Bittersweet

Как обычно происходят разговоры, знакомства, встречи и другие события, которые меняют нашу жизнь? Как их предугадать, как повлиять на них? Онегин всегда был уверен, что всё самое важное случается непредсказуемо и абсолютно случайно — так, что ты сначала и не понимаешь, что это было или будет чем-то важным. И, следовательно, изменить их если и возможно, то только в процессе, но ни в коем случае не заранее. Правда, справедливости ради стоит заметить, что Евгений также считал, что у него в жизни не происходило и никогда не произойдёт ничего хоть сколько-нибудь стоящего внимания. Слишком уж она была обыденной. До тошноты. Но однажды судьба подтвердила первое его убеждение, заодно начисто опровергая второе. Как и думал Онегин, предпосылки к этому важному событию возникли задолго до него самого, а связать их с чем-то судьбоносным было абсолютно невозможно. Началось всё проще некуда — он узнал о болезни своего дяди. Смерть родственника, оставленное наследство и опостылевшая светская жизнь весьма быстро привели Евгения в деревню. Но и это было лишь половиной событий на пути к судьбе. Вскоре в деревню приехал молодой дворянин, о котором Онегин, с его-то «любовью» к болтовне с соседями, узнал позже всех. Восемнадцатилетнего красивого юношу с чёрными кудрями и полученным в Германии образованием звали Владимир Ленский, он был любящим жизнь мечтателем, поэтом, и очень быстро завёл тёплые отношения со всеми соседями. Ясное дело, что циничному, вечно скучающему и, мягко говоря, недолюбливающему поэзию мизантропу-Евгению он сразу категорически не понравился. … Но кто же знал, что уже через несколько недель это наивное чудо, то сидя на стуле, то порывисто вскакивая с него, беспрестанно жестикулируя, будет вдохновенно читать эти самые стихи прямо в доме Онегина? Оба, казалось, сами не понимали, почему смогли наладить не просто хорошие отношения — весьма близкую дружбу. Они были полными противоположностями, стихи и проза, лёд и пламя, камень и волна, во взглядах которых не было и единой общей черты… С точки зрения простой логики, их общение было чем-то невозможным с самого начала. Но… Факт оставался фактом: Владимир Ленский с Евгением Онегиным удивительно быстро стали хорошими друзьями. ***  — Ну так… Как тебе? — Ленский с лёгким волнением посмотрел на друга, которому только что прочитал свои новые стихи. Как и многие предыдущие, они были пронизаны любовью, красотой пейзажев, той чистой детской наивностью, с которой сам Владимир наблюдал за окружающими его миром и людьми… Он был прирождённым поэтом, вдохновение словно никогда не покидало его, строчки лились из-под пера буквально сами собой. На эти порывы невинной молодой души, на эти маленькие шедевры было просто невозможно реагировать иначе, чем…  — Какой же ты неисправимый романтик, Владимир… — с тяжелым вздохом, словно вновь объясняя урок несообразительному ученику, протянул Онегин. — В самом деле, ты действительно считаешь, что мир столь идеальный? Уверен, пока ты «смотрел» на эти пейзажи, сзади тебя было весьма непривлекательное засохшее дерево.  — А может, это просто ты видишь одни «засохшие деревья» и именно поэтому не можешь понять, насколько на самом деле прекрасен этот мир?! — как и ожидалось, Ленский тут же вспыхнул, почти оскорбленно убирая стихи на стол. — Это романтизм! Стремление к идеальному, лучшему миру! — чуть высокий, но от этого не менее приятный голос взлетел вверх, на обычно бледном, озаренном вдохновением лице вновь появился лёгкий румянец — первые признаки того, что поэт решительно настроен без перерыва превозносить поэзию ближайшие два часа. — И я говорил это, но не поскуплюсь повториться — Евгений, ты, прошу прощения, сущая…  — Ох, не злись, mon cher, — Онегин примирительно поднял руки. — Я ведь не говорил, что сам стих плох — отнюдь… — он довольно прищурился, увидев, как быстро изменилось лицо Ленского. — Да и многие другие твои… Один из предыдущих, к примеру, который ты писал к Ольге. Право, недурно, весьма недурно! Только вот… — он слегка наклонил голову, припоминая… Нет, стихом назвать эту огромную хвалебную оду просто язык не поворачивался. — Ты описал настолько прекрасную нимфу без единого изъяна… Что она стала попросту скучна! — …Евгений, ты — сущая змея! Онегин сам не смог бы вспомнить, когда именно черты характера Ленского, которые невероятно раздражали в других людях, стали ему искренне нравиться — хотя поэту блондин, конечно же, никогда бы в этом не признался. Владимир для него был чем-то совершенно новым, личная terra incognita, в которой, не смотря на то, что доверчивая душа поэта была открыта всему миру, было ещё очень много загадок. И вскоре Онегин начал замечать, что ему уже просто неинтересно делать что-либо без Ленского: будь то чтение, выход в свет, дегустация нового вина — книгу, равно как и вино, непременно надо было обсудить с другом, а к соседям Евгений вообще не ходил, кроме как за компанию с ним. Их мнения разнились абсолютно во всём — от вечных вопросов философии, волнующих человечество со времен античной Греции, до того, занавески какого цвета лучше подойдут в чью-нибудь гостиную. И главное, им было действительно интересно спорить друг с другом — своеобразные дружеские соревнования в убеждении и красноречии, которые стали для молодых людей собственным отдельным миром. И этот мир, как бы странно это ни было признавать, искренне нравился Онегину. Сегодняшнее «соревнование» на тему красоты мира в целом и Ольги в частности также не стало исключением: Ленский, вскочив и активно жестикулируя, с жаром доказывал свою точку зрения сидящему в кресле и снисходительно, чуть скептически улыбающемуся другу… А приблизительно через час они, придя к подобию соглашения и в то же время оставшись каждый при своём мнении, пили шампанское, разговаривая уже о чём-то другом. Удивительные люди — поэты… В вещах, которые обычным людям кажутся обыденными, странными или неприглядными, они находят особую прелесть, тайну и даже романтику! Чего, к примеру, привлекательного в безответной любви, тем более если ты из-за неё откашливаешь лепестки цветов? И нет, это не шутка — значительное время разговора занял восторженный рассказ Ленского об этой крайне редкой «цветочной болезни». Одному Богу известно, откуда и когда юноша про неё услышал, но он уже восхищался этим явлением едва ли не больше, чем предметом собственной — к счастью, судя по всему, взаимной, — любви. Онегин же… Онегин был более, чем уверен, что друг просто наивно поверил в какую-то городскую легенду. Но даже если на мгновение предположить, что такая болезнь реальна… Евгений со скептической улыбкой заметил, что перспектива отрастить в лёгких целый куст и кашлять лепестками, перепачканными в слюнях и, возможно, крови, кажется ему какой угодно, но не романтичной. Эффект, как и ожидалось, последовал незамедлительно. Задетый за живое Владимир немедленно направился воспевать это явление в сочиненных на ходу стихах. *** Вечер для Евгения прошёл как нельзя лучше. Впрочем, как и каждый вечер в обществе поэта. К концу горячие споры поутихли, разговор перешёл на более нейтральные, но не менее приятные каждому темы. Иногда голоса вовсе стихали — друзья молча наблюдали за язычками пламени свечей, за