* * *
Он сидел на ступенях Дворца Памяти, под тягостно серым небом, держа уловитель квантовых флуктуаций на коленях, и не знал, что делать дальше. Пожалуй, это был конец. Возвращаться домой или в свою лабораторию не имело смысла. Он подумал, что можно лечь прямо здесь, на этих самых ступенях, и позволить возрасту и холоду улицы сделать своё дело. По крайней мере, так он смог бы напоследок подпортить день работникам Дворца. Кому понравится мёртвый старик, лежащий на лестнице перед главным входом? Бенобиус как раз размышлял, много ли времени пройдёт, прежде чем кто-либо обратит внимание на его бездыханное тело, и что они при этом почувствуют, когда к нему подошёл мужчина в ярком апельсиновом пиджаке. — Добрый вечер, друг мой, — сказал он, возвышаясь над учёным. На вид ему было лет пятьдесят. В волосах уже начала проглядывать благородная седина. — У вас всё в порядке? — Зависит от того, что вы подразумеваете под порядком, — проворчал в ответ Бенобиус. — Если то, что я ещё жив — тогда да, я пока в порядке. Хотя это, полагаю, дело времени. Апельсиновый пиджак кивнул. — Не приняли, значит, вашу заявку? — Несчастный старик сидит перед Дворцом Памяти один-одинёшенек, — вздохнул Бенобиус. — Нетрудно догадаться, правда? — Я догадался, ещё когда вы выскочили из приёмной. На вас лица не было. Я сидел вместе с вами в зале ожидания, — пояснил пиджак. — Вот, только что сам отстрелялся. — И как успехи? — спросил Бенобиус безо всякого интереса. Пиджак скривился в извиняющейся улыбке. — Не хочу, чтобы вы подумали, будто я злорадствую. — Ясно, — буркнул старик. Он надеялся, что после этого незнакомец наконец оставит его в покое, но тот явно не намеревался уходить. — Разрешите посидеть тут с вами? — Вы же вроде сказали, что не хотите злорадствовать? — Даже в мыслях не было. — Не дожидаясь разрешения, пиджак аккуратно опустился на ступеньку рядом. — Просто решил, что вам не помешает сейчас с кем-нибудь перекинуться словечком. — Не обижайтесь, — ответил Бенобиус сдержанно, — но это последнее, чего мне сейчас хотелось бы. Пиджак словно бы пропустил его слова мимо ушей. — Моя фамилия Кунстмахер, — представился он. — Я режиссёр. — Первый раз слышу, — отозвался старик, игнорируя протянутую ему руку. — Что ж, как по мне, это даже делает вам честь, — рассмеялся пиджак и режиссёр Кунстмахер. — Слушайте, — вскипел Бенобиус, — чего вам от меня надо? — Разрешите дать вам один совет? — Если после этого вы уберётесь к чёрту! — Даю слово, — пообещал Кунстмахер с усмешкой. Впрочем, вместо того, чтобы тут же изложить свой совет, он, словно бы намеренно растягивая время, достал из кармана пиджака дорогую серебряную фляжку, открутил крышку, сделал глоток. Предложил Бенобиусу. Тот отказался. — Знаете, — наконец заговорил режиссёр, — почему у вас ничего не выходит с вашими заявками? Почему Вечные Вожди раз за разом отказываются принимать то, что вы им приносите? Проблема в том, дорогой мой друг, что вы искренне полагаете, будто они желают того же, чего и вы. Чтобы всё вокруг двигалось вперёд. Становилось лучше, красивее, совершеннее. Но увы, это совсем не то, что им нужно. — С чего вы это решили? — фыркнул Бенобиус. — Вы ведь даже не знаете, что я им принёс. — А это и не важно, — отмахнулся Кунстмахер. — Может, это было произведение искусства. Портрет, изваяние или, скажем, поэма. Может, архитектурный проект, призванный улучшить наш город. Не важно. Это было что-то весомое. Что-то прекрасное. Может быть, даже великое! Поверьте мне, я знаю, потому что когда-то и сам был на вашем месте. Движимый наивным упрямством и уверенностью в