***
Если бы Антон умел смотреть в будущее хотя бы на несколько дней, он бы не позволил партнеру включить вспышку. Впалые бледные щеки, усыпанные веснушками, и неестественного жёлто-зеленого цвета глаза с ракурса сверху выглядели уродливо, делая его ещё меньше похожим на человека. Не сказать, что его это не радовало порой и не давало некоторых преференций в виде шугающихся от его вида малолеток и тому подобного. Просто с прозвищем «хороший мальчик» не особо вязалось. С «послушной папочкиной шлюшкой», в общем-то, тоже. Больше напоминало эксцентричную блядь для извращенцев, или инкуба. Да и глаза (врождённая хуйня какая-то, так никто и не понял, почему один зрачок расплылся по форме змеиного и почти не видит, и что с цветом радужки не так) ни с чьими не перепутаешь, особенно когда они слезятся от попытки преодолеть рвотный рефлекс. Так что хер в случае чего спихнешь на видео из интернета с похожим рыжим парнем. Когда ты совсем юный, влюбленный и впервые не отвергнутый идиот, логика, способность к стратегии и подозрительность проседают конкретно, поэтому в тот конкретный момент Антон имел неосторожность кивнуть, будучи слишком увлечённым попыткой расстегнуть ширинку парня без помощи рук. Он не подумал о том, что сперма на его щеках под ярким светом фонарика на телефоне выглядит ещё более мерзко, и что она вообще мало кому идёт. Не подумал о том, куда может потом просочиться видео. Поверил на слово в то, что запись чисто для личного просмотра — уезжает же в армейку через пару месяцев, скучать будет. И по его бёдрам и заднице, обтянутой узкачами, и по волосам, за которые тянуть так удобно, и по рту такому, сука, горячему, блять, продолжай только, не отвлекайся… Тоже будет скучать. Это так, для одиноких вечеров. На затылок легла сильная ладонь, заставляющая придвинуться ближе, носом почти коснуться стояка, и Антон ни о чем не успел подумать. Теперь расхлёбывает. Повезло уебку, что Антон чуть постарше своих сверстников из девятого, и ему уже хотя бы шестнадцать есть. Иначе бы и не шантажировал.***
В перерыве между сериями хаотичных пинков в голове Антона проносится мысль о том, чтобы поставить его на колени и выебать в рот так же, как он драл его — парень уже так вымотался, что сопротивляться особенно не будет. Даже член не откусит, если вставить сразу достаточно глубоко, чтобы челюсть не смыкалась. Но на всякий случай можно и зубы выбить. А если ещё и на видео снять, то будет один-один, и опасность утечки резко снизится. Ему даже начинает это казаться неплохой идеей и он умело пинает по колену, заставляя его упасть и оказаться в ногах, как что-то вроде невидимого предохранителя внутри щелкает, и Антон снова замирает на пару секунд. Отмирает, слыша смешок снизу. — Так и знал, что в тебе ещё есть что-то хорошее. Мне все ещё нужны бабки, если ты не понял. — Нет во мне, блять, ничего, — Антон тянет его вверх за подбородок, по случайности делая это движение слишком уж мягким для попытки свернуть ему шею, но слишком грубым для решения конфликта старым супружеским методом. — Опустить меня решил? Бога побойся. Парень снова молчит несколько секунд, затем переходит на еле слышное шипение. — Кого?***
Бог был ублюдком. Антон в этом уверен. Не в том, что он вообще был, а в том, что если это так, он редкостный ублюдок. Потому что если «ради Него» их с сестрой регулярно пиздила в край обезумевшая мать первыми попавшимся под руку предметами, а Он смотрел и надрачивал на это, заливая грешную землю дождем плодородия с мыслью «о да, именно это Мне и было нужно»… Тут по-другому никак. На кой уж говорить про религиозные войны, голод, кошмары средневековья, глобальное потепление и тому подобное, когда у тебя дома есть пример фанатика, от которого приходится закрывать своим телом пятилетку, чтобы в садике не смотрели сочувственно на синяки. В школе хоть можно повернуться спиной к одноклассникам и угрюмо наврать про драку или падение с соседского гироскутера. Давать сдачи рука не поднималась — только Лизе хуже будет потом, да и по морально-этическим принципам поднять руку на женщину не