сумерками в окне или друг за другом. Вместе им было комфортно даже молчать. Однако, в самую последнюю минуту, Ленский умудрился совершить фатальную ошибку. Онегин крайне удивлённо смотрел, как ему на плечо медленно опускается кудрявая голова крепко уснувшего поэта. Несколько минут Евгений, не двигаясь, продолжал сидеть в кресле. Но уже скоро стало совершенно ясно, что друг и не думает просыпаться, даже для того, чтобы дойти до кровати. Ленский, конечно, уже не раз оставался на ночь у своего друга: усталость, плохая погода, другие причины… Но ещё ни разу Владимир не добирался до постели на руках Евгения. Оказалось, юноша был лёгким, как перышко, а тонкая талия по ощущениям удивительно напоминала женскую — закрыть глаза, и вряд ли различишь. Чёрные кудрявые волосы, которые сейчас небрежно растрепались, слегка закрывая лицо, тоже оказались несколько длиннее, чем всегда думал Онегин. Но главное — Ленский даже во сне едва различимо бормотал какие-то любовные и, как расслышал Евгений, рифмующиеся между собой слова… Когда Онегин проснулся, стояла глубокая ночь. Он недоумённо приподнял брови, не понимая, что могло разбудить его в такой час, но вдруг почувствовал, как к горлу подкатывает ком. В следующую же секунду тело содрогнулось в глухом кашле. Приступ был не очень сильным, однако в лёгких появилось крайне неприятное, пусть и слабое, ощущение тяжести… Евгений уснул через несколько минут, даже не вспомнив на утро про этот инцидент. Должно быть, просто слегка простудился. Как никак, самое начало весны — отнюдь не жарко. ***  — … И всё-таки, мне страшно неловко! — Ленский, уже стоя на пороге дома, всё ещё продолжал извиняться за вчерашний инцидент. — Это было совершенно не преднамеренно, я доставил тебе столько неудобств…  — Владимир, я сказал это уже шесть с половиной раз, всё в порядке, — Онегин не смог сдержать снисходительную полуулыбку. — Однако, вот незадача: говорят, надо возвращать все свои долги, а я как раз задолжал тебе помятую подушку! Юноша тотчас же покраснел до корней волос.  — Т-тогда… Как насчёт встретиться ещё раз у меня завтра вечером? — поняв-таки, на что намекает друг, неловко улыбнулся он.  — Если настаиваешь, mon cher, — хитро прищурился Евгений. — А пока — удачной дороги!  — Спасибо… И до свидания! — Ленский, широко и искренне улыбнувшись, махнул Онегину рукой. В следующее мгновение за поэтом захлопнулась дверь. Как только Владимир отъехал, Евгений вновь почувствовал близящийся приступ кашля. На этот раз он был сильнее и немного дольше. Онегин, прикрыв глаза, коротко приказал прислуге заварить чай, так и не заметив упавший на пол первый, совсем маленький, белый пожухлый лепесток. Периодические приступы кашля продолжались в течении месяца или полутора. За это время Онегин также не заметил ни одного лепестка, поэтому продолжал списывать своё недомогание на обычную лёгкую простуду. Он не хотел ничего говорить Ленскому, предчувствуя, что тот начнёт слишком сильно волноваться, но этот секрет открылся, стоило Владимиру как-то прийти чуть раньше назначенного времени. Как и ожидалось, поэт тут же превратил обычный кашель в главную проблему человечества и, игнорируя протесты Евгения, завернул друга в плед, решительно протягивая чашку горячего чая. ***  — Ах, Евгений! Только посмотри! — Ленский восторженно потянул друга к перекинутому через речку мосту. Остановились лишь на середине. Владимир, оперевшись на перила, смотрел на бурный поток воды. — Здесь так… Так…  — Уволь, mon cher, неужели ты снова собираешься воспевать это место в стихах? — усмехнулся Онегин.  — Конечно! — воскликнул поэт, непонимающе смотря на Евгения. — Как можно им не восхищаться, тем более сейчас! — он вытянул руку, указывая на журчащую речку, деревья и кусты, растущие по берегам, которые как раз были на пике своей весенней красоты, и зелёные листья вперемешку с лепестками молодых цветов, которые ветер волей случая занёс в русло реки. — Спешит речной поток, о камни разбиваясь, проказник-ветерок играется в траве… — он на мгновение прикрыл голубые глаза. — Природа, в цвет зелёный облачаясь, свой тайный разговор ведёт лишь о весне… А ведь упомянутый поэтом ветерок играется далеко не только в траве: шелковистые волосы Ленского слегка колыхались в такт листве, иногда закрывали лицо, но он совсем не обращал на это внимания, полностью поглощенный видом и нахлынувшим вдохновением. Так юноша, чуть наклонившийся через перила и с детским восторгом ловящий взглядом каждую деталь пейзажа, выглядел почти что романтично… Но Онегин так и не успел подумать, почему это давно вычеркнутое из его лексикона слово сейчас пришло в голову: всё тело сотряс новый, особенно сильный приступ кашля.  — Евгений?.. Евгений, что с тобой?! — Ленский тут же забыл о стихах, бросаясь к другу. — Так и знал, что ты соврал, когда сказал, что вылечился! Не надо было идти сюда… Евгений?! Онегин молчал, словно не замечая волнение друга. Лишь в изумлении смотрел на небольшой, пока что незамеченный Ленским мокрый свежий лепесток цветка ландыша, прилипший к ладони.  — Евгений, ответь же! — всё-таки голос Владимира смог привести его в чувства. — Как ты?..  — Нет-нет, ничего, Владимир, — улыбнулся он. — Это просто остат…  — Да какие ещё остатки?! — воскликнул Ленский, тотчас же хватая Онегина под руку и утягивая прочь с моста. — Ты снова болен! Едем ко мне — так ближе. И я даже слушать не буду никаких возражений! Друзья ушли. Лепесток ландыша, подхваченный порывом ветра, упал в реку, тут же смешиваясь с другими листьями и скрываясь под водой. *** «Цветочная болезнь», о которой когда-то говорил Ленский, оказалась более, чем реальна, и Онегин быстро испытал на себе все её «прелести». Его состояние теперь ухудшалось с каждым днём. Кашель становился всё более надсадным и затяжным, противно влажные лепестки выходили каждый раз, иногда их количество достигало восьми-десяти. Во время приступов ландыши забивали горло, перекрывая воздух и заставляя лишь сильнее кашлять, давясь ими. Тяжесть в лёгких также стала явственнее, чем в начале. Но всё это — молодой человек чувствовал, — было только развитием болезни, а не её пиком. Сперва во время каждой прогулки карманы Евгения до отказа наполнялись белыми лепестками. Потом, где-то полторы недели назад, Онегин почти перестал выходить из дома и встречаться с Ленским. Ещё через пару дней он полностью разорвал общение с другом — отказался от встречи, не отвечал на письма, которые посыпались бесконечным потоком сразу же после первого оставленного без внимания. Евгений не хотел, чтобы юноша видел его таким, и тем более не хотел нечаянно заразить его — ведь кто знает, как именно передаётся эта болезнь?.. Но в один день в окне показалась знакомая фигура, а через несколько мгновений раздался громкий, решительный стук в дверь. Онегин хотел крикнуть, чтобы дверь не открывали… Но из горла вышел лишь какой-то невнятный хрип, перебитый новой вспышкой кашля. Евгений зажал рот руками, стараясь приглушить этот звук, не дать ландышам вырваться, не дать Ленскому услышать и увидеть что-либо… Но цветы выскальзывали из пальцев, падали на пол, кашель, который совершенно не приглушился, сотрясал плечи…  — Евгений? Евгений! — голос Ленского раздался совсем рядом с комнатой. — Евгений, ты здесь? Ты не ответил ни на одно письмо! И Господи, снова этот кашель, неужели что-то случи… Поэт зашёл в комнату… И так и замер на пороге, не в силах вымолвить ни слова. Лишь в ужасе смотрел на согнувшегося в приступе кашля друга и рассыпавшиеся по полу перед ним белые мокрые лепестки цветов.  — Е… Евгений?.. — наконец смог выдавить Ленский. — Евгений, почему ты ничего мне не…  — Владимир, не подходи! — крикнул Онегин, стоило юноше сделать в его сторону первый шаг. — А то мало ли, стихи тебя первыми разлюбят, а ты уже подхватил… — через силу усмехнувшись, объяснил он. Ленский молча поднял взгляд на друга.  — Не… Не подходить? — наконец глухо сказал он. — Ты говоришь мне не подходить после этого?! — Владимир, не слушая больше ничего, решительно подошёл и повел Онегина к ближайшему креслу, придерживая за талию. Евгений, конечно, хотел сказать, что в состоянии ходить без поддержки, тем более исходящей от такого хрупкого человека — но стоило открыть рот, как из горла вновь вырвался кашель и несколько, штуки четыре, лепестков ландыша.  — Как ты… Как ты вообще заболел этим? — поэт взволнованно посмотрел на друга, протягивая ему салфетку. — Ты же утверждал, что любовь тебя не интересует… Кто… — в голубых глазах появился живой интерес. — Кто она, Евгений? Онегин неторопливо вытер губы, кинув на Ленского взгляд из-под полуопущенных ресниц.  — Ох, разве я вам не рассказывал, Владимир? — на лице появилась хитрая усмешка. — Я уже очень давно… Влюблён в шампанское! Ленский на мгновение замер, словно не понимая, шутит друг или нет, но потом рассмеялся, слегка наклоняя голову вперёд. Волосы незамедлительно оказались прямо перед лицом Онегина.  — Ладно, я понял… Хотя, не скрою, мне немного обидно, что ты не хочешь поделиться даже со мной! — юноша нарочито обиженно прищурился, скрестив руки на груди. — И… Я не знаю, имеет ли это значение, но если да…  — О чём ты, mon cher? — переспросил Евгений, заинтересованно глядя на друга.  — Это ведь… Ландыши? — Ленский приподнял брови. — Я слышал, уже не помню, когда и от кого, что эти цветы говорят: «ты сделал мою жизнь полной»… Хотелось бы узнать, кто эта красавица, сумевшая прогнать твою хандру? — он вновь хитро прищурил голубые глаза. Онегин не ответил. Он уже начал догадываться, кто был ответом на этот вопрос. А слова поэта о значении цветка подтвердили это окончательно. *** В гостиной наступила жуткая, напряжённая тишина. Онегин и забывший про свои новые стихи Ленский шокированно смотрели на пол, где, в окружении уже привычных круглых, заостренных на конце мягких белых лепестков, лежал ещё один, узкий, вытянутый, чуть закрученный и резко жёлтый на фоне нежных ландышей.  — Что… Что это такое?.. — едва слышно спросил Владимир. — Почему… Почему они стали другими?..  — Я… Не знаю… — также тихо, хрипло ответил Евгений. Жёлтый лепесток выглядел странно, инородно… Его не должно было быть здесь…  — Я… Я сейчас, только скажу убрать их! — Ленский, аккуратно усадив друг друга обратно в кресло, бросился к двери. Онегин слабо кивнул, прикрывая глаза. Как только юноша ушёл, Евгений вновь согнулся пополам, наконец давая волю надрывному, раздирающему горло кашлю. Со дня, когда Владимир узнал о болезни друга, прошло около двух недель. Ленский, не смотря на попытки Онегина запретить ему, приходил каждый день, иногда даже оставаясь на ночь. Он, его стихи и разговоры, помогали блондину отвлечься от своего состояния, даже болезнь, казалось, стала прогрессировать медленнее… Но сейчас она словно решила наверстать упущенное. Лепестков было гораздо больше, чем обычно, Евгений даже не пытался их