Глаза жжёт

Темнело. За десятком туч скрылось белое солнце. Последние лучи скользнули по крышам, заблестели в окнах и погасли. Улицу заполнил запах дождя и крови. Воздух сгустел. Гриммер приподнял голову. В черноте туч, словно сквозь мутную воду, виднелись вспышки света — или осколок облака, или гроза разрезала серое небо. Вместо грома эхом раздался выстрел. Тишина. На десяток шагов вперед ни единого человека. Затихли голоса, шаги, лязг кухонной утвари. В окнах мелькали редкие силуэты, но Гриммер не мог рассмотреть их — кто-то убегал за дверь, кто-то спешно задёргивал шторы. Второй выстрел прозвучал также громко, как первый. Звон стекла, стук, хруст, третий выстрел. На сей раз ближе. Гриммер потянулся к карману, осмотрелся, но не было ни единого предмета, которым он мог бы себя защитить. И всё же… Он завернул за угол. Тропа между домами была тёмной и узкой. Давили стены. Здесь сильнее пахло порохом и землёй, из приоткрытых окон валил запах мусора и моющего средства. Дождь размывал леса за городом, а ветер тянул запах грязи с одной улицы на другую. В нём терялся фетр крови. За шаг до того, как Гриммер вышел на дорогу, прозвучал новый выстрел. Молния неровной полосой разрезала небо. На пустой улице, далеко впереди, вдруг показался силуэт, окутанный серостью, словно рухнувшей на дорогу тучей. Незнакомец шёл, расставив локти, пряча кисти в карманах. Среди невысоких домов, поднявшейся пыли и тёмно-зелёного, противного цвета (словно город обрастал плесенью) он казался крупным, высоким, и предчувствие вопило: опасным. Прежде чем Гриммер открыл рот, незнакомец продемонстрировал пустые руки. Он, видно, был безоружен, и не тащил за собой ни сумки, ни других, характерных для гостя, вещей. Но и постояльцем города явно не был. Они оба ускорили шаг, когда Гриммер развёл руками в ответ: — Кто вы? Приезжий? По дороге забарабанили первые капли. Незнакомец не отвечал. Издалека ему пришлось бы кричать, потому он молчал, пока не добрался до середины улицы размеренным, неспешным шагом. Они оказались на расстоянии не более, чем пяти шагов, когда Незнакомец поднял руку, и дождевая вода быстрым потоком наполнила его кисть. Он наклонил голову и выдал почти что недовольно: — Стрельба, так ещё и дождь. Паршиво. Гриммер кивнул. — И все по домам попрятались… Они не заметили, как, не сговариваясь, направились в одну сторону. Разговор тянулся туго, но молчание длилось недолго. — Что там? — незнакомец указал на сумку. Гриммер хмыкнул, постучал ладонями по застёжке и невольно приметил, как с наигранной ненавязчивостью незнакомец прятал другую ладонь в карман. — Еда, документы, сменная одежда… Я — журналист-фрилансер. Еду в Швейцарию. Проездом остановился в этом милом городке на ночлег. А что насчёт вас? Что с рукой? — Плечо перестало слушаться... Дождь усилился. Ливень хлынул ровными полосами. Под ногами копились лужи. Сначала маленькие, после — большие, и, наконец, огромные, сливаясь одна с другой. С широких плеч незнакомца вода стекала крупными ручьями. Пачкала костюм, оседала на галстуке. — …Ввязался в драку. После — скорая, да больница. Подумал: «надо бы отдохнуть в тихом городке». Да что-то здесь не тихо… Якобы из приличия они шли вполоборота и не сводили друг с друга взгляда. Незнакомец рассматривал лицо Гриммера, держа такую же дежурную, натянутую улыбку, а Гриммер, не опуская уголки губ, приметил, в какой скуке опущены его веки. История о руке была окончена, и незнакомец, похоже, приступил к тому, зачем на самом деле увязался следом: — Не знаете, где можно остановиться? Никого, кроме вас, не могу найти. — Знать бы… — фраза прервалась на смешок, — Я прибыл полчаса назад, поэтому…полагаю, мы в одной лодке. В одной лодке, — повторил Гриммер, завысив интонацию, словно намеревался подобрать слово, которым мог обратиться. «Имя». Люди обмениваются именами в первую минуту знакомства. Для человека важно иметь название. Каждая история, судьба и книга должна как-то да называться. Этим она отличается от других. Нельзя солгать, назвав её другим именем. Нельзя дать новое имя, если старого нет. Наклеив буквы поверх пустой обложки, человек не изменит сути. Какой бы наполненной ни была книга, её обложка останется пустой. «Моё настоящее имя. Моё настоящее