выходило, как ни хотелось, приходилось сжимать зубы и кулаки, а потом объяснять сестре, что если бьют, кричи и плачь как можно громче, и как постарше-посильнее станешь — отбивайся. Мать окончательно рехнулась после развода. Мелкой было года три, когда батя не выдержал, собрал шмотки и ушел, оставив Антону новый адрес на всякий пожарный и кидая по возможности деньги на карточку сына. Антон не осуждал — кто угодно бы с ума сошел от такой жизни. Он не был уверен в том, что он сам был психически здоровым. Ну, галюнов кроме как с косяков нет, мысли о суициде в нормальном, вроде объеме, значит, не ополоумел ещё. Уже радует. А ещё, если вдруг что, есть куда сбежать перекантоваться на пару дней хотя бы. Правда, Лизу страшно оставлять наедине с ней. Бог, наверное, посылал испытания, но невыполнимые и непонятные совершенно. Очевидно, старик совсем не понимает, как живётся гею-подростку с непонятно мутировавшим глазом (проклятием/наказанием на голову твою грешную, змий/урод/дьявольское отродье, нужное почеркнуть) в постсоветском государстве с припизднутой на Его тему матерью и напрягом с деньгами, если посылает что-то к этому букету сверху. Может, у него и был какой-то план, но, очевидно, надёжным, как швейцарские часы, он не был. План якобы непостижим, но если он таковой, зачем люди ему следуют? Антон захлебывался и тонул в потоке мыслей, быстротечном и сбивающем с ног. Мысли не замолкали никогда, ни под алкоголем, ни под веществами, ни во время секса. Иногда сон помогал. Он иногда думал, что будь у него возможность, он бы проспал лет сто. Сил порой не хватало больше ни на что, кроме как лежать в состоянии полудремы. Когда матери дома не было, он этим и занимался, а когда не было и сестры, иногда прерывался на курение в открытую форточку или приглашение любовников в дом. Ещё несколько ударов напрасными и безосновательными не были, отнюдь. Кровлин заранее знал, что будет, если у матери всё-таки появится доказательство того, что он не просто прелюбодействует (как будто сама по залету за отца не вышла), а делает это со своим же полом. Он в живых вообще вряд ли надолго останется. Его и так подозревали и напоминали о своих подозрениях достаточно часто, угрожая в лучшем случае монастырской конверсионной терапией. Конечно, перспективы оказаться в закрытом «исправительном центре» с кучей таких же гомосексуальных ровесников и священников с розгами были в достаточной мере радужными и интригующими (спасибо насмотренности на черно-оранжевых аналогах ютуба, да и простой логике), но сейчас ему не очень-то хотелось принимать участие в этой тусовке, особенно как жертва шоковой терапии или коррекционного изнасилования. И так стала липкой и мерзотной мысль кому-то вообще отдаться. За это спасибо теперь уже чуть ли не распластавшемуся на колотом асфальте бывшему возлюбленному. Тот смотрит на него взглядом загнанного зверька. Старается отдышаться, а ещё окончательно не потерять вес в его глазах. Увы, безуспешно. Антон по-хищному ожидает момент подъема, поджимая губы и прикасаясь к телу носком потертого кеда (каждая уважающая себя собака норовила предъявить ему то, что вансы паленые, а он каждый раз закатывал глаза и игнорировал — ну а что ещё сказать, если и правда паль). — Все, на что ты способен? — лежащий всё-таки подаёт голос, хрипло и негромко, поднимает наглый взгляд на парня. Тот молчит, приподняв бровь. — Я думал, ты сосешь хуево, так оказывается, это ещё не худший твой навык. Вообще нихуя не можешь сделать нормально, даже человека избить. Ну и ссыкло, с чего ты вообще решил, что можешь кому-то понравиться? Очередная вспышка болезненной ярости крышу срывает к хуям. Когда Кровлин злился, он обычно умел контролировать свои порывы физической агрессии. На этот раз не вышло, и всё-таки пришлось сделать то, что он десятки раз представлял с кем бы то ни было другим: крепко схватить за волосы и направить аккурат затылком об железную стенку гаража. Та отдалась гулом, сливаясь со болезненным вскриком. Тело в руках не так уж сильно и обмякло, так что парень просто отпустил хватку, позволяя ему