Столкновение без летальных последствий

Жизнь Ушиджимы правильна, распланирована. Лишена сюрпризов и внезапностей, ведь их эффект трудно просчитать, их последствия непредсказуемы — цена слишком высока, а польза сомнительна. Первое сообщение приходит шестого октября, вторник, в одиннадцать вечера. Ушиджима почти никогда не отключает звук на телефоне — ему пишут не так часто, и даже взбалмошный Сатори уважает режим Ушиджимы и не присылает ему смешных видео в такое время. Уважение — один из столпов их дружбы. Ушиджима старался чтить тех, кто рядом, будь то член семьи или сокомандник. Он всегда слыл весьма вежливым молодым человеком. Окружающие отвечали тем же и уважали его в ответ — и пусть иногда их тактичность попахивала боязливостью, Ушиджима не был против. Пока все оставалось в рамках принятых систем — он не против. Никто из тех, кого знал Ушиджима, не написал бы ему в такой час. Никто не прислал бы сообщение с текстом «Ушивака забери меня пожалуйста». Никто не называл его «Ушивакой». Это сферическое никто в вакууме — Ойкава Тоору. Человек-оксюморон. Нечто настолько парадоксальное, что, дабы не исчезнуть, каждую секунду вынуждено подтверждать факт своего существования. Самыми экстравагантными способами. Когда Ушиджима набирал короткое «откуда» в окошке мессенджера, им руководствовала простая человеческая вежливость, хорошее воспитание: если человек просит, значит, ему нужно помочь. Если кто-то просит тебя, говоря «пожалуйста», нужно обратить внимание. Даже если это СМС от бывшего капитана команды соперников в одиннадцать вечера. Стоит ли это вообще рассматривать как случай под звездочкой, событие под выделенным хайлайтером «даже»? Ойкава скидывает адрес: сухие буквы, безжизненные цифры. Что-то в северной части города. Не так уж близко — Вакатоши живет на востоке, недалеко от своего университета. По пути Ушиджима думает об Ойкаве, но в голову не приходит ничего, что могло бы сподвигнуть бывшего капитана Аоба Джосай написать ему внезапно среди ночи. Для перехода в Шираторизаву, если он все-таки созрел, уже поздновато. Вероятно, чтобы это понять, нужно быть Ойкавой Тоору — ну или, как минимум, не быть Ушиджимой Вакатоши. Длинное пятиэтажное здание напоминает общежитие — Ушиджима припоминает, в каком университете учится Ойкава, но это вроде бы не оно. А вот то, что сидит, скрючившись, на крыльце — точно Ойкава. Ушиджима узнает его по острым коленям, по способности страдать так тихо и так заметно. — Ойкава?.. Тот вскидывает лицо, кривится. Совсем не похож на себя с красным носом и глазами, с прилипшими ко лбу прядями растрепавшейся — так бывает? — укладки. Ушиджима не так часто видит плачущих людей, теряется немного. Внешне вряд ли скажешь. — А, пришел все-таки, — устало отзывается и тяжело встает. Так тяжело, будто держал тут, в ожидании Ушиджимы, целый мир на плечах. Неудивительно тогда — на атланта он вовсе не похож. — Да, — отвечает Ушиджима, хотя в ответе, кажется, необходимости никакой нет. Но так положено. Так заведено: люди ведут диалог — один спрашивает, другой отвечает. Ойкава и здесь умудряется перевернуть с ног на голову. — Пойдем тогда. — Куда? — К тебе, — Ойкава встряхивается, откидывает волосы. — Приютишь бывшего товарища? — Что, прости?.. Ойкава закатывает глаза. — Переночевать, говорю, пустишь? Не тупи, Ушивака. Для человека, просившего помощи абы у кого, он очень уверен в себе. — Я могу проводить тебя до дома, — невпопад отвечает Ушиджима. Все его вылизанные алгоритмы взаимодействия трещат по швам. Это как в забагованный компьютер продолжать вводить команды — запрос проходит, но возвращает какую-то чепуху. — Я не… — Ойкава вскидывается на секунду, но машет рукой. — Все, забей. Забудь, что я тебе писал. И быстро шагает прочь. Слишком дерганно, как-то ломано. Иногда в ответ на запрос не приходит ничего. Как будто бездушная машина скрещивает несуществующие руки и советует попробовать самому догадаться, в чем проблема. — Ойкава, стой, — тормозит как по указке, но не оборачивается. — Я пущу тебя, не убегай так. Из