Под кожей

      Дазаю пятнадцать и ему не нужен соулмейт. Он прячет под слоями бинтов шрамы, бледную, болезненную кожу и черный рисунок полумертвых цветов и вплетенную в них фразу «моя любовь не принесет счастья».       Дазаю не нужен соулмейт. Ему нужно признание, пистолет и возможность удовлетворить свое эго и жестокость.       Ему хочется хохотать. Он – неполноценный человек. И у него есть соулмейт, где-то ходит по этой планете. Живёт и дышит и, возможно, желает встретить «вторую половину души». И его не пугает, что фраза на коже – то, что лучше всего объясняет их отношения. Трактует и раскладывает по полочкам. А фраза «моя любовь не принесет счастья» не может обещать ничего хорошего. Впрочем, вся жизнь Дазая не обещает ничего хорошего. Он никому не приносит счастья. Лишь боль, раздражение и страдание. А так же смерть. Он демон-вундеркинд. Он самолично задушит своего соулмейта.       Дазаю пятнадцать и он встречает Чую. Сосуд бога и манипулятор гравитацией. Один из сильнейших эсперов. А в скором времени «Чиби». Вспыльчивый, яркий и удивительно живой.       Кажется, что Чуя – пламя. И люди тянутся к нему, не боясь сгореть. Он странно соответствует-не соответствует Портовой Мафии. Слишком человечен, чтобы быть её частью и одновременно с этим хаос воплоти, от чего так идеально подходит.       Чуя тот, кто заслуживает соулмейта. Но его кожа светлая, усыпанная шрамами борьбы и едва заметными, светлыми веснушками. И ни фразы, ни рисунка. Потому что Чуя не человек – Чуя сосуд бога.       Он злиться и пытается избить Дазая каждый раз, когда тот со смехом говорит, что такой глупый чибико не заслуживает соулмейта. Потому что Чуя хочет понимающего и любящего человека рядом.       Дазаю шестнадцать и он думает, что это несправедливо. И странно. Если у него есть соулмейт – это должен быть Чуя. Он не может представить другого человека, который бы так идеально ему подходил. Они дополняют друг друга. Соответствуют. Сошлись, как пазл. Понимают друг друга без слов. По одному взгляду. По сбитому ритму дыхания. Заставляют друг друга пылать жизнью, видят худшее и лучшее друг в друге. Смешно от одной мысли, что кто-то в этом мире может подходить Дазаю больше. Это просто невозможно.       И если бы это был Чуя, возможно, он бы его не задушил. И, возможно, не резал бы узор полумёртвых цветов. Потому что это что-то, что связывало бы его с Чуей, будто часть того. Но у Дазая есть знак, а у Чуи – нет.       Дазаю семнадцать и он давно бы убил Акутагаву Рюноске, который похож на затоптанную черную лилию и смотрит на него верным, жалким, помойным щенком. Дазай его топчет, стреляет, унижает, а тот смотрит-смотрит-смотрит. А на предплечье Акутагавы красуются полумертвые цветы и «моя любовь не принесет счастья».       Он сейчас ненормально восхищён-одержим Дазаем и тому страшно представить насколько бы жалко он бегал за ним, узнай, что Дазай под слоями бинтов на ребрах прячет такой же ненавистный узор.       А он ненавидит этот узор и ненавидит Акутагаву. Убил бы. Испепелил, разрезал бы на куски и выбросил в море, чтобы никто не нашел. Но Мори улыбается и говорит, что Рюноске полезен. Дазай этого не видит, возможно, из-за своей ненависти.       Дазаю семнадцать и его горло обжигает виски. Он смотрит на волосы Чуи и их цвет напоминает закатное солнце, а глаза сверкают, как море. Ему кажется, что на светлой коже напарника все ещё видны брызги крови, которую они пролили.       Ему семнадцать и он узнает, что губы Чуи мягкие. А вкус у него – виски, дым, пепел и, почему-то, яблоки.       Он узнает, что с утра Чуя восхитительно сонный. У него мозолистые, под тканью перчаток, ладони. И теплая, всегда теплая, кожа. Будто из-за его нрава, подобного пожару. Дазаю нравится прикасаться к ней замерзшими кончиками пальцев.       Чуя недовольно отпихивает, отвешивает подзатыльники, а Дазай улыбается, как дурак. Очарованный. Одурманенный. И на его лице недосказанность, будто он знает великую тайну. И это раздражает Чую, а Дазаю нравится раздражать Чую.       Дазаю семнадцать и он уходит с квартиры, когда Чуя пытается снять его бинты, покрывающие ребра. Сам снимает бинты с шеи и рук. Будто снимает броню, обнажает мягкое тело. Но не на ребрах.       Чуя слишком романтик, слишком наивен. Но узнает узор. Точно такой же, как на предплечье Акутагавы. И тогда Чуя уйдет, Чуя не сможет опять быть рядом. Дазаю семнадцать и он изуродовал узор практически до неузнаваемости.       Ему восемнадцать и иногда он сам себя пугает. Смотрит в зеркало и ужасается собственным глазам. Они лишены эмоций. Дазаю кажется, что внутри у него пустота. И единственное, что может её заполнить – это Чуя. Он будто согревает его изнутри. От того он хочет Чую себе. Запереть, посадить на цепь и не отпускать. Присвоить себе. Но Чуя не позволит. Его это испугает, он будет рваться, пока не разорвет звенья цепи. Чуя тот, кто приходит сам. Находится рядом не из-за цепи, а из-за верности. Дазаю восемнадцать и на его руках умирает его друг.       Дазай пугает себя достаточно, чтобы уйти из Портовой Мафии. Он убегает от пустоты, от смертей, боли, себя, идентичного узора и Чуи, который смотрит на него с преданностью, которую Дазай не заслуживает.       Дазаю двадцать два, когда он наконец-то не ощущает себя полностью пустым. Ему двадцать два, когда он впервые за четыре года видит Чую и тот все ещё согревает его, все ещё заставляет его ощущать себя, наконец-то, полноценным человеком.       Но теперь он не хочет его запереть и посадить на цепь. Дазай считает это достижением. Доказательством, что он стал лучше. Изменился. Научился любить правильно. Так, как того заслуживает Чуя. Ему двадцать два, когда он впервые показывает Чуе изуродованный символ на своих ребрах. Уязвимо, в полумраке, молчаливо. Двадцать два, когда он может признаться не только себе, но и всем, что ему не нужен соулмейт. Ему нужен Чуя.