Как в плохой дораме

— Акааши! — Бокуто жмурится и стискивает кулаки так, что вены проступают на руках. — Ты мне нравишься! «Нравишься». Слово колкое, острое, капля меда на конце иглы. Акааши вздрагивает и стреляет глазами по сторонам, будто страшится, что кто-то мог их услышать. — Бокуто-сан… Конечно, Бокуто придумал это не сам. На признание его подтолкнул человек, репутация которого бежала впереди него самого — откуда она взялась, репутация эта, никто, в общем-то, не знал, но Бокуто отчего-то был уверен, что Куроо понимает в любовных делах больше него. На самом деле, кто угодно понимал в этом больше него. — Эй, Куроо, — тянет Бокуто, катая между пальцев мяч. — А что если… Ну… Куроо поднимает на него голову. Ас Фукуродани хмурится, поджимает губы — беспокоится, у него всегда все на лице написано, бери да читай. — Не потянешься хорошенько, завтра сдохнешь, — замечает между делом Куроо, почти наслаждаясь лицом Бокуто, на котором тщательностью акварелиста выписана глубокая растерянность. — А?.. Да… Ну, слушай, я тут спросить хочу… — Так спрашивай, разрешения ждешь? — Куроо против воли улыбается, вытягивается вперед между разведенных ног, подперев подбородок ладонями. — Ну, это… — Бокуто мнется и ерошит волосы — рушит свою торчащую укладку, которая и без того изрядно потрепалась после долгой тренировки и выглядит теперь чуточку жалко. В целом, как и сам Бокуто. — Что ты думаешь об Акааши? Куроо вопросительно поднимает брови. Акааши Кейджи? Ледяная королева Фукуродани, на фоне которой даже Кенма показался бы заводилой-парнем? На вопрос, сбивший Куроо с толку, никак не хотел формулироваться ответ, который все скакал по зубам непрошенными откровениями. Но Бокуто толкует его молчание по-своему, мельтешит руками перед лицом. — Ну, в смысле, он же красивый, да? Перед глазами Куроо возникает постное лицо с чуть прищуренными глубокими глазами. Тонкие, не мужественные черты вкупе со скупой мимикой делали его похожим на статую ангела авторства какого-нибудь Микеланджело: целомудренная благостность, щедро разбавленная вежливо-прохладным недовольством несовершенством рода людского. Акааши чем-то напоминал Куроо первогодку Карасуно, долговязого очкастого, но без напускной бравады цинизма. Оттого оттаскать его за вьющиеся патлы хотелось даже больше. Дернуть, откидывая голову назад, обнажая шею, что-то такое. Куроо сморгнул морок и осторожно ответил: — Ну, не урод. — Просто я… ну, ты замечал, какие у него длинные пальцы? О, да, Куроо замечал. И пытался потом прогнать совершенно неуместные мысли о том, где эти пальцы смотрелись бы так же хорошо, как и на волейбольном мяче. — Да не особо, — не меняя тона, врет Куроо. Беспокойство Бокуто распространяется ядовитым пятном, доползает до него, душит. У миазмов этих цвет зрачков Акааши Кейджи. — А я вот замечал, — вздыхает Бокуто и мотает опущенной головой — чисто обруганный хозяйкой пес. — Не только это… Вообще, ну… — Тебе нравится Акааши? — Куроо слышит свой голос будто бы со стороны, будто не свой. И во рту моментально сохнет. Бокуто вскидывает голову, пялится на него своими желтющими глазами-фонарями. — Нравится?.. — Ну, ты ведь об этом хотел спросить? Как к нему подкатить? — Непрошенный яд сочится в голосе, а Куроо все пытается понять, кого он ревнует. Он ведь соврет, если скажет, что Бокуто ему безразличен. Этот придурок вообще никого не оставлял безразличным: его либо любить всей душой, либо не переносить на дух. Последних было мало, в основном Бокуто любили, проникались его чудаковатой простачковостью и поразительной искренностью. Но они — фанаты, не знавшие настоящего Бокуто Котаро, придурка, который в самом деле мог расплакаться в конце слезливой мелодрамы, боялся темноты и радовался как ребенок, когда Куроо покупал ему мороженое. Вот здесь остановись, Куроо. Не заглядывай дальше. Что ж, спасибо, Акааши Кейджи, что открыл мне глаза. Спасибо, Акааши Кейджи, что мимоходом, даже не присутствуя лично, пропустил мое сердце через