И мы вошли в эту воду однажды, В которую нельзя войти дважды. С тех поp я пил из тысячи рек, Но не смог утолить этой жажды. ©
В сумерках Меньшиков вышел из штаба. Остановившись на крыльце, достал из кармана галифе сигареты и спички. Закурил. Пахло йодом и влажной землёй. В ушах шуршал шум моря. Перед глазами так и стояло лицо Сергея. Именно волнующий образ поэта помогал полковнику на фронте. Безруков всегда был по-детски капризен, и Олег уже давно привык к этой черте характера своего благоверного. То, что он не хотел отпускать полковника на выполнение своих прямых обязанностей, было проявлением этого качества. Вспомнился первый день войны, когда в Кремле проходило экстренное заседание, на котором в срочном порядке разрабатывались планы для отражения вражеских атак. Когда Меньшиков, уже знающий, что ему придётся отправиться на фронт в ближайшее время, пришёл домой, его встретил встревоженный, бледный и будто бы совершенно разбитый Сергей. — Что же теперь будет? А? Что же будет? — выпалил он, с отчаянием сжимая китель на груди мужа. — Ты, я вижу, очень напуган. Не бойся, фашисты далеко от Москвы. Сюда мы их не подпустим, — Меньшиков отцепил одну руку поэта от своей груди и поцеловал тёплую ладонь. — «Мы»? Только не говори, что собираешься воевать! — закричал Безруков, в ужасе отшатываясь в сторону. — Ты не посмеешь… — Серёжа, давай не будем об этом. Я голоден, пошли обедать, — сдержанно улыбнулся полковник. — Ах так? Ну… что ж… тогда и я отправлюсь на фронт. Негоже просиживать штаны, когда Родина зовёт! Как я могу записаться? Когда? — Сергей встревоженно заходил по коридору туда-сюда. — Тебя не примут. У тебя диагноз. — Мне плевать! — воскликнул Серёжа на грани истерики. — Ты никуда не поедешь один! Иначе я еду с тобой! Меньшиков тихо рассмеялся. Тогда Безруков разразился ещё больше тирадой, а когда спустя два дня Олег должен был отправиться в Брест, Сергей закатил грандиозную истерику. Он орал и рыдал, хватал чекиста и бил его, заявляя, что если тот уйдёт на фронт, потеряет своего любимого мужа. Но Меньшиков не мог не уйти. Он должен был подчиниться директиве. И пусть сердце разрывалось от боли, когда он садился в поезд, приходилось стиснуть зубы и терпеть. Самым приятным было то, что когда Олег приезжал домой, Сергей не находил себе места и был рад его видеть. И порой мужчина чувствовал себя невероятно счастливым, понимая, что всё это счастье принадлежит только ему. От мысли об этом у Меньшикова даже слегка задрожали пальцы, когда он в очередной раз поднёс к губам сигарету. Но разлука переносилась тяжело. И мысли о любимом не могли заменить его присутствие. — Товарищ полковник! Товарищ полковник! — этот крик поднял ветер и рассыпал его над морем. Олег повернул голову и увидел бегущего в его сторону майора Павлова. — В чём дело? — отнимая сигарету от губ, спросил Меньшиков. — Море выбросило на берег заколоченный гроб! — глаза Семёна лихорадочно блестели. Он остановился, хватаясь за бок и стараясь отдышаться. — Гроб? Интересно, — пробормотал полковник и отбросил сигарету, чтобы через мгновение легко спуститься с крыльца. — Где? — Вон там! За тем домом! — крикнул Павлов, показывая на синее строение, находящееся почти у самой кромки моря. Двинулись туда. Погода стремительно портилась, ветер становился всё холоднее и пронзительнее, море напоминало огромное чудовище с распахнутой пенной пастью. На мелкой гальке подле чёрного заколоченного гроба сидели на корточках два ефрейтора. Завидев майора и полковника, они выпрямились, как струны. Меньшиков сразу же почувствовал что-то неладное, как только посмотрел на жуткую находку. С какой стати море выбросило её? Почему именно здесь? Да и разве ж гробы заколачивают в современном мире? Олегу этот обычай казался средневековщиной. На обдумывание ему хватило тридцати секунд. Затем полковник велел принести инструменты и снять крышку. Чем дольше Меньшиков находился рядом с гробом, тем сильнее становилась его уверенность, что внутри находится что-то необычное. Что именно — он не мог знать. Возможно, останки. Но они принадлежали не обычному человеку — в этом мужчина уже был уверен. — Надо же, какой кошмарный подарочек от моря, — переминаясь