название» — Роберто. Эта книга называется «Роберто». Странное, неподходящее имя. Когда человек делится своим названием, он выглядит по-другому. Его название звучит по-другому. Оно всеобъемлюще, в одном имени скрывается целая история. Когда человек сплёвывает своё имя, произносит с трудом или с ленью, он или не любит жизнь, или ненавидит себя. «Роберто». Описание внешнего, но не внутреннего. В этом имени нет ничего, что описало бы его изнутри. — Вольфганг Гриммер. Эта книга никак не называется. Люди называли его «Вольфганг Гриммер», но, пока в стране существовали другие «Гриммеры», это не имело значения. Это — их настоящие имена. Эти дети и взрослые — живые, настоящие люди. Красть их имя обиднее, чем обращаться к Великолепному Штайнеру. Обиднее, чем примерять на себя его имя. — Знаете, — продолжил «Вольфганг Гриммер», — несмотря на обстановку, я бы не прочь выпить чашечку кофе. «Пригласить выпить кофе» называется «вежливость». — Кафе здесь точно найдётся. — Ага. Роберто ободряюще постучал ему по плечу, и Гриммер невольно задумался, выглядел ли достаточно грустным, чтобы нуждаться в этом. Вдох наполнил грудную клетку, выдох прозвучал натянуто, недовольно, но Гриммер дружелюбно улыбнулся. Уголки губ приподнялись, натянулись, словно — Не получается у тебя улыбаться. Взгляд выдаёт. Уголки губ застыли. Морщины и ямочки показались на лице. Улыбка согнула кожу, как мятую бумагу. Эта книга не имеет названия. Но эта эмоция называется… — Запах пороха и пистолет. В вашем кармане. Могли бы спрятать во внутренний. Стену дождя порвал порыв ветра, но прямые сильные капли выровнялись, барабаня по плечам. Эта тишина была очередным ожиданием смерти. Станет ли не стрелять тот, кто вооружён? А если станет, почему не стрелял раньше? Все, кто встретил Роберто, мертвы, и разговор с ним, натянутый, короткий и бесполезный, можно назвать удачей. Гриммер моргнул, ожидая, как в голове смутно проявится страх, но ни он, ни разочарование от пустоты, не проявились. В белом свете блеснул пистолет Роберто, сероватое от пороха дуло и четыре вспышки. Первый выстрел разбил окно, второй и третий попали в человека. Тот отшатнулся, взвизгнул, держась за подоконник, оседая на дрожащих ногах; четвертый выстрел добил его в голову. Тело рухнуло на осколки. — Кафе, — произнёс Роберто, указав на вывеску дулом. Теперь, когда прятаться было незачем, он выглядел живее. — Кафе, — подтвердил Гриммер, заглянув в простреленное окно. На осколках лежал человек. Бурые пятна расползались по его одежде, крупная капля крови ползла от лба до виска. Порыв ветра вновь подкосил ливень, и дождь окропил тело холодными твёрдыми каплями. Это чувство называется «страх», а Гриммер, вероятно, должен был почувствовать жалость. — Получаешь от этого удовольствие? Роберто обернулся. Он повторил «удовольствие?», неумело имитируя интонацию Гриммера. В этом вопросе, донельзя странном и неуместном, его внимание привлекла именно интонация без доли презрения или ужаса. Плечи Роберто поднялись и опустились, его суховатые губы изогнулись в деланно насмешливой, иронической улыбке. — «Удовольствие»… — он произнес снова, постучав дулом по запястью, сбрасывая помокревший порох. Хмыкнул, расправив плечи, — Я работаю. — И давно был в отпуске? Это было так глупо, что Роберто засмеялся. Смеяться он умел хорошо, но совершенно не заразно, скрипяще и криво, как натянутая струна. Он был в числе немногих, чей смех был пустым, несодержательным, потому что «у людей, вроде как, в такие моменты принято смеяться». И у людей, вроде как, не принято задавать такие вопросы. — У меня нет отпусков. — Роберто обернулся. От усмешки не осталось и следа; долгая пауза наполнилась треском дождя, — Так нравится задавать вопросы? — «Так нравится задавать вопросы»? «Я работаю» — передразнил Гриммер и остановился под вывеской. За него порыв ветра распахнул дверь. По серому полу разбросаны тарелки и ложки. Чашки треснули и застряли меж досок кривыми осколками. Выплеснувшиеся чай и кофе не остыли, слились в одну лужу, из которой поднималась тонкая линия пара. Вместо ковра распластались пиджаки рухнувших на живот трупов. Недалеко от них, опрокинув спину на спинки стульев, сидели люди, которые тоже уже не дышали, но упасть не могли из-за удобного