мясорубку. «Не за что, Куроо-сан». — Я… — Бокуто хлопает глазами — ну прямо сова, разбуженная средь дня. — Я не думал об этом… Я вообще не думал, что он мне нравится. Не зная чем занять беспокойные руки, Бокуто терзает шнурок кроссовка. Куроо с трудом собирает ноги в кучу. Тело после растяжки легкое-легкое, и чуть болят связки. — Но, кажется, так и есть, — заключает Бокуто и кивает сам себе. Лицо его такое серьезное, будто он решает сложное математическое уравнение. Как можно не понимать, что тебе кто-то нравится, мысленно недоумевает Куроо. И тут же кривится: ну-ну, чья бы корова. Он молчит за компанию, но не выдерживает первым. — И что будешь делать? — А что надо? — Не знаю, рассказать ему о своих чувствах? — Это каких? — Это ты мне должен сказать. Бокуто хмурится, стучит указательным пальцем себе по лбу. — Ну… Мне нравится, когда он зовет меня по имени. Даже когда собирается ругаться. У него тогда так брови грозно складываются, знаешь? Ну и когда он дает пас… у него такой прыжок красивый. Или вот когда он носит очки и поправляет их за оправу. А еще он может ответить на любой мой вопрос, а если не знает, то обязательно говорит, где можно об этом узнать. А еще… Куроо слабо улыбается и тихонько вздыхает. Ну, вот и все. Птенец вылетел из гнезда. Его Бокуто наконец влюбился. И влип он, судя по длинному списку, который и не думал заканчиваться, серьезно. В грудь Куроо колет тонким и острым, улыбка сама собой смывается с лица. Пожалуйста, замолчи, думает Куроо. Пожалуйста, перестань описывать с таким теплом и нежностью все то, что я успел опошлить и испоганить в своих мыслях об Акааши Кейджи. — Просто скажи ему, что он тебе нравится, — перебивает, не выдержав, Куроо и поднимается на ноги. Заставляет себя улыбнуться. Заставляет себя быть хорошим другом. — Нравится, — зачарованно повторяет Бокуто, и Куроо на всякий случай сохраняет в памяти, как двигались его губы. Просто так, на всякий случай. Он просто большой поклонник такой исчезающей красоты. Анонимный коллекционер. Их вечер не ладится, Бокуто витает в своих мыслях — понятно с кем напару — Куроо пережевывает свои запутавшиеся холодными склизкими спагетти чувства. Но больше получается, что давится. Телевизор со включенным триллером сиротливо и тихонько, с выкрученной в минимум громкостью, кричит напуганными героями, забытый и ненужный. — Скажу ему завтра, — говорит вдруг Бокуто, когда они расходятся из спортивного зала Фукуродани, и слова эти громом среди ясного неба бьют Куроо раскатами по голове. Больно и оглушающе. Остается только благодарить Бокуто за то, что решил поделиться этим после тренировки, а не до. Не совсем те слова, что настраивают на боевой лад. Не тот случай, когда Куроо мог бы искренне порадоваться за друга. Куроо молча считает шаги, пытается найти силы быть хорошим другом. Но находит кое-что другое. — А ты думал, — говорит он, заранее холодея от того, что творит, — что будет, если он ответит тебе взаимностью? — Н-н-нет… — Куроо фыркает. Конечно, он не думал. К слову, совершенно правильно не думал, но все же. — А вот подумай. Бокуто проводит рукой по шее сзади, мучительно сдвигает брови. Краснеет смешно и пятнами, прямо как младшеклассник. Куроо смеется, зажмуриваясь, но только для того, чтобы оторвать от Бокуто взгляд. – Ну… Я буду… рад? — Обнимешь его? — вкрадчиво интересуется Куроо, поддевая Бокуто плечом. — Н-наверное, — давится Бокуто и сглатывает громко. Вот же счастье привалит Акааши, беззлобно думает Куроо. Могло бы привалить. Но Акааши — дурак. Он не увидит сокровище, даже если будет идти мимо с металлоискателем. У Куроо нет никаких сомнений, что Акааши Бокуто откажет. И не столько потому, что он чуть ли не единственный, кто равнодушен к харизме Бокуто, сколько потому… что Куроо просто не хочется в это верить. — Поцелуешь? — заговорщицким шепотом допытывается Куроо. Он чувствует себя охотничьим псом, почуявшим добычу, и видит Бог, это вовсе не то чувство, что стоило бы испытывать