собственном гении, я снова и снова приходил во Дворец Памяти со своими кинолентами, полными изысканно поставленных кадров, высоких метафор, глубоких философских размышлений, сложных персонажей. Мои картины были призваны разговаривать со зрителями на самом тонком уровне, учить их духовности, честности, милосердию. Как думаете, приняли Вожди хоть одну из них? Бенобиус промолчал. Кунстмахер глотнул ещё из своей серебряной фляжки и продолжил: — К счастью, набив бесчисленное множество шишек, я всё-таки прозрел. Любой достаточно вдумчивый режиссёр, создавая персонажа, стремится залезть ему под кожу, поставить себя на его место. Вот и я попробовал поставить себя на место наших Вечных Вождей, вообразить, что творится в их венценосных головах. И знаете, к какому я пришёл выводу? Я понял, что им ужасно, невыносимо скучно. Они живут уже так долго, что пресытились практически всем, что может предложить им мир. Их больше не трогают наши заботы, мечты, переживания. Простые радости плоти уже не заставляют их кровь бурлить. Они всё это видели, слышали и чувствовали сотни — а то и сотни тысяч — раз. Музыка? Тоска! Стихи о высоких чувствах? Банальщина! Новации? Блажь! Нет, друг мой, чтобы добиться их признания, нужно подходить к делу нетривиально. Нужно что-то неожиданное, из ряда вон, способное удивить их, шокировать, да хотя бы даже позабавить. Расшевелить их слежавшийся дух. Именно этого им и не хватает — чтобы кто-то время от времени тыкал в них палкой и напоминал им, что они ещё живы. Преуспеете в этом — и сможете позабыть о страхе смерти. — И какой же палкой тыкаете в них вы? — полюбопытствовал Бенобиус. — Всё той же, — развёл руками Кунстмахер. — Я ведь режиссёр. Единственный язык, на котором я умею говорить, это язык движущихся картинок. Правда, в том, что я теперь снимаю, прекрасного мало, а глубокомысленного — и того меньше. — Он вздохнул, но спустя мгновение снова пригубил свою серебряную фляжку и натянул на лицо улыбку. — Зато я всё ещё жив и в перерывах между работой для Вождей могу творить что-то в своё удовольствие. Наверное, оно того стоит. Как по-вашему? Старый учёный не отвечал, погружённый в собственные раздумья. — Ладно, — промолвил Кунстмахер, пряча фляжку во внутренний карман пиджака и вставая. — Я пообещал оставить вас в покое, как только выскажу всё, что хотел, и вот, сказать мне больше нечего. Надеюсь, что слова мои не прогремели впустую. Удачи вам, друг мой... какое бы решение вы ни приняли. Он уверенно зашагал вниз по лестнице, стуча каблуками. Бенобиус уже мысленно распрощался с ним и его отвратительным апельсиновым пиджаком, однако в последний миг Кунстмахер обернулся, и взгляд его показался старику печальным и усталым. — Вам стоит знать ещё кое-что, — сказал он. — Угодить Вождям непросто, и с каждым разом будет всё сложнее. Их острота ощущений притупляется. Если вам удалось взбудоражить их чем-то один раз, больше это не сработает. Придётся постоянно находиться в поиске чего-то нового — более смешного, более пугающего, более возмутительного и аморального. Постоянно. Спросите себя, готовы ли вы к этому. Если нет... что ж, возможно, лучше позволить истории закончиться здесь и сейчас. Договорив, Кунстмахер отвернулся, преодолел в несколько шагов оставшиеся ступени лестницы, пересёк большую площадь перед Дворцом Памяти, и его апельсиновый пиджак растворился в серости города. Бенобиус же ещё долго сидел на лестнице, обдумывая его слова, размышляя, что такое он, дряхлый и закостенелый учёный, мог бы показать Вечным Вождям, чтобы по-настоящему их впечатлить. Начало смеркаться, а он