с ноги на ногу, пробормотал Павлов. Он явно продрог. — Неужто боишься мертвецов? — Олег не сводил тёмного взгляда с влажной крышки гроба. — Да уж привык на фронте-то, но заколоченный гроб — это… ужас какой-то! — Занимательный ужас, — пробормотал полковник. Тем временем вернулись ефрейторы с ящиком инструментов, и по приказу полковника начали выворачивать гвозди из крышки. Перед тем, как снять её, взглянули на Меньшикова, словно надеясь, что тот может передумать, но лицо Олега оставалось бесстрастным. Ефрейторы, подняв крышку, ахнули, и чуть не уронили её. Павлов перекрестился и выматерился. Олег же просто смотрел на лежащего в гробу. Это был человек, совершенно не тронутый разложением. Его кожа была бела и чиста, словно закрашена краской. Он был облачён в добротный коричневый костюм и чёрную рубашку. Густые каштановые волосы зачёсаны назад, челюсти стиснуты, нос с небольшой горбинкой казался весьма характерным, как и острый подбородок. Мужчина скрестил руки на груди, словно просто спал. — Что это за чертовщина?! — не выдержав, выпалил Павлов. — Труп? Или живой? Он же будто и не мёртв вовсе! Меньшиков подошёл к гробу, сел на корточки и внимательно рассмотрел лицо незнакомца вблизи, после чего приложил пальцы к его холодной шее. Пульса не было. — Мёртв, — сказал сухо. — Уносите его в корпус А, позже подумаем, что с ним делать. И приставьте охрану на всякий случай. — Есть! — ефрейторы накрыли гроб крышкой и, нерешительно взяв его спереди и сзади, потащили, куда требовалось. Олег проводил их задумчивым взглядом. Да, это был не человек. Это была некая сущность. Но какая именно? И способна ли она причинить вред его солдатам? — Никогда ничего подобного не видел! — не без страха пробормотал Павлов. — Покойник, а целёхонький! — Вызови всех майоров и капитанов, — сказал Меньшиков и направился в сторону штаба. Сумерки на этих островах всегда приносили с собой что-то мрачное и эфемерное. Хотелось уюта, но уюта в здешней грустной местности было не сыскать. Деревья были тронуты золотым, море бесилось с утра до ночи, чуть ли не разбивая в доски пришвартованные рыбачьи лодки. Меньшиков зажёг керосиновую лампу, ибо электричества на острове не было. Подняв телефонную трубку, сказал: — Валерий Петрович? Сапёры заканчивают подготовку. Завтра утром начинайте высадку десанта. Проверьте надлежащую подготовку торпедных катеров. По нашим данным, в операции должны участвовать порядка шести тысяч солдат. Потребуется подкрепление. Дайте соответствующие указания 249-й стрелковой дивизии. Услышав соответствующее согласие, Олег вернул трубку на место и сел за стол. Потерев виски, он украдкой взглянул на фотографию Серёжи, которую так сентиментально клал на стол, куда бы его ни забрасывал долг перед Отечеством. С фотокарточки улыбчиво смотрел Безруков. В изящном пиджаке, рубашке и бабочке. И тёмное сердце Меньшикова наполнилось светом и теплом.***
Однажды, где-то на стыке дня и вечера, когда нежно-фиолетовые сумерки ещё не пролились в комнату чернилами, Безруков вдруг испытал прилив ненависти. Вскочив с кровати, он начал всё крушить в спальне до тех пор, пока не стал задыхаться и не повалился на ковёр. «Ты меня бросил! Снова. Ушёл, как тогда в поле. Тебе плевать на меня! Ты меня не любишь, ты всё врал!» — болезненно и истерично металось в мозгу. Если бы Олег его любил, он бы проклял чёртову войну, и остался бы дома. Не поехал бы никуда. А он… Он даже не сомневался. Надо Родину защищать, и всё тут! Меньшиков — эгоист. — Никогда тебя не прощу. Никогда, — прошептал Сергей, кладя руку на вздымающуюся грудь. Он получил от Олега письмо ещё рано утром, но отвечать не спешил. Он не отвечал Меньшикову уже третье письмо подряд. Писал тот мало и по существу. Безруков прекрасно знал, что Меньшиков в курсе, что с ним творится, что он в безопасности — ворон докладывал. Так к чему ответы тому, кто предал его и оставил одного?! Когда злость в душе поэта достигла апогея, он ощутил на глазах слёзы. Поднявшись, добрёл до стола, сел за него, дрожащими пальцами скинул с чернильницы крышку, обмакнул в чернила перо, и начал писать: «Это всё неправда. Ты любим. Ты навек останешься моим. Ничего тебе я не прощу. Милых рук твоих не отпущу. А тебе меня не оттолкнуть, даже негодуя и скорбя. Как я вижу твой тернистый путь, скрытый, неизвестный для тебя. Только мне под силу, чтоб идти — мне — с тобой по твоему пути… 31 декабря, 1940 год».***