положения. Меньше повезло тем, кто прижался к полу затылком или виском. В них дыр оказалось больше, в животе и спине, плечах, лбу и грудной клетке. Гриммер встретился взглядом с пустыми глазами кого-то, кто показался ему знакомым за короткое время пребывания в городе. В этом месте не было людей, заслуживших смерть, и Гриммер, переступая через очередной труп, задумался о том, как «Надо» поступить с человеком, который лишил их жизни. Великолепный Штайнер сегодня или не был впечатлён возможностью победить одного «плохого парня», или принял решение не приходить на помощь потому, что спасать, признаться, уже некого. Гриммер сел. Роберто взялся за спинку стула, труп с того перевалился на живот и рухнул на пол. Удар выбил из тела несколько крупных красных капель, багровое пятно расползлось по полу, залезая на выпавший из чьих-то рук кусочек торта. На краю стола осталась тарелка с пирожными, и Роберто выхватил одно. Устроив место у барной стойки, он стал копаться в шкафу. Хотелось передразнить Гриммера в ответ, да только фразы его не помнил. — …Точно. Ты же журналист. Вам всем нравится задавать вопросы. Это потому, что журналисты ничерта не знают о себе. Гриммер улыбнулся. В компании Роберто смерть казалась другой. Доктор Тенма всем своим видом доказывал ценность жизни. Его книга называлась «Кензо», а история «я ценой счастья спасу людей». Книга человека напротив называлась «Роберто», а история… — Ты прав, — голос звучал непринуждённо, — я ничего не знаю о себе. Не знаю даже своего имени. Роберто застыл. Он, должно быть, ощутил бы радость или ужас, или, вероятно, какое-то чувство должно было сковать его, но что-то другое, что-то, что он не мог назвать, приковало к месту. Будто все силы, оставшиеся в эту минуту, он потратил на какую-то мысль. Мысль настолько тяжёлую, что он сам же её не слышал. Услышал Гриммер: — Так и думал, — он улыбнулся, — Ты тоже Оттуда. Чайник ещё горячий, а в полке остался сахар. Думать о чашке кофе, оказалось, проще. Голова не пустела, слова не забивали горло. Роберто знал, что значит «я хочу есть», знал, что значит «я выпил бы кофе», знал, что люди время от времени тоже думают: «врезал бы тупой суке», но мысль «мы так похожи. Я рад, что мы похожи» была ему незнакома. Положив два кубика сахара, он, наконец, обернулся, и пустота в голове рассеялась очередной приземлённой мыслью: «В чашке должен быть сахар, потому что с сахаром вкуснее». Кипяток нагревает стенки чашки, и кончики пальцев краснеют, их незначительно жжёт. — «Оттуда» я ничего не помню, — пояснил Роберто, — Оттого и разницы никакой. Гриммер кивнул. Даже Тенма не понял бы это странное, почти что родное, ощущение, не имеющее к эмоциям никакого отношения. Оно было исключительно физическим, как дрожь от холода или крик от боли. Потому им преступно было бы не поделиться: — Я помню, как мы просили друг друга запоминать… Рассказывали о себе, — он перевёл взгляд на трупы, и их книга, наверное, когда-то как-то да называлась. Мертвы. Человек мёртв, когда остальные не могут его вспомнить. Он не существует. Эти люди существовали час назад. Гриммер силился почувствовать жалость, ноющее чувство, выжигающее голову и грудь. Он представил мальчика на мосту, хруст бабочки под его ботинком, то, как дрожь выбивает из глаз слёзы. Но тело не двинулось. И всё же, он не хотел молчать: — Запоминать… Ради чего? Чайная ложка билась о стенки чашки, сахар поднимался и опускался, теряясь в кипятке. Не «ради чего?», а просто так. Роберто нехотя ухмыльнулся. Этот город «просто так» и детдом «просто так», и кофе, и кровь, и сахар. Помнить «просто так» и забыть «просто так», потому что человек без имени не существует, его незачем помнить. Но почему-то очень хотелось. — Мой друг… — Роберто произнёс задумчиво, и глоток кофе прервал его, будто это не имело значения, — Как же его звали… Звали его тоже, наверняка, «просто так», и сейчас он носил новое, неподходящее имя. Можно поспорить, он, как и тогда, любит футбол, прятать сахар по карманам, чтобы тайком вынести на улицу. А на улице жёлтое солнце и никакого дождя. И даже это «просто так», даже эта книга уже не имеет никакого названия. — Ладно. Пора заканчивать. Роберто вытащил пистолет, и Гриммер, сделав глоток кофе, обнаружил дуло, приставленное к своему лбу. И это «просто так», и это «не имеет значения». Улыбка вновь подняла уголки губ: — Мой друг любил какао, которое нам давали раз в неделю. Оно было очень вкусным. В чашке должен быть сахар, потому что с сахаром кофе вкуснее, и Гриммер пил его с какой-то неожиданной жадностью, словно пытаясь отыскать что-то на дне. — ...