моими, меня словно парализовало. Потому что я боготворил его. И я. Играл. Вместе с ним. На сцене. В самой лучшей рок-группе на земле. А он просто подошел и сплел наши пальцы, как ни в чем не бывало. Ничего не говоря, лишь улыбнувшись, продолжая болтать с кем-то о планах и музыке. Возможно, это был просто жест благодарности. Но в этой теплой руке тогда сконцентрировалась вся моя Вселенная. Мое сердцебиение, самообладание, разум — все ушло в одно это прикосновение. Мне кажется, меня тогда контузило раз и навсегда, потому что, к сожалению, когда я пришел на репетицию следующим утром (а, надо заметить, что вечер мы провели на развеселой вечеринке, на которой было, ко всему прочему, огромное количество задушевных разговоров, случайных прикосновений и по-настоящему необъяснимых взглядов) я понял, что просто больше не могу смотреть на него так, как прежде. Он как бы завладел мной полностью. И я сразу понял, что жду, умираю от ожидания, от жажды — хоть какого-то знака, какого-то его эксклюзивного внимания, обращенного только на меня. Меня лихорадило и знобило, и это было не алкогольное похмелье. Это была интоксикация его неосязаемой, и оттого совершенно наркотической близостью. Просто… Он слишком ярко светил, чтобы можно было не поддаться ему. Но когда он сам пришел в студию тем утром, никаких знамений не появилось — он был все таким же. Он. Был. Таким же! Смотрел так же внимательно, лишь самую малость более сочувственно, чем обычно — будто бы заметил в моем взгляде эту характерную тлеющую искру томления, которую он так часто вызывал в людях. Я думаю, он уже привык. Я думаю, он уже даже перестал переживать из-за этого. Мне стало ужасно стыдно, что я так глупо повелся на дежурные знаки внимания от социально активного фронтмена собственной группы, и я постарался сделать все возможное, чтобы задавить эту тошнотворную одержимость и полностью переключиться на работу. Ожесточенно борясь с самим собой, я даже почувствовал, что стал еще лучше работать. Стал лучше играть. Во мне появился какой-то немного безумный кураж. Вилле тоже это заметил и стал часто обращать на это внимание. Я чувствовал, что он мной гордится даже больше, чем раньше. И тогда я решил уже, что справлюсь, что я выбрал верное русло для этой одуряющей, дурманящей энергии — нашу музыку. Но, как обычно, все снова изменил он сам. Возможно, подсознательно почувствовал, будто я ускользаю из-под его влияния? Потому что он вдруг стал необыкновенно нежным. Постоянно шутил со мной, взаимодействовал любыми способами — приличными и не очень, — во время концертов, публичных мероприятий, фотосессий. Долбаные знаки — я теперь видел их повсюду. Этот его тягучий взгляд из-под ресниц через стол во время наших бесконечных посиделок с друзьями. Эти его руки везде, ненавязчиво-многозначительные прикосновения, которые после переводились в невинную шутку. Мои нервы были на пределе, я был весь словно из дрожащих, грозящих лопнуть и оглушающе поющих струн. Я был бесконечно вдохновлен им. Я был бесконечно счастлив получать от него все это и давать ему еще больше — я поддерживал его игры, отвечал на шутки, поддевал его, хватал безо всякого смущения. И смотрел. И он смотрел в ответ. В один прекрасный момент, когда мы записали наш волшебный Razorblade Romance и отправились в тур, после первого же концерта, он просто взял и при всех поцеловал меня. Сказать, что я был ошеломлен? Потерян? Разбит? Счастлив? Да нет, я просто умер и воскрес, как какой-нибудь Осирис. Не зря же они звали меня Плуто. Я помню, что тысячи Вселенных тогда взорвались в моей голове из-за этих трех секунд, что его губы касались моих. Он был в эти три секунды таким же бесконечно нежным и чувственным, каким он был всегда и во всем, на самом деле. В целом, я думаю, на этой высокой ноте мою жизнь можно было бы считать удавшейся и благополучно завершить. Но не все было так просто. С тех пор все изменилось и покатилось в сторону какой-то черной дыры. Он не прекратил