Москва торжественно готовилась ко встрече Нового года. И москвичи, как водится, отдавая дань традициям, украшали дома, наряжали ёлки, покупали подарки и готовили праздничный ужин. В общем, всё было чинно, по-старому. Безруков всегда испытывал почти детский трепет в отношении Нового года. С тех пор, как его ввязали в брак с Меньшиковым, и он, как следствие, уверовал в чудеса в полном объёме и полной их красе, этот праздник стал значить для мужчины намного больше. Ведь знать, что в мире столько всего странного, загадочного, необъяснимого — это вроде как прикоснуться к особому тайному знанию, стать его частью. Чего только стоил Ворон, который умел разговаривать и, вообще, являлся самым настоящим приспешником Олега. Сергей никогда не забудет тот день, когда впервые услышал голос этой мрачной птицы. Тогда он подумал, что его снова одолели галлюцинации, и страшно перепугался. Нет и не было для поэта большего кошмара, чем снова оказаться в больнице с приступом психоза. Обычно Новый год Безруков и Меньшиков праздновали на даче у семейства второго. Зоя готовила пышный и очень вкусный стол, до утра лилась музыка, были танцы и звон бокалов с прохладным игристым шампанским. Сергей и Олег уезжали обратно в столицу второго января, и там кутёж поэта продолжался: он непременно встречался с собратьями по перу, ел салаты и выпивал. Чем ближе и доверительнее становились отношения супругов, тем меньше Меньшиков желал сопровождать Серёжу всегда и везде. К тому же, неподалёку от того всегда был Ворон, который не дал бы случиться с Безруковым ничему плохому. Но важнее всего было то, что доверие Олега произрастало не из-за его личных изменений, а из-за изменений в поведении Безрукова. В поэте уже не было страстного желания сбежать, он не устраивал провокаций, разве что изредка и совсем чуть-чуть. Поэтому к зиме сорокового года Сергей уже мог более-менее свободно перемещаться по городу. Проснувшаяся в нём нежность к семейной жизни не позволяла ему надолго пропадать в гостях или на светских посиделках. Он как-то сам шёл домой, глядя в небо и рассеянно сталкиваясь с прохожими. А Олег, зная о каждом перемещении супруга, лишь улыбался и мысленно хвалил его: «Хороший мальчик». Но обсуждать эти изменения Серёжа категорически не хотел. Стоило чекисту намекнуть, что тот полюбил их быт и привык быть человеком семейным, как в поэте просыпался капризный ребёнок, который всё делал наперекор, и мог снова устроить скандал. Тридцать первого декабря сорокового года Безруков и Меньшиков приехали на дачу почти в десять вечера. Они всегда приезжали заранее. Фёдор, торопливо поправляя на себе мятый бежевый пиджак, ринулся навстречу Олегу и Серёже, как-то театрально протягивая им руки и улыбаясь: — Как же я рад вас видеть! Здравствуйте! Как добрались? — Хорошо. Правда, в Москве серьёзный снегопад. Тут поменьше, — улыбнулся в ответ Сергей и пожал руки Платонова. — Привет, дядя, — чуть склонив голову, Меньшиков ответил на рукопожатие. — Мы не слишком рано? — Нет, в самый раз! — Фёдор с теплотой и восторгом смотрел то на одного, то на другого. — Борис отъехал по каким-то срочным делам, но скоро вернётся! Безруков сел в кресло и, оставив руки на подлокотниках, откинулся на спинку. Меньшиков встал у окна и, лениво достав из кармана брюк портсигар и зажигалку с гравировкой «НКВД», закурил. — Да брось ты его! Не таскай с собой! — раздался бойкий голос, и вот на лестнице послышались торопливые шаги. Ни Олегу, ни Сергею не нужно было видеть того, кому принадлежали эти слова, чтобы понять — Таня. Выросшая, взрослая, разумная девушка, которая шла к тому, чтобы экстерном окончить школу, шумно сбежала по лестнице и, широко улыбаясь, заключила в объятия сперва Меньшикова, потом Безрукова. Следом за ней в гостиную несмело вошёл Лукьян. Всё такой же аутичный, сохранивший в себе нечто мягкое, идущее от ранней юности, он казался не на шутку сконфуженным. — Здравствуйте, — стрельнув взглядом на Олега, замедленно