всей бессмыслицы Ушиджима выуживает только одно ему понятное: если человек просит помощи, нужно ему ее оказать. Такси выходит дорогим, но ощущается так скорее с непривычки: Ушиджима почти никогда не пользуется его услугами, ему без надобности — живет рядом с универом, на выходных ездит домой на электричке. Он даже не знает точно, такая цена — это много или нет. Ойкава молча утыкается в окно и почти не шевелится. Он него веет обидой, злостью, чем-то острым, предупреждающим: не подходи, не спрашивай. Не то чтобы Ушиджима собирался. Может, Ойкава все же написал правильному человеку. Думал ли он об этом, когда выбирал контакт из списка? Собирался ли он с самого начала писать ему? По лестнице они поднимаются так же молча, так же без слов оказываются в квартире. Ойкава, разувшись, стоит в коридоре: потерянный, вымотанный. Как будто силы покинули его, стоило им только выйти из такси. Когда не остается перед кем держать лицо, Ойкава его, наконец, показывает — незнакомое, некрасивое от слез. — Я постелю футон, присядь пока на кухне, — говорит Ушиджима, чтобы что-то сказать. Ему странно от того, что Ойкава насколько ему доверяет. Что вообще — доверяет. Но лезть в голову Ойкавы — дело гиблое. Это добровольно засунуть руку в мясорубку, а потом из фарша лепить ее заново — Ушиджима не знает наверняка, но подозревает. Гиблость — это то, что написано у Ойкавы в глазах. Люди с такими глазами бросаются из окон, бросаются на ветер. К счастью, Ушиджима живет на втором этаже. — Я могу заварить чаю, — предлагает Ушиджима, останавливаясь в дверях кухни. Это ведь нормально — предложить чаю гостю, даже если уже за полночь. Чашка хорошего чая никогда не бывает лишней; у Ушиджимы чай только хороший. Ойкава кривится, фыркает почти как обычно: — Ну нет, спасибо. Мне б чего покрепче, или вообще ничего. — Я могу заварить покрепче. Есть черный пуэр из Китая, но не стоит пить его на ночь. Ойкава смотрит внимательно, сощуривает катастрофу в своих зрачках. — Я вот иногда думаю: ты правда дурак или так хорошо прикидываешься? — Ты думал обо мне? Это лестно. — Ты выел мне все мозги в прошлом году своей Шираторизавой — конечно, я думал. Думал, как бы так от тебя избавиться, чтобы никто меня не заподозрил. — Ты опасный человек, Ойкава, — отмечает Ушиджима и чайник все-таки ставит. Интуиция, которая заговаривает с ним не так часто, шепчет, что спать прямо сейчас они не пойдут. — А ты думал. Ушиджима не думал. Не думал, что будет вот так буднично обсуждать неслучившееся покушение с человеком, который, кажется, ненавидел его до дрожи в пальцах. Просто говорить о ерунде, будто они сокомандники или друзья. Он ставит перед Ойкавой чашку, и, хотя там совсем некрепкий зеленый чай, тот берет ее, бездумно крутит в пальцах. Стоит ли спросить его, что случилось? — Спасибо, — глухо произносит Ойкава, так и не прикоснувшись к чаю. — Не стоит, — отзывается Ушиджима. Ведь так заведено: если двое говорят, их реплики чередуются. Ойкава пропадает из его жизни так же внезапно, как и появился; так же незаметно, как сложенный в шкаф футон, который Ушиджима до того случая ни разу не доставал. Зеленый чай напоминал о нем, но больше — ничего. Иногда неожиданности в жизни Ушиджимы все-таки происходили, но их влияние было таким же, как у птицы, залетевшей в турбину самолета. Любая случайная точка в измерениях сглаживается распределением Гаусса. Следующее сообщение пришло спустя неполных три недели, двадцать третьего, в субботу, около полуночи. Ушиджима не спал, потому что наткнулся на увлекшую его передачу о зимующих на озере Инаваширо лебедей — он вообще-то редко смотрел телевизор, но позволял себе на выходных, если примечал что-то интересное. Птицы, говорит диктор, пролетают над островом Хоккайдо, но никогда там не останавливаются. Забери меня, говорит Ойкава, отсюда. И добавляет: пожалуйста. Ушиджима спрашивает адрес, Ойкава скидывает другое место. На этот раз он совсем недалеко. Ушиджима берет велосипед. Все повторяется, но немного иначе: лицо у Ойкавы снова выпитое и пустое, но теперь