сосчитать. Лёгкие при каждом тяжёлом, хриплом вдохе горели, как огнём, ландыши вперемешку с этими новыми жёлтыми цветами впервые за всю болезнь местами были перепачканы в мутной, пока ещё бледноватой крови. Когда приступ закончился, Онегин без сил упал на подлокотник. На полу было цветочное желтовато-белое месиво. Некоторые лепестки лежали отдельно, довольно аккуратно, в то время как остальные слиплись, мокрой отвратительной массой приставая к полу. На языке остался кисловато-горький сок нечаянно надкушенных лепестков. Голова слегка кружилась, в горле всё ещё стояла тошнота. Но… Почему именно сегодня, именно сейчас? Всё ведь было, как обычно, а он… Своим кашлем прервал читающего новый стих к Ольге Ленского на полуслове. Взгляд вновь остановился на странных ярких лепестках. Что это за цветок?.. *** Вскоре Онегин, перекопав всю свою библиотеку и даже библиотеку Ленского, нашёл цветок, похожий на нужный. Но никакого облегчения новость не принесла. Это был гиацинт жёлтый. И он был ядовит. Какая ирония… Столько раз Евгения называли змеёй, говорили, что его язык остёр, как жало, а речь истекает желчью или ядом… А теперь эти слова звучали удивительно буквально. А значением этого цветка была «ревность». Теперь Онегин понимал, почему лепестки появились именно в тот момент. *** После того, как к ландышам добавился гиацинт, состояние Евгения, и без того плохое, стало ухудшаться ещё быстрее. Голова кружилась так, что к горлу подкатывала тошнота, перед глазами темнело при каждом неосторожном движении, а кашель практически не прекращался, разрывая лёгкие и горло. В какой-то момент приступ был настолько сильным, что Онегин не удержался на ногах, упав на колени и едва оперевшись на дрожащую руку. А так как это случилось на глазах у Ленского, с этой минуты ему был назначен строжайший постельный режим.  — Евгений, ты просто сумасшедший! — разносился по комнате взволнованный голос Владимира. — В самом деле, как ты мог довести себя до такого состояния?! Это ненормально! Ты…  — Боюсь… Тут происходит нечто куда более ненормальное, — чуть слабо усмехнулся Онегин. Поэт тут же замолчал, непонимающе наклонив голову. — Владимир, ты совсем не отходишь от меня уже полтора дня. Неужели дворянин решил испытать на себе все прелести жизни сиделок? Ленский тотчас же вспыхнул, почти оскорблённо глядя на друга.  — Что… Неужели ты… Да я волнуюсь за тебя, как ты не понимаешь! — воскликнул он, всплеснув руками. — Вол-ну-юсь, потому что ты, как я вижу, сам о себе побеспокоишься ещё очень нескоро! — он с упрёком посмотрел на Онегина, однако помимо этого во взгляде читалась тревога, искреннее желание помочь и какая-то особая, свойственная только взгляду Ленского нежность… …Которую раньше Онегин чаще всего замечал, когда юноша смотрел на Ольгу или читал посвящённые ей стихи. Стоило этой мысли промелькнуть в голове — прямо на кровать посыпались окровавленные жёлтые и белые лепестки.  — Евгений! — Ленский тут же бросился к нему, придерживая за плечи. Такого сильного приступа ещё не было — казалось, скоро вместе с цветами на одеяло выпадут сами лёгкие. Иногда лепестки выходили по двое, трое, едва ли не по половине бутона, застревая в горле и не давая дышать. Грудь словно расцарапывало изнутри, будто там была целая клумба ландышей и гиацинтов… Проклятый гиацинт! Он был хуже ландышей встократ, головокружения не проходили сутками, как и отвратительный ком в горле — несколько раз Евгения уже стошнило какой-то жидкой слизью и кровью вперемешку с кусками цветов. Он почти ничего не ел — глотать стало невозможно, каждый кусок вызывал лишь новую боль. Должно быть, только