поздоровался. — Привет, — ответил тот, выпуская дым в сторону. — У нас с Лукьяном произошёл небольшой спор. Вот вы можете нас рассудить, а? — поправив сперва одну короткую косичку, потом вторую, Таня взглянула на Меньшикова, затем на поэта. — Если узнаю предмет спора, — изогнул бровь чекист. — Будет ли война с Советским Союзом? Немец творит несусветное. Мировые новости лучше не знать! — пылко отозвалась девушка. — Не будет. Они же обещали… Вроде бы, — болезненность в голосе Сергея указывала на основное — он жутко боится даже допустить мысль, что проклятая Германия нападёт и на его Родину. — Обещать — одно дело. Делать дела — другое… — чуть пожав плечами, Таня вопросительно посмотрела на Олега. — Нет. Не думаю, что будет война. Он ответил сухо и вкрадчиво, тут же затягиваясь и прищуриваясь. На самом деле он врал. Врал достаточно просто и легко, ибо был готов к этому. О том, что будет война, он прекрасно знал. И полагал, что, скорее всего, она начнётся именно в наступающем году. Время настанет жестокое и кровавое, вся планета захлебнётся алыми слезами отчаяния и боли. Но никто не должен был этого знать. Никто, кроме Бориса Леонидовича, которой уже разделил это тайное знание со своим племянником. Вскоре в столовой появилась Зоя. Накрывая на стол, она всё причитала и хлопотала, явно волнуясь. Чуть позже приехал нарком госбезопасности. Залихватски пригладив усы, он с лёгкой и хитрой улыбкой обвёл взглядом накрытый стол, да и выпил рюмочку водки. — Всё в порядке? — негромко спросил Олег, подходя к дяде. На Меньшикове был элегантный синий костюм, белая рубашка и узкий чёрный галстук. Безруков невольно залюбовался чекистом, где-то в глубине души коря себя за это. Правда, стоило признать, что в последнее время он ругал себя всё реже за тёплые чувства, которые становились всё понятнее и осмысленнее. Чувства в отношении этого человека. — Да. А что? Что-то произошло? — Борис Леонидович внимательно посмотрел в карие глаза Олега, словно в зеркало. — Мне показалось, ты немного взволнован. — Это пустяки. Всё обыденно, не считая суеты. Ну, для Нового года всё это в порядке вещей. После того, как Меньшиков рассказал дяде о том, что войны с Германией не миновать, всё казалось несколько напряжённым и волнующим. — Садитесь за стол, скоро двенадцать! — провозгласила Таня, нажимая на кнопку пузатого телевизора тридцать восьмого года «ТК-1», который теперь стоял в столовой и являлся его гордостью. И пусть экран был маленьким, зато это чудо техники появилось в доме! Все заняли свои места и начали есть. Ну не зря же Зоя наготовила столько блюд! Охотнее всех уминал салаты и закуски, конечно, Безруков. Олег же исподволь любовался его аппетитом и плотными, хорошо набитыми едой, щеками. Испытывая странное, но уже привычное наслаждение от этого действа, он пригубил вина и начал лениво отрезать небольшой ломтик от копчёной буженины. — Я рад, что Фёдор согласился жить здесь круглый год. Теперь этот дом не будет пустовать, — улыбнулся нарком госбезопасности, обводя собравшихся довольным взглядом. Это была его семья. Его ценность. Люди, которыми он так дорожил. И с годами эта привязанность к родным становилась лишь крепче. — Выпьем же за это! — смущённо рассмеявшись, Фёдор приподнял бокал с вином. Все звонко чокнулись, выпили. Какое-то время собравшиеся были увлечены яствами, а потом кто-то громко постучал в дверь. Борис Леонидович слегка нахмурился, явно не понимая, кого могло принести без приглашения. — Я открою! — легко вскочив со стула, Таня почти выбежала из столовой. Со своего места Меньшиков-старший видел парадную дверь, поэтому сразу же заметил гостя. Ещё за секунду до того, как он переступил порог, а Татьяна порывисто обняла его. Новогодним подарком оказался Казимир. Борис Леонидович тут же сделался мрачным и даже злым. Схватив бутылку с вином, он щедро плеснул его в бокал и выпил одним махом. — Всех с праздником, — негромко произнёс вошедший в столовую Козя. В руках он сжимал каракулевую шапку, взгляд, бегающий и слегка напуганный, метался от Олега к отцу. Лукьян и Фёдор добродушно поздоровались с мужчиной, а Олег вежливо промолчал. Не то чтобы он держал какую-то особенную злость на брата, но тот