к своему другу и волейбольному товарищу. — Блин, Куроо! — Не, а что? Или ты не умеешь? Какой ты подлый, Куроо. Конечно, он не умеет, он не тренировался даже на помидорах — и ты прекрасно об этом знаешь. И мерзко пользуешься. — Не умею, — бурчит Бокуто. — Но как будто там наука какая-то. Уж поцелую как-нибудь, если придется. — Еще какая наука, — отзывается Куроо и добавляет просто и буднично: — Хочешь, покажу? Бокуто взрывается на него желтым взглядом, и глаза у него совершенно круглые, по-настоящему совиные. — Только потому, что я добрый человек и хороший друг, — утешает его Куроо и хлопает по плечу. — Будет хреново, если облажаешься перед ним, а? — Не облажаюсь, — храбрится Бокуто, но лицо его сдает. Куроо заронил ему эту мысль, и теперь он боится. И мимоходом уже поверил, что успех признания у него в кармане. Чего Куроо добивался этим блефом, он и сам не понял. Он не собирался останавливать этим Бокуто и уж тем более не верил, что с Акааши до этого дойдет, но острое чувство ускользающего чего-то просило последний шанс. Хотя бы попробуй — как оно могло бы быть. — Подойди к нему, глядя глаза в глаза, — негромко и низко, очаровывающе произносит Куроо, повторяя действиями сказанное. — Положи ладонь ему на щеку… А у Бокуто в глазах один только жгучий интерес — того гляди, достанет блокнот и начнет конспектировать. Куроо вглядывается, но больше ничего не видит. — Отведи ладонь к шее и притяни к себе, — нашептывает Куроо уже почти в чужие губы. И целует. Бокуто послушно открывает рот, и — черт — лучше бы ему было этого не делать. Он даже неловко пытается повторить за Куроо, прихватывает его губы своими, но делает это только потому, что воспринимает это, как урок Только поэтому. В едва оклемавшееся после мясорубки сердце Куроо втыкают с десяток булавок — по числу попыток Бокуто поцеловать его в ответ — и он отстраняется. И на что только рассчитывал? Что они сольются в страстном французском поцелуе посреди пустой улицы в закатных лучах и Бокуто все-все про него поймет? — И не стой столбом, обними, пока целуешь, — наставительно говорит Куроо, прежде чем отвернуться. — Давай теперь я. — Что? — Куроо вздрагивает от прикосновения к руке, а вслед широкая ладонь Бокуто, горячая, как раскаленный прут, ложится на его щеку. Ожог касания тянется к шее, припечатывает клеймом поцелуй. Такой же хреновый, как и первый. Но колени у Куроо все равно подгибаются. — Неплохо, — врет он севшим голосом. — Потренируешься, будешь мастер. Бокуто самодовольно ухмыляется. — А то. Ас я или как? Акааши молчит мучительно долго, мучительно не смотрит Бокуто в лицо. — …извините, но я не могу ответить на ваши чувства, — тихим и бесцветным, как некролог в дешевой газете, голосом отзывается наконец Акааши. Его выдают только пальцы, сжимающие лямку сумки так крепко, что костяшки добела натягивают кожу. — К тому же это будет плохо для команды. Тишина между ними почти что звенит. Громкие голоса из школьных окон звучат будто бы из другого измерения. — Прошу меня простить. — Акааши чуть кланяется и исчезает за углом, растворяется как призрак из беспокойных, невнятных снов Бокуто. Там он тоже всегда исчезает, не давая договорить, не позволяя коснуться. «Нравишься». Слово колкое, острое, капля яда на конце иглы. Куроо не спрашивает не потому, что ему не интересно — потому, что все ясно и так. Ответ выгравирован в сжатой линии губ, разлит щедро по потухшим золоченым радужкам, в которые он избегает смотреть. — Он… отказал мне, — выдыхает Бокуто, падает в кресло рядом. Разумеется, ни о каком марафоне ужастиков нет и речи. Все самые ужасы уже произошли, плоским картинкам пугать их больше нечем. — Что… сказал? Бокуто вздыхает тяжело, многотонно, откидывает потяжелевшую голову на спинку. В нем сейчас жизни не больше, чем в отжившей лето бабочке. — Что не может, — морщится, вспоминая, — не может принять мои чувства. И что так будет плохо для команды. Ну, конечно. Чтобы принять чьи-то чувства, нужен чувствоприемник. Никто