Когда я болел, он приносил его мне, всегда отдавая свою порцию. Пистолет щёлкнул, снятый с предохранителя. — ...Я не знал, как отблагодарить его, и он попросил запомнить о нём всё. Выстрела не было. — Его имя. — голос Роберто дрогнул в давящей тишине. Он крепче сжал рукоятку, надавив дулом на чужой лоб, — Его имя? — Адольф Райнхарт. — «Адольф Райнхарт»… Так скука сменилась чем-то, что хотелось назвать «заинтересованностью». Пустота обретала новые, тусклые черты, но ни одно чувство так и не пробивалось сквозь голову. Однако Роберто, наконец, ощутил смутную тоску по радости, которую мог бы почувствовать, по облегчению или по тому, что могло быть трепетом, похожим на детский восторг при виде жуков или какао. «Какао. Горячее, горячее… Адольф Райнхарт». У этой книги было название, всегда было название, «Адольф Райнхарт». — Восхитительное какао, — продолжил Гриммер, не замечая, как дрогнули руки; слова тянулись быстрее, чем он успевал их ловить, — лучше в жизни никогда не пил. Мой друг мечтал гулять в лесу с родителями и хотел поймать много бабочек, а потом отпустить их домой, потому что не хотел убивать их. Он… — Нет. Лицо Роберто скривилось, словно растопленная глиняная фигурка. Опустились и вновь выровнялись уголки губ. На лбу показались морщины, брови насупились и опустились вновь. Он быстро сдался в попытке выразить это странное чувство, которому не мог дать название, и недолгие попытки сменились прежним выражением лица. — Нет, — Роберто повторил, и фраза прервалась смехом. Потребовалось время, чтобы он нашёл силы продолжать говорить. Они оба не понимали, зачем смеяться, что смешного в бабочках и жуках, что смешного в том, что каждый четверг было вкусное какао и… — ...не только бабочек. Много жуков. Зелёных и…ещё лучше. И рисовать…да, рисовать. Отлично. И прогулка в лесу…какой был бы красивый лес. Я в таком был. И ничего. Да только паршиво… Да, «ничего», так ещё и паршиво. Неправда. Не мог паршивый лес быть красивым. Должно быть, остальные называли его таким, но в нём одна кровь и мокрая земля. Гриммер почувствовал ком в горле и противное мелкое трепетание в районе солнечного сплетения. Он плавно выдохнул, припустив голову. Поджав губы, неожиданно улыбнулся. Искренне. — Ещё и жуков… вот как… Они разделили желание смеяться, но больше не смеялся никто. Слова Роберто приятно разошлись по вискам, и Гриммер поддался желанию поблагодарить его: — Карел Ранке, — информация — лучшая благодарность, — Глава тайной чехословацкой полиции. Он твой дядя. — Надо же. Чашка опустела более, чем на половину. Под наклоном кофе собиралось в неровную лужу с кусочками сахара. Искать семью…поздно и бесполезно. У этой книги было название, но история, которая им называлась, не нуждалась в рассказе. В каплях кофе блеснула молния, и Роберто нехотя приподнял голову. Ставни раскачивались порывами ветра. Тучи темнели, густели и падали ровными полосами. Небо закрыло чёрное мокрое волокно. Солнце висело неподвижно, как маятник изломанных часов, и ни один луч не разжигал вечернюю, если не ночную, темноту. Вдали виднелись чёрные острия гор, как фитили зажжённые молнией. — Пейзаж конца света, — вдруг произнёс Роберто, сделав последний глоток. Губы сошлись в тонкую неровную полосу, словно вместо кофе лучше подошёл бы алкоголь, — не такой, как я думал. — «Конец света»… — повторил Гриммер, — думаю, те из Нас, кто остался в живых, уже видел его ни раз. Новая молния разрезала небо. Свет отразился в лужах, и улица на мгновение засияла, словно в белом огне. — Не-ет, — довольно протянул Роберто, наблюдая, как сияет под вспышками молний стекло, — Его видел лишь Йохан. Он сказал, что я Его не увижу, да только…я вижу сейчас. Пейзаж конца света. Я знаю, что это Он, потому что у меня горят глаза, — он указал на покрасневшие белки пальцем. Гриммер озадачено наклонил голову. Глаза Роберто блестели крупными каплями, — Жжёт. — Это «слёзы», Адольф.