Козя, который восхищённо смотрел на него, считал своим другом и хотел выделиться в его тени, давно умер и был погребён под жёлтыми листьями воспоминаний. А этот Казимир был далёким и совершенно чужим человеком, способным на любую подлость. Меньшиков не забыл, как он поступил со своим отцом. — Что ж зашёл не во время того, как куранты начали отбивать двенадцать? — Борис Леонидович отставил в сторону пустой бокал и небрежно закинул в рот кусок ветчины. — Было бы эффектнее. Сергей, косясь на Казимира, приложил к губам салфетку. Появление этого человека несколько убавило его аппетит: поэт помнил, что Козя обычно приносил с собой разлад и семейные склоки. — Я тоже рад тебя видеть, — блёкло улыбнулся мужчина. — Пап, садись за стол. Как-никак, праздник, — обращаясь то ли к отцу, то ли к деду, Таня помогла родителю снять пальто и скрылась в коридоре, чтобы повесить его на крючок. Когда она вернулась, заботливая и румяная Зоя уже накладывала гостю салаты и закуску. — Как тебе наша ёлка? — Татьяна выразительно посмотрела на пышно наряженное дерево, а затем на отца. — Красивая, — чуть улыбнулся тот, скользя отстранённым взглядом по ёлочным игрушкам. — А ты установил ёлку? — Нет, Танюш. — Почему? — Некогда было. Работы много. С тех пор, как Козя был полностью отстранён от семьи, никто толком не знал, где он работает и как живёт. Борис Леонидович не стал отправлять своего сына в лагерь, хоть и хотел. Не стал сажать в тюрьму или казнить. Он просто вычеркнул его из своей жизни так, словно его никогда не было. И запретил Тане как-либо пересекаться с ним. Теперь же, мрачно взирая на этих двоих, Борис Леонидович подозревал, что отец и дочь вполне себе пересекались, и были в курсе жизней друг друга. За его спиной. — Всё, куранты! — воскликнул Фёдор, указывая на экран телевизора, на котором показывали кремлёвские башни и огни. Все встали и, сжимая в руках бокалы с шампанским, начали загадывать желания. Олег и Сергей смотрели друг на друга. И желания их были друг о друге. О том общем, что связало их иногда очень душащими узами. — У меня для тебя подарок, — прошептал Казимир на ухо дочери, когда куранты затихли, и Москва дружно вступила в сорок первый год. — Правда? Какой? — во взоре Тани мелькнуло совершенно детский интерес. — Не здесь. Идём. И они покинули столовую. — Скажи мне только честно, Олег. Казимир и Татьяна общались за моей спиной? — тихо и сухо спросил нарком госбезопасности, закуривая. — Не знаю, — отчеканил Меньшиков, откладывая на стол салфетку. — Не могу поверить, что Таня предала меня. — Ты считаешь их общение предательством? — Да. Я не раз говорил ей, чтобы держалась от него подальше, и в случае, если он появится, тут же сообщала мне. Я ей верил, — горестно отмахнувшись, Борис Леонидович тяжело выдохнул и медленно расстегнул китель. — Быть может, они и не общались. — Вряд ли. Видел их встречу у двери. Так встречаются не те, кто не виделись несколько лет, — ухмыльнулся нарком госбезопасности. Олег мог бы сказать, что Таня просто тянется к отцу, как любой ребёнок тянется к родителю и, быть может, в чём-то даже считает его жертвой строгого режима деда, но не стал. Всё это было слишком банально и очевидно. Очень вовремя Бориса Леонидовича увлёк в беседу о советском спорте Фёдор. И Меньшиков, воспользовавшись этим, встал из-за стола и подошёл к Сергею, который стоял возле ёлки и с интересом рассматривал её. — Наелся? — шепнул Олег, принимая губами к волосам мужа и кладя ладонь на его живот. От родного запаха и этого славного тепла, исходящего от тела поэта, по кончикам пальцев Меньшикова пошла дрожь. Хотелось взять Серёжу прямо тут, под ёлкой. На глазах у всех. — Да. Но мясо с картошкой и торт ещё влезут, — хмыкнув, иронично и даже весело ответил поэт. — Славно. Чем больше в тебя влезет, тем лучше, — шуршащий мягкий шёпот звучал немного вызывающе. Ладонь чекиста начала гладить живот Безрукова. Поэт сглотнул и слегка покраснел от смущения. Его взгляд был прикован к большому голубому прянику, висящему на самом верху ёлки. — У меня есть для тебя подарок. Он ждёт тебя наверху. Идём? — шёпот Меньшикова слегка дрогнул, словно огонёк свечи под порывом лёгкого ветерка. — Наверху? — Безруков