благодаря настойчивости и заботе Владимира Онегин ещё не умер от голода…  — Евгений, послушай… Я ведь уже говорил, что единственный способ остановить это — взаимность… Я… Я всё ещё не знаю, в кого ты, но… Может, признаешься ей?.. — осторожно спросил Ленский. — Ты же не можешь быть уверен, что она сразу отвергнет твои чувства, кто знает, вдруг она тоже влюб…  — Владимир, это невозможно, — Онегин слабо усмехнулся, едва заметно мотнув головой. — Я не могу признаться. И я точно знаю, что… она… не может и никогда не сможет ответить взаимностью.  — Но… — поэт попытался что-то сказать, всё же уговорить друга попробовать… Но так и не смог. Ведь если чувств нет, никогда не получится их подделать… А лёгкие тем временем всё плотнее заполняли ландыши, ближе и ближе к сердцу подходил гиацинт, и скоро даже редкие менее затруднённые вдохи стали несбыточной мечтой. Говорить тоже становилось всё труднее. Онегин старался как можно дольше не показывать, что ему стало хуже, не хотел, чтобы Ленский, который совсем перестал отходить от друга, делая всё, чтобы хоть как-то помочь ему с болезнью, волновался ещё больше… Но в какой-то момент скрывать это стало невозможно. Эти несколько месяцев отняли у Евгения все силы, он похудел, под глазами залегли тёмные круги — следствие бессонных от приступов удушающего, раздирающего горло кашля ночей.  — Евгений, ты… Ты был прав, — тихо сорвалось с губ Владимира. Онегин вопросительно поднял глаза. — В этой болезни… В ней нет красоты или романтики. Совершенно… *** До двери дома друга Ленский почти что бежал. Он ушёл совсем ненадолго — поэт уже неделю, если не больше, не возвращался к себе домой, надо было проверить, как там обстоят дела, — но дурное предчувствие не покидало его, липким вязким комом осев в груди. Владимир толкнул дверь, быстрым шагом прошёл в комнату… И замер на пороге, не в силах сделать ни шага. Онегин, почти не двигаясь, лежал на полу, усеянном свежими окровавленными лепестками и бутонами цветов. Грудь поднималась и опускалась едва заметно — сперва Ленскому показалось, что друг вовсе не дышит, от чего поэта охватил безумный страх. Глаза были закрыты неплотно, ресницы чуть подрагивали, отбрасывая на лицо длинные колеблющиеся тени.  — Т-ты… Что… Что случилось?! — Ленский, наконец справившись с шоком, бросился к другу, не обращая внимания на тут же прилипшие к одежде цветы. — Господи, Евгений! Зачем ты встал?! — юноша аккуратно приподнял голову Онегина, стараясь заглянуть в серые глаза. — О чём ты думал, тебе ведь и так плохо, почему…  — В… Влад-димир, я… — слова выходили с трудом, царапали горло, заставляя снова откашливать удушающие цветы.  — Нет! Не говори, тебе так только хуже! — друг тотчас же присёк эту попытку оправдаться. — Скажи только одно: имя! Онегин перевёл на Ленского туманный, вопросительный взгляд. Голова болела и кружилась так, что было сложно даже сфокусироваться на одной точке, не говоря уже о малейшем движении.  — Имя, — повторил Владимир, бросая на цветы горящий взгляд. Сейчас он ненавидел и ландыши, и гиацинт, и того человека, из-за которого его самый близкий друг сейчас… — Скажи, кто делает это с тобой?! Я… Я знаю её?.. Евгений слабо опустил голову. Да, Владимир. Ты знаешь этого человека лучше, чем кто-либо…  — В таком случае, скажи мне её имя! — рука непроизвольно сжалась на плече Онегина. — Евгений, ответь мне! Пожалуйста! — друг не отвечал, Ленский повысил голос, молясь, чтобы у него получилось убедить его… — Как ты не понимаешь, действовать надо прямо сейчас! Я найду её, скажу всё… Мы должны попытаться! Мне неважно, что мне придётся сделать, ты должен