и не ожидал, что у этого Кая он окажется. — Иди сюда, Бо, — вздыхает картинно Куроо, открывая широкие объятия. — Будем лечить твое разбитое сердце. Ставлю «Твое сердце»? Бокуто тяжело отваливается от спинки кресла, кивает. — И пиццу? — И пиццу. Он, может, и большой мальчик, этот Бокуто, но мягкий и ранимый. Как огромный сенбернар. Хотя откуда это знать Акааши. Куроо опять его целует, и у поцелуя этого, совсем как настоящего, привкус соли и пепперони. У Бокуто мягкие и совсем неумелые губы. Куроо почти не стыдно. В остальном ничего не меняется. Ничего не меняется в их с Бокуто отношениях, ничего не меняется во всем чертовом мире. Как будто и не было ни слезливой синкаевской драмы на побитом жизнью экране ноута, ни соленых, горьких слез разбитой первой любви, размазанных по двум лицам. Всему долбанному миру плевать на чувства Куроо Тецуро и особенно — Бокуто. Что не так, Куроо обнаруживает на очередном товарищеском матче. Том самом, где Фукуродани продувает с разгромным 18–25. Игра у них не ладится, и психует уже даже не только Бокуто. Психует, чудится Куроо, даже Акааши — хотя по ровному, мраморному лицу этого и не скажешь. — Что у них стряслось, знаешь? — спрашивает Кенма и смотрит внимательно, цепко. Смотрит так, будто у него в глубине глаз, в угольных зрачках скрыт маленький рентген-аппарат. На самом деле, Кенма не спрашивает, знает ли Куроо о конфликте — он спрашивает, что именно случилось. Куроо раздраженно ведет плечом. 20-25 во втором сете. Бокуто уходит сразу, не попрощавшись, но ссутулившейся спиной показывая весь уровень трагедии. Его драма сегодня безмолвна, и это особенно страшно. Куроо ждет его у выхода. — Да что с вами сегодня? — спрашивает, тыча в бок Бокуто банкой раздобытого за время ожидания сока. — Не знаю, Куроо, — Бокуто вздыхает, качает головой, как большая лохматая — и очень печальная — сова. — Как будто… что-то сломалось. — Что сломалось? — Ну… — Бокуто не глядя тянет за язычок, вскрывая банку, медлит, подбирая слова. — Вот ты чувствуешь своего сеттера во время игры? Куроо поднимает брови. Они бы, наверное, оторвались с лица и воспарили к небу, если бы могли — так он удивился. — Ну конечно. Как иначе? Бокуто с отчаянием смотрит ему в глаза: — А я вот нет! Больше — нет! — Вот блин, — только и роняет Куроо. Оно само падает из его рта, без какого-то сознательного участия. — Ну… Наверное, Куроо сам виноват — своими советами, неуместными откровениями гуру романтики. А если и нет, винить себя было куда проще, чем с тяжелым сердцем наблюдать, как рушится команда лучшего друга. — Я поговорю с ним, — решает Куроо. — В смысле? С кем поговоришь? — С Акааши. Скажу, чтобы прекращал этот детский сад. И ты тоже возьми себя в руки, ясно? — Куроо… А что Куроо? Куроо сглатывает тяжесть, поднявшуюся из сердца в горло и давится почти-что-настоящей улыбкой, теребя твои волосы. Ведь так делают лучшие друзья, верно? И, конечно, Куроо не хочется говорить с Акааши, в гробу он вертел любое с ним подневольное или добровольное взаимодействие. Не только потому, что он Акааши тихой, сладко-томной какой-то ненавистью ненавидит — за его эту кукольную красоту и длинные пальцы, в которые так влюблен Бокуто, за ровный негромкий голос, который бы сорвать до хрипоты, за ноги с аккуратными коленями, которые на собственных плечах смотрелись бы так отлично — не только, но по большей части. Куроо не хочет с ним говорить, потому что знает — что-то страшное случится, что-то непоправимое настолько же, как его с Бокуто первый поцелуй, поддельно-учебный. Куроо не хочет, но, кажется, Бокуто он все-таки любит больше, чем себя. Он и Кенму любит больше. Он бы целый список написал, и имя Куроо Тецуро там оказалось бы даже не в первой десятке. Кажется, Куроо себя ненавидит. Себя и свои порнушные мысли семнадцатилетнего парня с чесоткой в одном месте. — Акааши! Привет, стой! — Куроо натягивает дежурную улыбочку, машет сеттеру Фукуродани рукой. Вроде ничего странного в том, чтобы