покосился в сторону лестницы. — Именно. Это было интригующе. Да и подарки он любил. Поэтому легко согласился: — Тогда идём. — Ты в нетерпении? — ладонь уже поглаживала грудь Сергея сквозь мягкую ткань рубашки. — Да… — шепнул тот, ощущая жар там, где касался Меньшиков. Но вот рука опустилась и пальцы сжали его запястье. Мужчины начали подниматься на второй этаж, спрятанный под поволокой фиолетового сияния. Словно ребёнок, Безруков в нетерпении облизывался и чуть вздрагивал от скрипа половиц, который сопровождал каждый шаг. Меньшиков, крепко держа супруга за руку, неспешно вёл его в сторону их спальни. На его губах блуждала странная полуулыбка, а глаза горели инфернальным огнём.***
«Сижу весь в красоте: справа антикварные напольные часы из лакированного дуба, слева — мягкий диван, обитый фиолетовым бархатом. На подоконнике патефон. Тоже недавно купленный. На столе печатная машинка, а за окном — крыши в снегу, отблеск зимних сумерек в далёких окнах, полнеба в тёмно-синей мгле. На душе неспокойно. Какое-то тянущее ощущение тревоги, ожидания. Да вот только я, вроде бы, ничего не жду. Но с утра не могу найти себе места, бродя по квартире. Олег на службе (где ещё ему быть?), больше в доме никого. Я один. Вчера приходили Дольниковы. Павел утомил меня своими идеями. Он очень сумасбродный. Когда мы учились с ним в университете, он не казался мне таким надоедливым. Теперь же говорит без умолку, и всё о какой-то ерунде. О том, сколько стоит колбаса, о том, что его Сашенька любит по воскресеньям только осетрину, болтает о том, как они посещают церковь, и о том, какой грабёж средь бела дня — цены в цирюльне на Кузнецком мосту. Его Саша более молчаливый и, как мне кажется, вдумчивый. Но когда я смотрю на него, мне хочется оказаться как можно дальше. Отталкивающий человек. Меньшиков не был против, чтобы они пришли. Мне показалось, что он даже хотел этого. И никого интереса к ним не проявил, почти всё время молчал, и смотрел на меня. Видимо, он считает, мне нужны такие компании, не хочет совсем уж затягивать удавку… Но в последние пару лет мне претит общение с собратьями по перу и просто старыми знакомыми. Все они какие-то неправильные. Всё-то у них сложно. Слушая их, путаюсь ещё больше, и тогда в голове такой туман, что кажется, будто я снова начинаю сходить с ума. Казалось бы, всё у меня есть, а постоянное ощущение, словно стою на самом краю обрыва, никуда не делось. Наверное, ему всегда быть со мной. Постепенно привыкаю. Привыкаю, что в сумерках может померещиться всякое… Привыкаю к внутреннему одиночеству. Привыкаю к своей какой-то незавершённости. Правда, что касается последнего, должен отметить, что чем больше я нахожусь с Олегом, тем больше чувствую, что незавершённость уменьшается. Я становлюсь более гармоничным человеком. На днях в Союзлите столкнулся с Ершовым. Он сказал, что видеохроники со мной показывали в МГУ на лекциях по литературе. А потом ещё в библиотеках города. Меня, конечно, и без того знали в лицо, но теперь, с постепенным развитием кино, на меня оборачиваются на улице, частенько просят автограф прямо на тротуаре. Эх, где мои двадцать лет? Как бы был я счастлив тем, что слава моя стала ошеломляющей, будь я моложе. Теперь я, несмотря на удовольствие, ощущаю и некоторые неудобства. Иногда хочется побыть наедине со своими мыслями, а тебя вдруг хватают за руки, требуют автографы, говорят, как любят… 14 января, 1941 год». Услышав звон ключей, Безруков отложил перо и вышел из своего кабинета. Меньшиков, только что вошедший в квартиру, сунул связку в пальто, и стал расстёгивать его, пристально глядя в глаза поэта. На чёрных волосах покоился снег, белый, свежий, пушистый. Несколько прядей липли ко лбу Олега, что придавало его подтянутому и элегантному образу некую приятную небрежность. Их квартира на Арбате, на третьем этаже пятиэтажного дома, построенного в прошлом веке, была заполнена тёплым электрическим светом, украшена красивым антиквариатом и дубовой мебелью. Она была уютной, большой, с арками, лепниной на высоких потолках. Здесь Безрукову нравилось куда больше, чем в их старой квартире на Котельнической. И причины его страстного желания бежать из старого жилища