Ragnarök

      Из дальней комнаты на этаже доносился приглушенный скулеж. Хозяин словно пытался задавить свой голос, но боль была слишком невыносимой для этого. Дерут мог только хвататься за голову, да молить богов, чтобы его старший сын пережил эту ночь.       Как вообще такое могло произойти? К тому же на его территории? Прям перед его носом?       Захлебываясь слезами и своим горем, мужчина поклялся, что виновный больше никогда не сможет ступить на территории Хенитусов. Оставаться в здравом уме, постоянно слыша отчаянные стоны своего ребенка, было невозможно. Когда же звуки от чего-то затихали, сердце мужчины делало тоже самое — дышит ли его дитя сейчас? Будет ли дышать завтра? Или же ему придется хоронить еще одного любимого человека?       Жур все еще снится ему по ночам — вся белая, словно каолин, и отливает кожа синевой, готовое изделие фарфора, и алые-алые волосы, что можно спутать с нитями судьбы, струятся вдоль ее боков. В его снах она не двигается, не говорит, не открывает глаз — все как в тот день скорби, в час ее упокоения. Вся в красочных цветах, недосягаема, прекрасна и глаз совсем не отвести — как в день тот ясный, когда ее Дерут повстречал. Правда уст-пионов не касается та сладкая улыбка, а на щеках не расцветает вишней яркий цвет от ласковых его касаний. Помнить об этом тяжело, но даже таким встречам мужчина все еще рад. Он ее вовсе не забыл, он ее все еще очень сильно любит. Потерять сына, ее отражение и ее кровь, было для него куда большим кошмаром, чем потерять ее саму. Их общая частица…       Кейл был странным ребенком, особенно после смерти своей матери, и Дерут как отец сильно провалился… но он любил сына всем своим сердцем и душой. Даже в тишине ему мерещились те стоны, кровь багрой и фиолетовыми пятнами растекающиеся пятна по коже цвета еще живого каолина. Тот постоянно накатывающий ужас нельзя просто описать, его можно только прочувствовать всем своим нутром. Отличить кошмар же от реальности было очень сложно, особенно когда первое таковым и стало.       Злость застилала глаза и крыло остатки здравого смысла хозяина. Хотелось то ли кинуться Чхве Хана разорвать, то ли бить стеклянную посуду, то ли лечь с кроватью сына рядом и бояться лишний раз вздохнуть.       Какой-то малец решил проучить его ребенка? Показать ему место? Применить кулаки, будучи очевидно намного сильнее? Кейл никогда не вредил людям! Что за бешеный зверь объявился на территории Хенитусов? Что за чума пришла к ним в тихий час и оставила за собой следы?       Величайшая дерзость.       Величайший провал.       Для него.       Но больше, чем на Чхве Хана, Дерут злился на себя. Все, что осталось у него после смерти его первой жены, это их дорогой ребенок. Его сокровище, его смысл жизни, что оберегал его все эти годы от жестокой реальности. Не давал кошмарам задушить до того как в его жизни появился новый проблеск, новый толчок продолжать — Виолан, — Кейл был тем, кто держал отца на плаву. Естественно, должно было быть наоборот, это отец должен помогать своему ребенку, но он не смог.       Деруту было неимоверно стыдно за такого жалкого себя. Какой родитель может настолько провалить свое дитя? Но так или иначе, шаг за шагом, он смог вступить обратно на свои ноги ради их будущего. Он никудышний отец, но это не значит, что он должен полностью прекратить им быть. Возможно, он никогда не заслужит уважения и прощения, от сына или даже от себя, но он не может опустить руки, даже не попытавшись. Раны заживают, время учит забывать ту боль, а также исправлять ошибки ваши. Завитым путем, но как уж есть.       Но что касается самого Кейла?       Об этом знали далеко немногие. Почти никто.       Добрый и солнечный ребенок стал лишь своей тенью, пытаясь все эти годы подтолкнуть отца и приглушить этим свое собственное отчаяние. Даже после того как в их дом пришли Виолан и Басен, Кейл никогда не стремился им навредить. Ребенок, потерявший свою мать и ту любовь не только смог позаботится об потерявшем путь отце, но также выбрал путь тернистый, чтоб стать теплицей для своих родных. Стеклянной, без души и проблесков тепла в глазах — зато преградой для внешней пагубы простого лиха. Построил мрачный драм-театр, а пьеса, как всегда, уходит в никуда — в печаль и горе, в трагедию с простым концом. Со смертью.       Memento mori.       Дерут не считал этот путь правильным для своего чада, но уважал выбор своего ребенка, чье воспитание он загубил, а оклемавшись было уже поздно. Чтоб дом построить новый, нужно старь разрушить. Но Кейла дом совсем уж молодой.       Дерут не смог стать хорошим родителем, но пообещал себе заботится и оберегать Кейла, чтобы не произошло. Обещал, что как бы его ребенок не противился, он заберет его с собой в то самое будущее и никогда не отпустит.       Но прочная теплица из стекла находится в лесу глубоком.       А в тихом омуте, потоком, черти водятся с пороком. И черти Кейла — особо выведенная порода, пришедшие из самых глубин ада, и безумно обожающие своего хозяина.