этих своих точечных ударов. Но и не делал ничего, чтобы я мог почувствовать, что мне есть, на что надеяться. Это все еще было игрой. Да, как игра на музыкальных инструментах. Только теперь это уже плохо стало сказываться на моей психике. Потому что я обожал его. Он все еще был моим кумиром. Он был прекрасным, талантливым музыкантом и поэтом. Настоящим художником, на работу которого можно было любоваться бесконечно. И он был все так же бесконечно далеко от меня, насколько это было вообще возможно. В какой-то момент, жестко наяривая на огромном рок-фестивале Your Sweet 666, я посмотрел на него и понял, что он находится от меня в миллионе световых лет. То есть, там же, где и находился до того, как мы познакомились. И все эти поцелуи, взгляды и пластмассовые сердечки в подарок не значили совершенно ничегошеньки. Мы были в разных галактиках и он… Наверное, он просто пытался говорить со мной на понятном мне языке. Наверное, он хотел показать, что я что-то значу для него, но мы были настолько разными и настолько далеко — да мы были просто разных видов, — что все, что он мог сделать — это одаривать меня этими маленькими «человеческими» символами. Утешительными призами. Что-то вроде: «Да, я тебя вижу, ты мне нравишься? Но мне лететь ещё тысячу лет на сверхзвуковой скорости, и я просто не могу остановиться и сойти, чтобы жить тут с тобой, выращивать маленькие садики и разводить цветы». Почему я понял это на том концерте? Не знаю. Мне что-то показалось такое в его взгляде. Как будто извинение. Он пел и поглядывал на меня серьезно, почему-то очень темным взглядом, в котором виднелся какой-то чужой, незнакомый для меня космос, излучающий ласку. Нежность. И сожаление. Да. Он смотрел на меня с сожалением, как на разбитую вазу. Мне кажется, я тогда уже понял, что нам придётся расстаться. Я имею в виду себя и HIM. Себя и его. К тому времени я и так был уже на пределе собственных сил и, наверное, держался только ради него. Но в тот вечер на концерте мы будто бы расквитались. Он будто бы смирился с тем, что нам не по пути, и уже не скрывал этого. Разумеется, никакого нормального «разговора» у нас никогда не было и быть не могло. Ему просто некогда этим заниматься. Он больше по части творчества, а не по части выяснения отношений. Мне кажется, в тот момент я и разбился совсем. Вдребезги. Я быстро понял, что мне нужно просто валить оттуда. Бросать свою мечту, свою самую лучшую рок-группу, свою самую прекрасную звезду во вселенной. Так я ушел. Не выдержал. Не удержал планку, которая и так уже весила, как целая планета. И оказался на самом дне самого глубокого ада. Я боролся с этой ужасной депрессией много лет. Ненавидел себя и тонул. Но после этого… Я сам до сих пор не могу в это поверить, однако после этого я, в самом деле, словно переродился и стал собой — таким, каким и не мечтал быть. Настоящим и сильным. И я всегда буду благодарен за это именно ему. За то, что он тогда, давно, пришёл ко мне сам.***
Уже десять лет я живу своей новой жизнью, играю новую — свою музыку, читаю лекции и занимаюсь с молодыми ребятами, столкнувшимися с трудностями с принятием и осознанием себя. Работаю с такими же сломанными, как я сам когда-то. Но теперь, глядя на все это издалека, я ещё лучше понимаю, что никогда не забуду своего самого прекрасного, самого чужого, самого близкого — его. Человека, подарившего мне мою мечту. Разбившего меня вдребезги, чтобы я увидел в своих осколках путь через весь этот черный небосклон — к самому себе. Человека, продолжавшего светить самой яркой звездой мне с неба и улыбаться, как тогда, как будто он мной гордится. Нет, у нас не было отношений с Вилле. Была только безумная любовь с моей стороны. И беспорядочная, неаккуратная, разрушающая нежность — с его. Как и всегда. Как и со всеми, кого он изменил. Со всеми, кого он уничтожил или помог превратиться в их лучших себя — должно быть, сам того не зная. Сверкая, полыхая и улетая дальше на сверхзвуковой скорости.