были куда глубже, нежели просто жажда смены декораций. — Как прошёл день? — спросил Меньшиков, снимая ботинки и начиная расстёгивать приталенный пиджак. Он перевёлся в Иностранный отдел НКВД ещё в тридцать восьмом. И эта служба нравилась ему куда больше. Здесь по полной были востребованы его интеллектуальные способности и знание языков. Дела, которые он вёл, разрастались от частного к глобальному. Теперь же, с наступлением сорок первого года, когда и ему, и товарищу Сталину, и Борису Леонидовичу было известно о начале Великой Отечественной, работы стало в разы больше. Домой Олег приходил чуть позже обычного, и испытывал душевный трепет, попадая в чертоги родного дома. Пусть теперь и нового. Именно сегодня, читая отчёты агентов агентурной сети, он вдруг подумал о том, что в их старой квартире на Котельнической могло произойти нечто, напугавшее поэта. Возможно, именно поэтому он так страстно и захотел переехать. И мужчина испытал острое желание скорее узнать правду. Он и раньше задумывался об этом, но как-то не так, не столь цепко. Решил для себя, что попытается обсудить всё с Серёжей этим же вечером. — Бездельничал, — вздохнул Безруков, припадая плечом к стене. — А твой? — Как всегда, куча документов, отчётов, актов, — ослабляя узел узкого чёрного галстука, мужчина подошёл к поэту и ласково поцеловал его в губы. Он ревновал к тому, что Безрукова теперь любили ещё больше. Вернее, стало больше этих простых человеческих проявлений. Стоило им появиться в городе, как обязательно кто-нибудь из прохожих узнавал в Сергее великого поэта, и начинал клянчить автографы, развешивать комплименты. Олег сужал глаза, грозно глядя на этих поклонников. Старался унять внутреннее ревнивое чудовище, которое требовало расправы над всеми, кто лип к Безрукову. И пусть мужчина прекрасно понимал, что Серёжа принадлежит только ему, и пусть был опьянён ответными чувствами на свои, такие необузданные, израненные и немного больные, ревности это не убавляло. Меньшиков прилагал громадные душевные усилия, чтобы унять своё чудовище, чтобы не показывать свою вроде как беспочвенную ревность. — Тебе нравится здесь больше, чем там, — утвердил Сергей, шагая следом за Олегом, когда тот направился в ванную. — Да. Это точно, — чекист включил воду, взял кусок голубого мыла и стал мыться над раковиной. Безруков переминался с ноги на ногу, стоя на пороге. — А тебя что-то волнует, — поймав отражение любимого, проницательно заметил Олег. — В чём дело? — Сон приснился дурацкий, и весь день теперь тревожно… — пожаловался поэт. — Что тебе снилось? — Не помню, но это было что-то пугающее. Меньшиков завернул кран, снял с крючка полотенце и промокнул им лицо, потом вышел из ванной и положил ладони на щёки Безрукова. Заглянул в обожаемые глаза. — Я хочу кое-что с тобой обсудить. — Что? — вздрогнул Серёжа. От чекиста пахло чистотой, мылом, снегом, улицей, и чуть-чуть — сигаретами. Снежинки таяли на чёрных волосах, делая их влажными. Это показалось Сергею чем-то очень трогательным. И он коснулся тёмных прядей, приласкал их. — Расскажи, почему ты так сильно захотел переехать? Что стало причиной? — хрипловато спросил Меньшиков, у которого внутри всё сладко затрепетало от этих прикосновений. Захотелось судорожно сглотнуть. Безруков закусил нижнюю губу, взволнованно вглядываясь в карие очи. В свете тёплого персикового света, сотканного из электричества, Олег казался особенно красивым и собранным. — Мне страшно говорить об этом… — пробормотал Сергей. — Почему? — А вдруг это мои видения? Вдруг галлюцинации? Я не хочу в больницу. Безруков содрогнулся от одной только мысли об этом. — Не будет больницы. Обещаю, — мягко пообещал Олег. Вздохнув, поэт нерешительно кивнул. Они прошли на кухню, сели за стол, друг напротив друга. — Я видел там… Привидение. Не раз и не два… — тихо произнёс Безруков, опуская взгляд в стол. — Привидение? Как оно выглядело? — Меньшикову показалось странным, что сам он не чувствовал в их квартире какого-то потустороннего присутствия. — Это мужчина. Какая-то неупокоенная душа. Казалось, Серёжа был готов разрыдаться. — Как ты это узнал? — Олег накрыл ладонь мужа своей. — Он шептал мне… О себе, о своей земной