быть в порядке! — из голубых глаз, расчерчивая бледные щеки, стекали слёзы, но поэт совершенно их не замечал. — Евгений, ответь мне, ты не можешь сейчас молчать!!! Ты же!.. — слова резко застряли в горле. Ленский сквозь слёзы едва смог тихо, надломленно выговорить: — Ты же… Ты умираешь на глазах, Евгений… Скажи, прошу тебя… Онегин поднял глаза, глядя на юношу. Глядя непривычно грустно, открыто… Мягко…  — Имя… — голос дрожал, в комнате наступила тишина. — Имя этого человека — Владимир. Владимир… Ленский. Владимир распахнул глаза, в изумлении глядя на друга.  — Евгений, ты… Ты н-не шутишь?.. — тихо, едва слышно переспросил он. Губы Онегина тронула совсем бледная улыбка.  — Я сейчас… Не в том состоянии, чтобы… врать… Глаза медленно закрылись, с губ сорвался тихий вдох. Он сказал. Действительно сказал это Владимиру, пусть лишь только на пороге смерти. Взаимности не будет. Невозможно было и подумать, чтобы Ленский любил кого-то, кроме Ольги, тем более мужчину… Он не такой: он правильный, нормальный… Его это не должно было коснуться. Это Онегин полюбил того, кого ни в коем случае нельзя было любить — ему одному и тонуть, а не утягивать Владимира за собой в этот омут. И, видимо, теперь, за этот грех… Тихий, короткий, немного нервный смешок вдруг нарушил идеальную тишину комнаты. Потом ещё один. И ещё. Вскоре они превратились в вымученный, порой срывающийся на какие-то всхлипы, но счастливый смех. Евгений непонимающе приоткрыл глаза. Ленский всё также сидел рядом, так и не убрав одну руку с его плеча, а второй закрыв лицо, по которому, вперемешку со смехом, непроизвольно текли слёзы.  — Евгений, ты сумасшедший! — наконец воскликнул он, не переставая смеяться. — Я думал, почему я до сих пор не заразился, если ты влюблён в другую, а на самом деле… Почему ты не сказал раньше? Или ты считал… — Владимир вновь поднял голубые глаза, смотря на Евгения с облегчением и той самой нежностью, — Ты считал, что я последние стихи продолжал посвящать Ольге?! Даже после строчек о серых глазах, не голубых? После метафор, описывающих совершенно не её характер?! Евгений удивлённо, немного робко поднял глаза. Он… Он сейчас хочет сказать, что… Ленский, едва смахнув новые слёзы, порывисто обнял Онегина. Отстранившись, он с улыбкой облегчения посмотрел в серые глаза — Евгений заметил, как слегка заалели его щёки, — и осторожно, словно боясь сделать что-то не так, коснулся его губ своими.  — Евгений, я… Я тоже тебя люблю!.. А губы у Ленского были полными, мягкими и такими нежными — ничуть не похожими на тонкие, пересохшие и слегка потрескавшиеся за время болезни горькие губы Онегина. Поцелуй вышел самым искренним, хоть и совсем недолгим, лёгким и неловким — почти что простое соприкосновение. Но так было только лучше, намного лучше, ведь это значило, что Ленский ещё не делал этого, даже с Ольгой… Ландыши и гиацинт в лёгких увядали всё быстрее, горло уже не сжимала невидимая рука, а голова пусть и кружилась, но гораздо меньше, чем несколько минут назад. Вдоху почти ничего не мешало, впервые за несколько месяцев. Конечно, последствия от болезни ещё будут — нужно время, хотя-бы для того, чтобы откашлять последние сухие лепестки и полностью оправиться после гиацинтового яда, но пока что это было неважно. Сейчас главное — Ленский. Сидит так близко, такой чувствительный, покрасневший и плачущий от радости… А у Онегина на губах сама собой появляется по-настоящему счастливая улыбка — впервые за много лет.  — Ох, Владимир… — Евгений слегка качнул головой, с лукавым прищуром глядя на юношу. — Не обижайся, но, боюсь, мне придётся научить тебя целоваться…