Если друг вдруг…

— Ма-ам! Я дома! — Жан бедром толкнул дверь, закрывая её, скинул кеды и направился в сторону кухни, осторожно держа в руках коробку с тортом. — Мам? С кухни доносились голоса и шебуршание, наконец, в дверном проёме показалась миловидная пухлая женщина. — Жанчик, привет! Я совершенно не слышала твои звонки, — заворковала мисс Кирштейн, — тут Марко зашёл, мы с ним разговорились. Она ловко забрала из рук сына коробку и, приоткрыв её, охнула, улыбнулась ещё шире и чмокнула Жана в щёку. Ему для этого пришлось сильно наклониться, но отказать матери отчего-то не получалось. В груди разлилась тревога от упоминания Марко. Он здесь? Сидит у них на кухне? Какого чёрта? Тряхнув головой, Кирштейн удивлённо спросил: — Марко? Чего это он? — Принёс тебе какой-то конспект, я не вникала, — мама скрылась снова на кухне. — Ну ты сам его спроси. Марко, милый, давай ещё чаю? Внутри всё потяжелело. Надо было идти на кухню, неловко здороваться, изображать дружеские чувства, пытаться отшучиваться… Но ноги словно приросли к полу. — И чего ты там застрял? А ну быстро за стол! — донёсся до него голос матери, с которой, судя по тону, спорить было бесполезно. Жан выдохнул, поправил волосы и послушно пошёл. Марко сидел за широким деревянным столом спиной к нему, и Кирштейн невольно замер, думая, как себя вести, когда тот обернётся. Выдавить улыбку? Пожать руку? Накинуться с объятиями? Что они делали, когда были друзьями? Но Ботт всё решил за него — он просто повернулся, широко улыбнулся ему, кивнул в сторону тетради рядом с собой: — Я притащил записи по философии, ты просил прошлую лекцию. Ну, а мисс Кирштейн… — Ингрид, Марко, просто Ингрид! — Эээ… В общем, без чая и печенья не отпустили, — виновато опустил голову Марко. — Понятно, — хмыкнул Жан и сел напротив. Ему ли не знать, что, когда речь заходит о еде, его маму просто не остановить? Если она решила накормить кого-то, то она это сделает, несмотря ни на что. — В этом вся она. Я же рассказывал, как она однажды на дороге встретила койота и решила ему дать сосисок, потому что он, цитирую, «выглядел очень худым»? Ингрид от души засмеялась и оторвалась от плиты. — А что я могла поделать? Он совсем тощий был, прямо как ты в средней школе! — Ну мам! — Жан почувствовал, как щёки предательски краснеют. Долгое время он был высоким и отвратительно худым, пока не начал заниматься спортом дома и играть в волейбол в школе. Вот тогда он начал выглядеть, как нормальный человек. И до сих пор жутко стыдился фотографий того времени, но мама… Это всегда мама. Несмотря на то, что Марко его знал с начальных классов, Кирштейну не понравилось, куда свернула тема. К счастью, сама Ингрид быстро отвлеклась: — Так, Жанчик, иди мой руки, я вас сейчас хоть обедом нормальным накормлю. Она накладывала в тарелки что-то очень ароматное и аппетитное на вид, так что Жан, не дожидаясь, пока заурчит живот, отправился в ванную. К его удивлению, Марко пошёл следом. — Тоже вымою руки перед едой, — пояснил он. Они помолчали. Но только зашумела вода, как Ботт вплотную к Жану подошёл и с нежностью, свойственному только ему, поцеловал в уголок губ. А затем — нормально. Кирштейн невольно приоткрыл рот, позволяя Марко делать всё, что он захочет, однако быстро взял себя в руки. — Ты… — он отстранился и посмотрел в глаза парню, стараясь игнорировать россыпь веснушек, чтобы не сорваться снова, — ты зачем пришёл? Чем ты вообще думал? — Головой, — спокойно ответил Ботт. — Твоя мама мне сказала, что она уже начала переживать, будто мы с тобой поругались, потому что я перестал к вам заходить. А теперь никаких подозрений, — он пожал плечами. — Опять стратегии выстраиваешь? — Можно и так сказать… — поцелуй вскользь по щеке, — а ещё она просто невероятно вкусно готовит. Пойдём, а то всё остынет. Пальцы Марко мягко держали запястье Жана, и по коже пробежали мурашки. Как это работает вообще, что буквально любое прикосновение этой ходячей веснушки — даже если оно лишено какого-либо подтекста — так на него действует? Словно почувствовав лёгкую дрожь, Ботт ласково погладил большим пальцем сухожилие и выступающую венку. Это успокаивало. Но тот факт, что сейчас им нужно сидеть рядом с его мамой и строить из себя «офигеть каких друзей», сводил на нет весь эффект. — Ой, Марко, ну хоть ты мне скажи, — затрещала Ингрид, пока парни жевали мясную подливку, — у Жанчика кто-нибудь есть? А то он отмалчивается, ничего мне не говорит. Жан прикусил язык и взвыл, Марко сочувствующе посмотрел на него и вдруг ответил: — Ну… В общем-то, ему нравится