стечь на землю. Приступы гнева никогда просто так не проходят, нужно больше. Хочется избивать до выбитых зубов, кровавой мочи и жалких всхлипов и мольб, медленно уничтожать кого бы то ни было, пока сам не останешься хотя бы в полной безопасности от всех на свете. И он просто бьет ногами без разбора все, до чего только может дотянуться. Снизу блеск зелёных глаз кажется хищным и диким, что пресекает любые попытки даже уклониться - страшно пиздец. Не видя ничего вокруг себя за серой пеленой, он продолжает, пока сил и запала почти не остаётся. Антон тяжело дышит, плечи дерганно вздымаются, а руки незаметно дрожат, когда он смотрит на вряд ли способного подняться на ноги парня, свернувшегося клубочком, держащегося за живот и утриающего текущую из носа струйку крови. Он закуривает, прислонившись спиной к стене гаража напротив. — Тебе пиздец, Кровлин, — еле слышно хрипит парень, откашливаясь так, будто задыхается. По лицу текут скупые слезы боли. — Как и тебе, если ты это сольешь. Я убью тебя, ты меня понял, нет? А если нет, я сделаю все, чтобы превратить твою жизнь в ебаный ад. — Антон выпускает дым, не обращая внимание на то, что звучит по меньшей мере гротескно и по-идиотски. Как какой-то ебучий фильмецовый злодей, отдает дешевым фарсом. Он присаживается на корточки рядом, и они просто молча смотрят друг на друга так, что воздух искрится от недосказанности. Какого черта ты говорил мне, что любишь меня? Зачем ты меня бросил только после всего, что было, а не послал нахер сразу, как делали все, кто нравился мне? Зачем я тебе нужным оказался? И зачем требуешь деньги от меня, разве не знаешь, что как бы то ни было, неоткуда их достать в моей семье? За что ты хочешь испортить мне оставшиеся пару месяцев на учебе? Чем я тебе так не понравился? Что я сделал не так? Что я всегда делаю не так, что никому не нравлюсь и не нужен? Почему меня опасаются и ненавидят почти все, кого я знаю? Почему меня ненавидит даже собственная мать, когда у других все сравнительно нормально? Чем я так всех раздражаю вообще? Отчего ты плачешь? И почему это делать разучился я, лет так в девять (если не считать слезы из-за рвотного рефлекса)? Чем я не понравился тебе? Я бы исправил это раньше, чтобы не доходило до угроз друг друга уничтожить нахер, чтобы ты не захотел меня слить. Я бы мог исправить все и стать удобным, идеальным для тебя. Слишком много незаданных вопросов. Но вместо того, чтобы вообще открывать рот, Антон цепляет взглядом солёную каплю на скуле парня, отводящего в сторону красный взгляд, и вжимает в нее догорающий фильтр. Вода смягчает ожог, но он все ещё весьма ощутим — ублюдок беспомощно всхлипывает. Уродливый круглый шрам все равно останется. На память. Антон усмехается краешком губ почти незаметно.***
На следующий день запись была у всей школы. До Антона дошло после первого «Эй, рыжуль, отсосешь? Ты вроде неплохо это делаешь». Подобного было много. На первых местах цитаты из видео, дальше оскорбления, слюры и предложения переспать за бабки. До прихода матери домой Антон уже успел покидать шмотки и нужные вещи в рюкзак, благо, деньги на черный день и знакомые, у кого можно было денек-другой перекантоваться, были. Да и план дать деру при любом форс-мажоре зрел далеко не один год. Ещё через пару дней бывший Антона совершенно удивительным образом оказался в участке, имея при себе несколько пластинок рецептурных транквилизаторов. Антон тогда первый и последний раз в жизни посотрудничал с правоохранительными органами одним анонимным звонком. Антона хоть и не любили, но, как выяснилось, нашлась сестра по несчастью связаться с этим типом, за глаза называемого многими Сатаной во плоти, благодаря нему же сидящая на таблетках от башки и также желающая отомстить. — Главный плюс иметь абьюзивных родителей — это то, что у тебя всегда есть многоходовый план действий на случай того, что окажешься на улице с соткой в кармане и знанием того, что дома ты не жилец. Главный минус такой же, — будет говорить Антон уже через несколько дней, месяцев и лет тоже. Со глухим смешком, прикрывая губы горлышком бутылки или фильтром сигареты. Но пока он идет по улице поздно вечером с рюкзаком на одном плече и гитарой на другом, ему не так уж и смешно.***