он, кажется, пьян. Это глупо и непрофессионально, но скажет об этом Ушиджима, только если Ойкава спросит его мнения. Он не спросит; Ушиджима промолчит. У них другие отношения, заложенные давнишним знакомством и общей страстью к волейболу, зацементированные молчанием. Из прикрытых дверей бара поодаль негромко басит музыка. Ойкава стоит у стены, бессильно откинув на нее голову, и на Ушиджиму обращает внимание не сразу, будто собирается с силами. — Велик, серьезно? — на скепсис, однако, его хватает. — Я живу недалеко. — Ты серьезно думаешь, — Ойкава с сомнением оглядывает велосипед. — Что он выдержит нас двоих? — Не думаю. Но так я приехал быстрее. До дома вполне можно добраться пешком. Ойкава смотрит на него странно, непроницаемо. — Так ты спешил? На этот вопрос сложно ответить. Видимо, Ушиджима молчит дольше положенного — Ойкава машет на него рукой и пьяно, вкривь, отлипает от кирпичной кладки. Замерзла ли у него спина? В конце октября еще не холодно, но Ойкава зябко ежится. Несколько раз ему приходят звонкими рингтонами сообщения, но он даже не достает телефон. Ушиджима думает о том, что никогда не поставил бы такой рингтон и о том, что напрасно не взял олимпийку. Не то чтобы он замерз. Чай на этот раз заваривает, не спросив. Ойкава устраивается за столом, и, кажется, в этом молчании им двоим неплохо. Кажется — понимает Ушиджима, когда кипящий чайник перестает шуметь. Когда слышит сдавленные всхлипы за спиной. Ойкава прячет лицо в рукавах клетчатой рубашки, и плечи его ломкие, нервные, острые. Он сейчас не выглядит как сильнейший связующий, как опытный спортсмен — как страдающий, задыхающийся от боли человек. Почему-то Ушиджима вспоминает про его травму колена. Ведь должна быть причина. Он медлит; не знает, как корректно реагировать. Специально ли Ойкава остался, потому что хочет поговорить, или просто не нашел сил спрятаться по крайней мере в ванной? Ушиджима садится рядом, ставит чашку, заранее зная, что Ойкава ее и не тронет. — Что-то случилось? — спрашивает он, отыскав подходящий сценарий. Но алгоритмы прописаны криво: это как ткнуть в ожоги спасенного из пожара человека с вопросом, откуда они. — О, нет, что ты, все замечательно, — давится слезами и сарказмом Ойкава. — Просто решил вот, знаешь, тебя проведать. Чаю твоего дебильного попить. — Я могу помочь? — сново осторожно пробует Ушиджима. Ойкава всхлипывает, плачет больно и горько. У Ушиджимы почти на самом деле становится солоно во рту. Он не успевает распробовать, Ойкава влетает лицом ему в плечо, больно, наверное, бьется носом о ключицу. Влажно. Горячо. Солоно. Ушиджима кладет руки на вздрагивающие плечи, будто пытается их утихомирить. Под пальцами множество мышц хаотично пляшут, надрываются. Ойкава цепляется за его футболку. Сложно сказать, выворачивает его пять минут или двадцать, но после того, как он замолкает, и по кухне звенит прозрачная тишина, они сидят еще очень, кажется, долго, не шевелясь, не меняя не самого удобного положения. — Пойдем спать, — предлагает Ушиджима, и это кажется ему самой здравой мыслью за сегодня. Ойкава молча уходит в ванную. Когда он возвращается, Ушиджима заканчивает стелить футон. — Хочешь, — глухим и сорванным, незнакомым голосом роняет Ойкава. — Я тебе отсосу? Ушиджима расправляет зачем-то складки на подушки и медлит с ответом. Он не любит ситуаций, в которых нет правильного или неправильного варианта. Совершенно не сторонник серых зон. — А ты? — переспрашивает, оборачиваясь, чуть ли не впервые нарушает золотое правило диалога, где за вопросом следует ответ на него. Ойкава тоже нарушает, вместо ответа сбивает его поцелуем: соленым, жестким. Теснит Ушиджиму на постель, падает на колени, с пряжкой ремня возится нервно, но деловито. Ушиджима смотрит на его макушку, пытается понять: вот человек, а вот другой человек предлагает ему близость. Как нужно действовать, что говорить — и нужно ли? Что надлежит чувствовать, когда твоего члена касаются чужие жесткие ладони? Стоит ли извиниться, когда под пальцами встает — или за бессилие перед