***

      Кейл лежал, свернувшись в клубочек, и пытался утихомирить бушующую боль в своем теле. Она пульсировала, горела и давила, приливами захлестывала его суть и трепала все его остатки. Это правда, что он спровоцировал Чхве Хана и сказал ему ужасные вещи о дорогих людях парня. Но для молодого аристократа деревня Харрис была местом, которое он ненавидел всем своим существом.       Возможно, это наивно и бессмысленно. Возможно, поступает как подонок и винит непричастных людей. Возможно, он не прав. Возможно, живет прошлым. Но Кейлу было плевать на логику, когда сердце разрывалось на куски от сжимающих его противоречивых чувств.       — Я ненави-жу… я так их н-ненавижу, — продолжал бормотать он и давиться крупными каплями, стекающими по щекам ручьем. — И его я тоже… но ты не должен… б-будь тут, со мной…       К красновласому еще не приходили лекари, да и времени не так уж много прошло после того, как ему прилетело. Но за это, казавшееся вечностью, время в голове Кейла всплывали отвратительные мысли. Может лучше было бы, закончись все так? Он ведь сможет повидать маму, правда? Она ведь ждет его на той стороне, ведь так? Он так скучает по ней, тоскует и воем кроет безмолвно. Но трезвые мысли все еще вспыхивали в его голове, как и кровь все еще качало его сердце. Он не может оставить хёна одного. Не после того как много тот для него сделал, сколько был с ним и как берег.       — Хён… не злись, — продолжал шептать он из последних сил, то ли сжимая подушку всей своей оставшейся крупицей силы, то ли не чувствуя тех самых рук совсем. — Я буду в п-порядке. Поэтому…       Хён ведь не всесильный.       «Я впредь стану сильней. Останься.»       Кейл продолжал скулить и продолжал глотать всю боль, негодование — от всего, что происходило с его сердцем и душой, и только после что с его телом.       Тень покрывала его — в ночи ведь солнечного света нет, и от этого парню становилось легче. В ночи ему всегда было спокойнее. Нет лишних глаз, а уши можно обмануть. Он жил так далеко не год — привык, влюбился, вошел во вкус. Его ласкала тьма когтистыми руками и обнимала, крепко, охраняя. Показывала звезды и луну, как ветер гладит травы и как вода журчит, его бесную душу успокаивая. Кейл мир не видел, но весь мир был перед его очами — покрытый трещинами, драный, не в розовом цвету, — но все же свой. Родной. Испорченный, обменянный на мелкую крупу, разбитый в пыль. Не лучший мир, но слеплен собственными руками. Зараженный той дурью, как чумой, но выбран он осознанно, своею головой.       И боль делилась между ним и тьмой.       Но тьма ведь не всесильна.       — Не злись, родной…       Но все, что доносилось до ушей Кейла кроме собственного заходящегося дыхания и звона, тихое безумное рычание.