одна девушка с нашего потока. Её зовут Микаса, кажется. Кирштейн чуть не подавился. Микаса? Он сейчас серьёзно? Зачем этот спектакль? Можно же было ответить просто «нет»! — Ууу, небось красавица настоящая! У Жана всегда были особые требования, — рассмеялась женщина. — Так и есть, — Марко кивнул, — просто она странная… Да и сама безнадёжно влюблена в лучшего друга. В общем, всё сложно, — он картинно вздохнул. — Ох, — выдохнула Ингрид и потрепала волосы сына, — ну ничего, Жанчик, значит, придётся завоёвывать. Он уже. Уже завоевал, и никакая Микаса его совершенно не интересовала. Нет, конечно, на первом курсе, когда он её только увидел, она ему понравилась, но ничего больше. А вот Марко пришлось буквально доказывать свои чувства и серьёзные намерения. Сколько Жан себя помнит, они были друзьями. Вместе гуляли по окрестностям, вместе разбивали коленки на велосипедах, вместе убегали от хулиганов. Когда они выросли, все начали удивляться, что они, такие разные, всё ещё дружат. Но ни Кирштейн, ни Ботт не могли представить себя друг без друга. А потом что-то изменилось. Ещё в старшей школе. Совместные ночёвки стали проходить за душевными разговорами до утра, прогулки по городу растягивались на долгие часы блуждания в тишине, и между ними крепло что-то новое, пока не осязаемое, но уже ощутимое. Жан сдался первым. Это была вечеринка для первокурсников, кругом были пьяные незнакомые люди, и после пары стаканов водки с соком ему отчаянно хотелось поговорить с кем-то родным. Даже не так — ему отчаянно был нужен именно Марко. Кирштейн нашёл его на улице сидящим на траве в одиночестве. Чёрные волосы развевались на ветру, плечи мягко поднимались и опускались при дыхании, и было в этой картине что-то настолько умиротворяющее, что Жан не выдержал и обнял друга со спины, повиснув у него на шее. — Жан, ты чего? Пьяный совсем? — с улыбкой спросил Марко. А Жан молча покачал головой и сел рядом. Лишь спустя десять минут, заметив, как поёжился Марко, он стащил с себя толстовку и протянул ему. — Не хватало, чтобы ты ещё в начале семестра заболел. — Да, надо прекращать сидеть на траве, — рассеянно пробормотал Ботт, немного согреваясь. — Правильно, поэтому давай лежать! — вдруг засмеялся Кирштейн и, прежде чем друг успел что-либо понять, повалил его на траву, придавив своим телом. — Жан… — в карих глазах затаилось беспокойство, парень тихо выдохнул, когда холодный нос уткнулся ему в шею. — Может, пора домой? — Я дома, — прошептал тот. — С тобой я всегда дома. — Ты пьян, так что давай, поднимаемся и едем по домам, — Ботт попытался встать, но в вопросах силы он всегда проигрывал. Впрочем, Жан сам потянул его вверх, и, когда они уже стояли на ногах, спросил: — Останешься у нас? Мама испекла пирог с ревенем и яблоками. — Ладно, только давай без глупостей, ага? Без глупостей не вышло. Это Марко понял, когда в спальне Кирштейна обнаружил себя прижатым к стене. Губы Жана были совсем близко, но этого было недостаточно. Впрочем, Ботт был упрямым рационалистом, поэтому целоваться с пьяным другом, который утром будет обо всём жалеть, не собирался. Зато Жан собирался. А если он что-то решил, то ничего не остановит его, в этом он похож на свою мать. Поцелуй получился очень мокрым и горячим, а ещё коротким. Отстранившись, Жан легонько ткнулся кончиком носа в веснушчатую щёку и отошёл к окну. — Прости, — голос звучал чуть более хрипло, чем обычно. Теперь пришла очередь Марко обнимать друга и гладить по топорщащимся волосам. Тот не шевелился. После той ночи Кирштейн несколько месяцев пытался максимально популярно донести до Ботта, что это не было пьяной выходкой, просто алкоголь придал ему храбрости, и он решился на такой шаг. Так или иначе, после долгих сомнений и множества признаний (однажды Жан ему чуть ли не серенаду под окном спел, хорошо, что Марко успел его затащить в дом, пока соседи не увидели), всё сложилось. И вот, спустя полтора года они сидят на кухне Кирштейнов и пытаются изображать дружбу. Вроде бы даже успешно. — Что-то вы тихие сегодня, мальчики, — покачала головой Ингрид, — совсем учёбой загрузили, да? В её голосе явно слышалась забота и беспокойство, а тёплые, мягкие ладони легли на макушки парней. Она по-матерински нежно потрепала их и вернулась к духовке, из которой достала свой коронный пирог с ревенем и яблоками. Если Жану и нравилось что-то в немецкой части его корней, то именно этот пирог. — Так, доедайте, пирог сейчас остынет, а я пока схожу к миссис Джонсон, она у меня брала что-то из посуды, — мисс Кирштейн сняла фартук, оставила