здоровым гормональным фоном не извиняются? — Вот же… Ты и тут здоровый, — выдыхает Ойкава за секунду до того, как мокро взять в рот. Наверное, он не слишком умел, раз много взять не может, но даже так Ушиджиме приходится больно стискивать в руках простынь, больно стискивать зубы. Звуки, которые просятся наружу, ему незнакомы. Чувство, которое распирает грудь и заставляет схлынуть от головы всю кровь прочь, ему чуждо. И он не сразу понимает, что, громко вздохнув, кончает, сжав в кулаке очень мягкие на ощупь, чуть путаные волосы. Кончает Ойкаве в горло. Ойкава дерганно вырывается, сбегает в ванную. Ушиджима вытирается салфетками и особенно чутко прислушивается к шуму воды. Почти тревожно. — Полегче с руками, придурок, — шипит Ойкава, вернувшись, и больно бьет кулаком в плечо. То самое, промокшее. — Чуть все волосы мне не выдрал. — Прости. Я пойду спать на диван. Импульсивные решения — это не Ушиджима. Это, наверное, Ойкава проник ему под кожу и говорит оттуда его собственным голосом. — Еще чего. Не для того я тебя посреди ночи вызвонил, чтобы… — Ты не вызванивал. — Да какая разница. Ойкава заворачивается в его одеяло, отворачивается. Ночью втискивается на край постели и ложится рядом, спиной. Ушиджима двигается к стене — кровать для двоих здоровых парней маловата, так что он тоже поворачивается на бок, лицом к Ойкаве. И какое-то время не может уснуть, глядя на его затылок. Думает: стоит ли его обнять? Будет ли он против, будет ли это слишком? И с вопросом «слишком что?» засыпает. Сон тяжелый, но без сновидений. Утром Ушиджима уверен: если бы помятый со сна Ойкава не сбежал так быстро, он бы предложил ему завтрак. Из вежливости, разумеется. В том году ему больше не пришло ни одного внезапного позднего сообщения. Никаких просьб забрать, никаких неожиданных поздравлений с Новым годом. Впрочем, Тендо настрочил за троих. Он всегда очень подробно расписывает свои поздравления — письма длиннее Ушиджима получает только тринадцатого августа. Второго января телефон все так же молчит, но начинает разрываться дверной звонок. Так, будто кто-то вжал кнопку и забыл о ней; так, будто не ждет ответа. Ушиджима отрывается от книги и еще не коснувшись цепочки догадывается, кого увидит. У Ойкавы сигнально-красная скула, содранная кожа, изломанные брови и хлещущий сбивающий с ног гнев. Или не гнев — но на вкус железный. Ушиджима отходит, пропуская гостя, Ойкава задевает его плечом. Странное чувство, что у него нет выбора. Странное чувство, что он не так раздражен, как мог бы. — Сука, — коротко выругивается Ойкава, передергивает плечами. Наверное, все случаи спонтанного самовозгорания начинались так же. И все же, не стоило приходить к нему домой, чтобы устроить самосожжение. Ушиджима идет на кухню — к чайнику и аптечке. — Расскажешь? — спрашивает, присаживаясь рядом. Отрывает вату, открывает антисептик — пусть от Ойкавы пышет чужой, непонятной ему драмой, он спокоен. Ойкава затравленно косится на него, на аптечку, некрасиво поджимает губы. Шипит и дергается, когда антисептик касается кожи, а Ушиджима так близко, что видит, как дрожат его губы. Вряд ли от боли. — Какое твое дело… — Ты прав, — соглашается Ушиджима и заклеивает стесанную кожу кусочком пластыря. По скуле Ойкавы начинает разливаться краснота, и оттого кожа там почти горячая. — Я втрескался в своего друга. Он — очевидно — не гей, — зло, через силу выплевывает Ойкава. — Но в жизни все оказалось немного сложнее, чем дилемма с тем, выбираешь ли ты пестики или тычинки. Ясно? Узнал все, что хотел? Ушиджима немного жалеет, что спросил. Груз чужих обстоятельств — не то, чего ему не хватает в жизни. — Я думал, тебе станет легче, если поделишься. — Мне станет легче, если… — Ойкава взбрыкивается, резко поднимается. — Я заварю чаю. — Стой, — тормозит его в спину Ойкава. — Вернись. Ушиджима оборачивается через плечо. — Переспим, Ушивака? — Меня все еще зовут иначе. — Плевать. Я спросил о другом. Человек, который не заботится о том, чтобы правильно произнести его имя, хочет заняться с ним сексом. Ушиджиме