— Бать… Мне помощь нужна. Антон пинает незамкнутую дверь, вваливает на порог вещи и крайне осторожно ставит маленькое комнатное растение. Формастая блондинка, подбежавшая к двери, округляет глаза. На вид ей не больше двадцати трёх, а из одежды на ней только неосторожно наброшенный халат. Неудивительно, что она не ожидала увидеть на пороге дома своего любовника его уменьшенную копию, очевидно, собиравшуюся к нему переезжать. Особенно с учётом того, в каком виде он заявился — засаленные волосы выбились из маленького пучка на затылке, тени под глазами приобрели оттенок сажи, на скуле корочка запекшейся крови. Особенно с учётом того, что он сгодится ей самой за младшего брата. Рыжий отмер первым. — Здрасьте… Антон, — и сразу же мысленно бьёт себя по лбу за случайную отсылку к навязчивой рекламе. Девушка нервно улыбается, вкладывая ухоженные пальчики с не очень свежим френчем в протянутую руку. — Кто там… Оу, — отец одет ненамного более презентабельно для семейного воссоединения, но его халат по крайней мере зад прикрывает. — Да, я не вовремя, я понял. Без приглашения и всего такого, сорян. Идти некуда просто. — Охх, да. Я, помнишь, говорил, что у меня дети есть? Так вот, это мой сын. Блондинка кивает, поморщив нос, и тактично удаляется в спальню. Они с отцом довольно близки, раз она распознает всю его мимику и молчаливые просьбы-приказы, но Антон понимает — она не первая и далеко не последняя из тех, за сексом с кем он будет его регулярно заставать. Ну и ладно, не беда. — Ну. Что она устроила? — мужчина с глубокими морщинами на лбу и под глазами тяжело вздыхает. В разговорах с Антоном у бывшей жены-матери имени не было. Статуса тоже. Называли они ее исключительно «она», обязательно пониженным тоном, словно она их все равно может услышать. — Сказала, мол я ей не сын больше и вообще дьявольское отродье, твое, что удивляешься-то… Классика в общем, — Антон пожимает плечами, — И ссаными тряпками погнала. Я ещё прошатался по друзьям недельку, так что к тебе я заявился как последний… эээээ… шанс на выживание, — усмехается устало. Выглядит совсем уж жалко. Отец смотрит почти грустно. Быстро переобулся, после того, как всю жизнь молчаливо соглашался с методами воспитания матери. А иногда и присоединялся. До недавнего пор Антон вообще не мог определиться, стало ли на одну проблему меньше после его ухода или окончательный слёт матери с катушек компенсировал появление глотка воздуха, сделав ещё хуже. — И с чего вдруг? Мотив же должен быть… Парень молчит. Вероятность быть отпизженным он, конечно, просчитал. В математике он неплох, и она вполне немаленькая. — Давай потом, — попросил тихо, почти взмолился. Сомнительно, конечно, что сделать ещё более жалобный и уставший вид поможет отвадить отца с вполне разумными вопросами. Но он кивает, видимо, решив, что сын слишком заебался для объяснений. По сути, не ошибся. — Мгм. Иди в душ сходи, а то на человека не похож. Антон, наверное, слишком уж долго матерится одними губами, прислонившись спиной к холодной стене ванной, зарываясь пальцами в вспененные волосы и стараясь делать вид, что ему не слышно, что происходит в спальне.***
Пачка замороженных пельменей громко приземляется на кухонный стол. — Я за продуктами сгонял. — Ну молодец, хозяюшка, хули, — устало бросает ему в ответ отец, не отрываясь от кипы документов, — Не мельтеши только тут своим унылым лицом, я работаю. — Мне просто нужно где-то перекантоваться несколько месяцев до поступления, и ты больше не будешь регулярно видеть мою унылую пидорскую рожу, — парень откровенно заебался, потому срывается на всё подряд. Имеет вескую причину, как-никак. Школу-то он не сменил, ибо все равно через месяц экзамены сдаст и в колледж. — Мгм. Поступи сначала. Отец отреагировал на почти-чистосердечное не то чтобы нормально, но уж точно лучше матери. Конечно, Антон чутка события переиначил в «пожалейте-меня-это-не-я-идиот-что-доверился-мудаку-а-это-он-без-моего-согласия-сделал-вообще-все"-сторону, но по крайней мере это помогло: какой-то частичкой человечности сына действительно пожалели, хотя от «подъебов» в стиле а ля «что ты там так долго в ванной, реснички красишь?» его это не спасло особо. Но по крайней мере жить можно. От отца, объективно говоря, требовалась крыша над головой и несколько подписей для учебы и общаги. И он справился, в целом, неплохо, ведь «мы ж не звери как-никак, а семья».***