караулить кого-то у ворот школы нет. В дорамах так постоянно делают. Акааши хмурится слегка, картинно-галерейно, едва заметной тенью тенью под широкими вразлет бровями. Куроо сладко и нестерпимо ненавидит — себя, этот не случившийся еще разговор и эти брови. — Куроо-сан? В голосе недоверие — такое с налетом вежливости, с отблеском металла: никто и не заподозрит. Весь Акааши подобран и насторожен, будто увидел опасного хищника, бешеную псину, разгуливающую под окнами школы. Он всегда напряжен, как скрипичная струна, готовая в любой момент рвануть от неосторожного касания, хлестнуть безжалостно по руке. — Поговорим немного, ладно? — Куроо пытается обезоружить его своим дружелюбием, демонстрацией ровного ряда зубов, но Акааши не ведется, только хмурится сильнее. Когда Куроо легкомысленно хватает его по-джентльменски под локоть, вид его становится каким-то… затравленным. — О чем? Куроо выдерживает паузу, выбирает. Ему одновременно хочется хлестнуть Акааши побольнее, растянуть удовольствие касания, отодвинуть необходимость отвечать. Начинает говорить только тогда, когда пауза оказывается в шаге от неприличной. — Между вами с Бокуто что-то случилось? Локоть в руке напрягается, резко тянет в сторону. Рыбка пуглива. — Я видел вчера вашу игру, — успокаивает Акааши Куроо, сворачивает на узкую, безлюдную улочку. До него с опозданием доходит, как двусмысленно выглядит этот жест. Но если сам он еще как-то выдерживает минимальные приличия, то Акааши молчит слишком долго. Куроо начинает беспокоиться, когда он все-таки открывает рот. — Отпустите, пожалуйста, — роняет он. Акааши высвобождает руку, останавливается, глядя куда-то вниз, будто асфальт ему сейчас куда интереснее собеседника. На фоне плюща, оплетшего стену ближайшего здания, он бы выглядел совсем картинкой, розовощеким кудрявым пастушком, белозубо улыбающимся масляным ртом, если бы не скорбный вид, больше подходящий для декораций в стиле васнецовского демона. Те же изломанные брови, тот же страдальческий взгляд. — Зачем вам… Какое дело… Куроо сглатывает тревогу, пожимает плечами деланно безразлично. — Я вижу, что Бокуто переживает, на носу Национальные, а у вас… — А у нас — ничего! — срывается Акааши; почти кричит. Кричит — запоздало понимает Куроо. Он умеет повышать голос. Умеет смотреть с таким яростным отчаянием в блестящих глазах. Это что, слезы? В смысле настоящие? Не льдинки, оставленные Снежной Королевой? — Я же сказал ему, что… что не буду вам мешать, так зачем… Акааши отворачивается так резко, что Куроо всерьез беспокоится за целостность его шеи. — Что? — глупо роняет он. — Я видел вас, — глухо отзывается Акааши. Голос у него звенит. — Случайно. — В смысле видел? — В смысле как вы целовались, — цедит Акааши по слову, давится ими через силу, захлебывается. Ему больно, наверное. Почему? — Что? В этом «что», прозвучавшем дурацким клише из плохой дорамы, растерянность; непонимание; неверие. Личный ад вьется спиралью, сталкивает в ледяной Коцит внезапным осознанием. Но Акааши уже шагает прочь — быстро и уверенно. Ему, оказывается, этот разговор — то же что преступнику эшафот. — Стой! — Куроо хватает его за локоть снова, но Акааши вырывается уже не вежливо, не деликатно — вырывается отчаянно и остервенело. Не надо меня жалеть, говорит. — Стой, пожалуйста. Акааши останавливается. Наверное, все-таки из вежливости к старшим. Разворачивается медленно, и глаза его уже сухие. Красные, как у демона, но сухие. — Ты… тебе нравится Бокуто? — чувствуя себя последним идиотом, спрашивает Куроо. Взгляд исподлобья и тишина — вот твой ответ, Куроо. Больше не заслужил. Впрочем, взгляд такой выразительный, что и в самом деле можно ничего не говорить. — А Бокуто нравишься ты, — продолжает Куроо свою детективную цепочку. Брови Акааши мимолетно приподнимаются, разлетаются чайками снова. — Ну а я, — Куроо хмыкает, — а я, выходит, полный идиот. Из горла лезет непрошенный, нездоровый смех. Может, ему и Акааши научить целоваться?