всё сидел на стылых каменных плитах, согбенный, неподвижный, похожий на горгулью. Наступила ночь, а он сидел, позабыв обо всём — о людях, холоде и течении времени, о мире вокруг и даже о самих своих чувствах. Лишь одна мысль продолжала неуклонно и тяжеловесно ворочаться у него в голове, перекатываясь с боку на бок, точно огромная, неповоротливая, распухшая от крови пиявка, пока, наконец, не перевалилась на нужную сторону, — и тогда он вскочил на ноги. Суставы и затёкшие мышцы хором запротестовали, напоминая ему, что он вообще-то уже не в том возрасте, когда подобные трюки даются легко и безболезненно. «Ещё не в том возрасте», — поправил их старик и расхохотался.* * *
Спустя несколько часов он в последний раз окинул взглядом родной город с вершины одной из самых высоких смотровых террас. Город лежал у его ног многокилометровым бетонным лабиринтом. Плотные ряды зданий, рассечённые коридорами улиц, жались друг к другу, переплетались, изгибались под всеми мыслимыми и немыслимыми углами, складываясь в хитроумный узор. Их обитатели в этот самый момент, должно быть, медленно приходили в себя после ночного забытья, начинали шевелиться — всё ещё вялые, заторможенные. Расползались по своим ванным и кухням чистить зубы, пить кофе, готовить завтрак. Жить — или по крайней мере думать, что они живут. Возможно, где-то там, в этом лабиринте, находился и Кунстмахер. Бенобиус не знал. Откровенно говоря, ему было плевать. Он посмотрел на часы. Ещё минута. Шестьдесят секунд — и Вечные Вожди наконец увидят то, что он приготовил для них. Грандиознейшее шоу из всех! Зрелище, которое никого не оставит равнодушным! Ах, как ему хотелось в этот миг увидеть выражения на их лицах. Особенно на юном и прелестном лице Великого Распорядителя. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Ровно в шесть утра уловитель квантовых флуктуаций, запущенный Бенобиусом в глубине его лаборатории, на другом конце города, достиг состояния критической перегрузки и взорвался, высвободив разом всю накопленную энергию. Сначала зыбкие утренние сумерки утонули во вспышке — столь яркой, что её свет ослепил учёного даже сквозь защитные очки. Спустя мгновение за светом последовал звук. Воздух от горизонта до горизонта затрещал, словно рвущаяся материя, и от треска этого дрожала земля и сжималось сердце. Казалось, будто рвётся само бытие, само пространство вокруг. Когда же угасла вспышка и затих треск, Бенобиус увидел, что половины города больше нет. Несколько десятков кварталов вместе с тысячами населявших их жителей в одночасье испарились, обратились колоссальным облаком пыли, которое теперь раздувалось, как стремительно зреющий чирей, затмевая солнце, пожирая всё уцелевшее. Свершилось! По щекам Бенобиуса катились слёзы триумфа и благоговейного ужаса. Избороздившие кожу морщины наполнялись ими, как долины рек в паводок. Свершилось! Едва ли Вечные Вожди могли лицезреть случившееся собственными глазами. В столь ранний час они наверняка ещё мирно спали в своих постелях. Однако старый учёный был уверен: они всё увидят. В городе хватало камер, заснявших устроенное им представление. Достаточно, чтобы рассмотреть его со всех возможных ракурсов, — а Вожди этого захотят, вне всяких сомнений. Они не упустят шанса насладиться шоу в полной мере, просмаковать каждую секунду, каждую деталь. А потом они, само собой, пожелают взглянуть на того, кто организовал это действо. Бенобиус не намерен был томить их ожиданием. Зачем оттягивать собственный звёздный час? Он спустился с террасы — прямиком в клокочущий ад шумных, поседевших от пыли улиц — и сдался