жизни. Я старался не слушать, но кое-что запомнилось. Он говорил, что жил в нашем доме, а потом умер, но никто о нём не вспомнил, и он провалялся в пустой квартире, пока до соседей не дошёл жуткий запах, — Серёжа снова посмотрел на чекиста, видя в его глазах внимание и участие. — Он самоубийца, поэтому прикован к тому месту, к нашему старому дому. — Ты знаешь его имя? — Нет, он не назывался. От него воняло могильной землёй, когда он приходил. И это состояние, когда он был рядом… Оно похоже на момент, когда ты только просыпаешься… Страшно… — Всё, всё. Теперь он не потревожит тебя. Ты ведь не видел его тут? — Нет. С тех пор, как мы переехали, он не являлся, — Сергей встревоженно оглядел кухню, словно тот призрак самоубийцы мог возникнуть здесь в эти секунды. — Странно, что я его не почувствовал. Обычно я чувствую всех пришельцев из других измерений. — В этом и дело! — Сергей отнял руку и порывисто встал. Кусая губы, дошёл до окна. — Я боюсь, что это моя болезнь! Как же я боюсь! — Ты принимаешь лекарство, недавно был у Андропова. Он сказал, что твоё состояние стабильно, — успокаивающий голос действовал утешающе. Олег подошёл к мужу и обнял его, нежно и крепко прижимая к себе. — Уверен, что дело не в болезни. Не бойся. И Сергею стало намного спокойнее и легче. Он ответно обнял супруга и уткнулся лицом в его шею, вдыхая горьковатый аромат его одеколона «Чёрный аметист». 1 января, 1941 год. Меньшиков проснулся первым. Властно обняв сопящего во сне Сергея поперёк талии, принялся покрывать поцелуями его грудь. Безруков причмокнул губами, продолжая видеть, безусловно, сочные сны. Олег упивался лаской, целовал шею супруга, его волосы, жадно втягивал аромат его разгорячённой кожи. А потом, с трудом отлепив себя от поэта, встал и начал одеваться. Умывшись, он спустился на первый этаж. Таня сидела под ёлкой и играла в карты, высунув кончик языка. Заметив дядю, она лучисто улыбнулась и замахала мужчине. — Поиграй со мной, пожалуйста! — В «Дурака»? — обаятельно улыбнулся Меньшиков. На его щеках проступили ямочки. Он подошёл к племяннице и уселся на ковёр, прямо напротив неё, сгибая одну ногу в колене. — Ага, как всегда! И начала ловко тасовать, а потом раздавать карты. За игрой во вторую партию их и застал Борис Леонидович. Подпоясывая халат, надетый поверх пижамы, он прошёл на середину комнаты и ухмыльнулся. — Картёжники. — Доброе утро, дедушка! — весело произнесла Таня. — Ты знаешь, что азартные карты запрещены в нашей стране? — А мы чуть-чуть. И не на деньги ведь! — Марш помогать Зое, — деланно нахмурился нарком госбезопасности. — А папа? Он остался у нас на ночь? — осторожно спросила девочка. — Нет, твой папа и Эсфирь уехали ночью. — М… Жаль… Таня улыбнулась Олегу, положила свои карты на ковёр и встала. Она уже была в дверях, когда Борис Леонидович, усаживаясь в кресло, бросил как бы между прочим. — Ты ведь встречалась с ним, Танюша. Я знаю. Девочка резко обернулась, полуиспуганно, полустыдливо глянула на деда и быстро вышла. — Как вчера прошла беседа с Эсфирь? — откинувшись на локоть, Олег начал расслабленно тасовать колоду, глядя на шикарную люстру, сотканную из тысячи капелек. — О, даже вспоминать страшно. — Чем же она тебя напугала? — иронично ухмыльнулся Меньшиков. — Хм… Она хотела, чтобы я простил Казимира. Просила принять их в нашу семью, — пригладив усы, Борис Леонидович потянулся к пачке сигарет и зажигалке, лежащим на тумбочке возле кресла. — А ты? — Олег вытащил первую попавшуюся карту. Валет пик. Сунул обратно в колоду. Продолжил небрежно тасовать. — А я был непреклонен, пока не узнал, что… — Борис Леонидович сделал паузу, закуривая. — Пока не узнал, что Эсфирь ждёт ребёнка. Меньшиков эффектно изогнул бровь и вытащил карту из колоды. Король пик. Продолжил тасовать. — Да, я тоже был изрядно удивлён. Мой родной внук… Или внучка. Эх, не могу я позволить, чтобы он нищенствовал. Или она. Чтобы это дитя не познало жизни в семье одного из главных людей нашей великой страны. Оно не виновато в том, что Казимир — дурак. — И что ты решил? — криво улыбнулся Олег, взглянув на дядю. — Я хочу, чтобы мой внук или моя внучка росли рядом со мной. Меньшиков вытащил третью карту. Туз пик.