Вообще Антон всю жизнь хотел стать астрономом. Его с самого детства манил и привлекал космос, и изучать его казалось мечтой. Но не вышло — средне специальное к мечтам не готовило, а оставаться у родителей до одиннадцатого было самоубийством. Поэтому к концу прогулянного, пропитого и проработанного (за хоть какие-то деньги на вещи для учебы и самостоятельной жизни) лета Антон оказался в общежитии инженерного колледжа. Батя сказал звонить, если будет нужна помощь с деньгами или жильем, но они оба знают, что он не будет. Отец, подкинувший до общаги, попытался даже приобнять на прощание. Антон от объятия мастерски увернулся. Комната вроде нужная. Рыжий неуверенно стучит и дёргает дверь на себя. Та поддается. — Ты заселяться? — что за тупой вопрос, нет, блять, на экскурсию заехал. На Антона смотрит сидящий на кровати ровестник. Прыщавый до жуткого, выглядящий по-оффнически, если не считать осветленных торчащих в разные стороны волос, он не особо ему с первого взгляда понравился. — Да, я, видимо сюда, — парень ставит вещи к маленькой узкой кровати и усаживается на не, чуть попрыгав для пробы. Пружины торчат и впиваются в задницу, но все же лучше дивана в отцовской кухне. — Артур Князев, — представляется новоиспеченный сосед, протягивая руку ладонью вниз. — Антон… Кровлин, — поднимается он, пожимая крепкую руку. Надо осмотреться и разобрать вещи.***
Антон смотрит на обшарпанные стены почти с восторгом, думая, как обклеит их плакатами и всем на свете. У соседа прибит саморучно крючок для одежды и нарисовано несколько неразборчивых тэгов, значит, вандалить стены не совсем запрещено. Он начал мысленно размещать где-то десяток постеров с «бесовскими группами», как называла мать всех, кого могла, даже квинов. И лиану под потолком в висячем горшке посадить можно. И пару гирлянд. А ещё флаг. С шестью полосами — каждый охотник желает знать сидит фазан. «Где» потерялось где-то, возможно, между оскорбительными словами, плевками в спину и могильными плитами погибших в Стоунволле. Без седьмой полоски тоже неплохо смотрится. По крайней мере не так похоже на радугу, посланную Господом-блять-богом в качестве сомнительного извинения за истребление всего живого на земле, за исключением горстки праведников и тварей, успевших найти себе пару для размножения. Антон вот например, на ковчег не попал бы, не успел ее найти, да и найдет вряд ли: кто ж его вытерпит. Мать регулярно называла его гадюкой и змеенышем, да и прилипло как-то: ползать-вертеться научился мастерски, искушать, в общем-то тоже. Пригреваться на груди… максимум физически, до утра в лучшем случае. Пробраться между ребер, к бьющемуся комку мышц, правда, как-то не выходило. Но, в любом случае, авось и выжил бы: змеи плавать умеют. Недолго правда, но можно и сбоку к ковчегу прицепиться, или спрятаться внутри, подмазавшись к кому-то более сильному. Огромный такой флаг. Метр на полтора как минимум. Чтобы сразу видели, с какой тварью ползучей дело имеют. Он бы определенно им гордился, как реликвией. — Я, кстати, гей, — выпаливает он зачем-то. Сосед хмыкает, поднимая бровь. — Эта инфа мне на кой? — Чтобы сюрпризов не было. Многих этот факт напрягает, так вот, я это… заранее предупредил. Вообще, Антону должно быть плевать на то, как отреагирует парень в паленом офф-вайте, но он все равно замирает и напрягается спиной, полностью обращаясь в слух. За спиной никакого движения. Успокаивает. — А. Ну ок, меня только ебать не пытайся, и меня ебать это не будет, — говорит он со смешком, — Сидр будешь? У меня бутылка осталась, как раз соседа ждала. — Забились… Буду. Антон улыбается.