сильно помогает то, что он изначально не пытался понять, что у Ойкавы на уме, он мудр как Платон, разделивший познание. — Ну, так что? — торопит непостижимое умом. — Думаю, тебе стоит отдохнуть, — отвечает Ушиджима, уходя на кухню: убрать аптечку и все-таки поставить чайник. — Я думал, в прошлый раз тебе понравилось, — со смешком роняет Ойкава за спиной. У него в голосе острое, похожее на обиду. Ушиджима молчит, потому что так безопаснее. Ему все еще не хочется влезать в чужие катастрофы, самолично запихивать в себя торчащую арматуру, чтобы сойти за своего. Всегда есть вероятность, что даже с хлещущим из бока фонтаном крови он не почувствует того же, что и реальные участники трагедии. Но все же не сопротивляется, когда Ойкава хватает его за запястье и тащит в спальню. Оставленный чайник тоскливо бурлит кипятком. У поцелуев Ойкавы вкус пепельный, горький; распробовать не дает, лижет Ушиджиме шею, трется, роняет на постель. — Ты, — шепчет, — спал уже? С женщинами — спал? — Спал. — А с мужчинами? — Нет. Ойкава фырчит ему в плечо, стягивает с себя рубашку через голову, стягивает с Ушиджимы домашнюю футболку, швыряет в Ушиджиму упаковкой презерватива, выуженного из кармана джинсов. Ощущение чужой кожи странное, лихорадочно-горячее, на границе с неприятным — или же просто непривычно касаться кого-то настолько близко, но сконцентрироваться на чувствах не получается, Ойкава спешит, будто боится передумать. И молчит; только дышит шумно, когда совсем уже обнаженный заводит себе руку за спину, и негромко ругается на размеры Ушиджимы. Это потом они оба почти одновременно охают: Ойкава сдавленно, Ушиджима — удивленно. Это потом Ушиджима вспоминает: секс — это громко. — Пусти, — твердо велит Ойкава, и пусть Ушиджима еще не кончил, сбегает в ванную первым. Быстро остывающее тепло чужой спермы на животе и груди; собственное тяжелое дыхание. Ушиджима ждет, когда он вернется, тогда уходит сам, холодным душем сгоняет остаточное возбуждение, смывает с тела чужие следы. Футон никто и не подумал развернуть, так что засыпают по молчаливому согласию спина к спине. На утро от Ойкавы остается только чужой запах в постели и нетронутая пустая кружка на столе с так и не заваренным чаем. После того раза Ушиджима все-таки вписывает Ойкаву в свою жизнь ломаной пунктирной линией. То появится со злыми, колючими, беглыми поцелуями, то пропадет так, будто и не было его никогда. Понемногу роняет откровения, о которых Ушиджима не просил. — Ненавижу, — шипит, насаживаясь на Ушиджиму. — И тебя ненавижу. И уходит всегда молча, всегда похмельно. Ушиджима как-то все же решает предложить ему завтрак, но Ойкава прерывает его и, улыбнувшись неприятно, говорит: — Не усложняй, Ушивака. Мне вот недавно такой совет дали: не усложняй. Мне кажется, тебе тоже не помешает. Ушиджима видит себя пассажиром поезда, что смотрит в окно: на коротких остановках рассматривает платформы станций, наблюдает за беззвучными обрывками чужих, уносится раньше, чем разгадывает сюжет. Ему бы хотелось, чтобы Ойкава появлялся стабильно — или не появлялся вообще; хотелось бы, чтобы, появившись, он был без красных глаз и некрасиво сжатых губ. Хотел бы привести его в порядок. Но от Ушиджимы в этом хаосе — только молчание и вечный цейтнот. В игре на скорость от него мало проку, а Ойкава вечно бежит вперед. Когда облетают последние вишни, Ойкава снова пропадает. Устанавливается майская жара, проходит сезон дождей, начинаются каникулы — никаких просьб забрать, никаких раздражающе-долгих трелей в дверь. Кончается лето, и диалог, запрятанный мессенджером в самый низ списка, так и не оживает новым сообщением. Их разводит даже на межуниверситетских — так линия убегает на бумаге на край листа. Ушиджима в одиночестве стоит на станции. Поезда проносятся мимо, и он едва ли успевает даже рассмотреть лица людей внутри. Они смеются, разговаривают, делятся историями, живут свои вагонные жизни. Ушиджима садится на лавочку, скрываясь от солнца. Неизвестно, когда прибудет следующий поезд, но он не против подождать.