первому же попавшемуся патрулю. Патрульные не сразу восприняли его признание всерьёз. Долго хлопали глазами, ошарашенные, непонимающие: видно, решили, что старик повредился рассудком. Но он стоял на своём, требовал сию же секунду отвезти его в участок, и им пришлось подчиниться. В участке ему тоже долго отказывались верить. Чтобы он, жалкий, стоящий одной ногой в могиле старикашка, одним махом стёр в порошок полгорода? Чепуха! Быть такого не может! Захотелось старому дурню поиграть в негодяя, урвать немного чужой славы, вот и всё! Они смеялись над ним, и смех их был насквозь пропитан страхом, истерикой, безумием. Они перестали смеяться, когда Бенобиус положил перед ними толстую папку с документами. Там было всё. Описание принципов работы устройства, его технические спецификации, схемы, графики, теоретические выкладки с уравнениями и формулами, данные, полученные в ходе экспериментов... Чем глубже работники участка погружались в эту папку, тем бледнее становились их физиономии, тем шире распахивались рты. Теперь они смотрели на Бенобиуса совсем иначе. Следующие несколько дней учёный провёл в камере временного заключения. Он ждал, что кто-нибудь из Вечных Вождей придёт навестить его лично, чтобы вживую встретиться с человеком, столь лихо вырвавшим их из череды унылых нескончаемых будней, выразить ему своё восхищение, может быть, даже пожать руку. Но никто не явился. В какой-то момент Бенобиус испугался, что всё было впустую, что его шоу не тронуло их в достаточной мере. А потом он увидел запись их выступления. В своей публичной речи Вожди осуждали поступок Бенобиуса, называли его кошмарным, бесчеловечным, чудовищным преступлением, выражали свою безмерную скорбь по погибшим. Однако старику не было дела до их слов, он вслушивался в то, что говорили их глаза — быстрые, живые, поблёскивающие от возбуждения, — и чувствовал, что его судьба уже решена. Суд состоялся вскоре после этого и прошёл быстро. Свою вину Бенобиус не отрицал, а потому и спорить тут было не о чем. Приговор огласили уже спустя полчаса после начала заседания. Виновен по всем статьям. Выходя из зала суда, учёный светился от счастья.* * *
— Подъём! Голос обрушился на Бенобиуса откуда-то сверху, из-под потолка. Вырванный из сна, учёный поначалу встрепенулся, но затем, вспомнив, где он, позволил себе вновь растечься по поверхности нар. Он с наслаждением потянулся, жадно ловя ощущения от каждой мышцы. Тело отвечало приятной негой. Ничего не болело, не ныло, не отказывалось повиноваться, и от этого на душе было тепло и спокойно. Узкое продолговатое окошко в двери его камеры отворилось и выплюнуло поднос с завтраком. Разумеется, и сам поднос, и тарелка, и все столовые приборы — всё из пластика. Ни одной зеркальной поверхности. Жаль. Он бы многое сейчас отдал, чтобы взглянуть на своё обновлённое лицо — непривычно гладкое и бархатное на ощупь. Лицо, которое он не видел уже лет сорок и которое, он знал, останется с ним надолго. Триста лет. К такому сроку его приговорил суд. Триста лет без права на смерть. Почти что вечность. Достаточно, чтобы не нервничать, не суетиться, потягивать жизнь маленькими глоточками, как коктейль через соломинку, наслаждаться каждым мгновением без оглядки, без назойливо зудящих мыслей о том, что конец всё ближе. Достаточно, чтобы позабыть обо всём и просто радоваться мелочам — пускай и сидя при этом в тесной одиночной камере, три на три, без окон. А когда и эта вечность иссякнет, он, Бенобиус, обязательно придумает, чем ещё развлечь Вечных Вождей. В этом он не сомневался. Времени у него теперь было хоть отбавляй.