его на спинке свободного стула и скрылась в прихожей. — Кстати, а тортик зачем? — вдруг спросил Марко. — День матери завтра, — пожал плечами Жан, — решил сделать приятное, она любит этот торт. — Завтра? Я думал, что он уже прошёл… — Ну, мы по французской традиции отмечаем, в конце месяца. Как-то так, — парень развёл руки в стороны, всем своим видом показывая, что это всё сложно и странно. Ботт только кивнул. Но спустя пару минут снова заговорил. — Ты никогда не думал ей рассказать? Кирштейн внимательно на него посмотрел. Скользнул взглядом по вздёрнутому носу, пробежался по веснушкам, заглянул в глаза и только потом вздохнул. — Думал. Но боюсь. — Мне кажется, она настолько тебя любит, что даже не придаст этому значения… — Ага, и тебя тоже любит, ты ей прям как второй сын. И вот, два её мальчика придут и скажут, что, прости, мама, у нас любовь, — Жан усмехнулся. — Инцест — дело семейное? — Не нагнетай, я уверен, что она поймёт. — Наверное… Но менее страшно от этого не становится. Марко кивнул и вдруг подался вперёд, наклоняясь над столом и дотягиваясь до Кирштейна. Осторожный, мягкий поцелуй и… — Кхм, — тихий кашель за спиной. — Значит, Микаса, — у Жана поехала крыша, или его мама… хихикнула? — Мам… — неуверенно начал он, но запнулся. — Если ты мне сейчас скажешь, что это «не то, о чём я думаю», — она в воздухе изобразила кавычки, — я буду считать, что плохо тебя воспитала. — Нет, даже в мыслях не было… Короче, — к Кирштейну вернулась его привычная решительность. — Мы с Марко встречаемся. Уже полтора года. Вдох. Выдох. Страшно поднять глаза на маму. Страшно увидеть разочарование на её лице. Страшно понять, что это признание разрушило их доверительные отношения. Но когда он наконец-то посмотрел на Ингрид, то не заметил никаких перемен. Тёплый взгляд, лёгкая улыбка и руки, готовые обнимать его всю жизнь. — Вот это новость, — ему снова показалось, или она хихикает, а в голосе прозвучал сарказм? — А я даже не догадывалась… Теперь Марко тоже повернулся к ней с недоумевающим лицом. А мисс Кирштейн вдруг действительно рассмеялась и подошла к сыну. Обняв его за плечи (они как раз были на одном уровне), она заговорила уже серьёзно: — Не то чтобы я была уверена на все сто, но догадки были. К тому же, не сказала бы, что вы хорошие конспираторы, — она чмокнула сына в висок и лёвой рукой погладила по щеке Ботта. — И я рада, что ты наконец-то мне сказал, — она широко улыбнулась и хитро сощурилась, — правда, теперь я должна двадцатку твоим родителям, Марко. — А? Родителям… Почему? — Ма-ам… — до Жана дошло быстрее, но он надеялся, что ошибся, — только не говори, что вы делали ставки, кто из нас первым признается! — Хорошо, не буду, — женщина снова засмеялась и поочерёдно поцеловала парней. — Ладно, мальчики, теперь пирог! Кирштейн удивлённо смотрел на неё, пока она разрезала пирог и раскладывала куски по тарелкам. — И это всё, что ты мне скажешь? То есть никаких нравоучений, никаких слёз, скандалов? — А что, ты бы хотел, чтобы я истерику закатила? — теперь удивлялась Ингрид. — Нет, но… Я не ожидал, что всё будет так. Просто Райнера выгнали из дома, он две недели жил у Берта, когда рассказал родителям… А тут как-то всё подозрительно хорошо. — Подозрительно хорошо… — повторил за ним Марко и тихо засмеялся, — Жан, в этой фразе весь ты. Кирштейн попытался нахмуриться, но рядом с двумя самыми близкими ему людьми, смеющимися и счастливыми, хмуриться не получалось. — Значит, если ты такая добрая… — вдруг протянул он, — то что насчёт того, что мы с Марко съедемся? Повисла тишина. Он ещё не говорил об этом даже с самим Боттом, но почему бы не сыграть на опережение? Правда, лицо у парня стало таким растерянным, что Жан даже успел пожалеть. — Ты работаешь, тебе уже двадцать, вы знакомы почти всю жизнь и уже полтора года вместе… — перечислила Ингрид, — почему я должна быть против? Тёплое чувство наполнило грудную клетку. Кирштейн медленно встал со стула, сделал два шага и крепко обнял мать, наклоняясь как можно ниже, чтобы ей было удобно. От неё пахло выпечкой, травами и ещё чем-то неуловимым — домом. То же было и с Марко, только он пах свежим парфюмом, книгами и, да, тоже домом. Где-то заверещал телефон, и Ингрид, выпутавшись из объятий сына, поспешила ответить на звонок. — А со мной ты не хотел это обсудить? — тихо спросил Марко. — Прости… Но мы необязательно должны съезжаться сейчас — когда будешь готов, просто дай мне знать, — Жан осторожно, но уже без опаски взял его руку и оставил на костяшках крохотные поцелуи. Ботт вздохнул. — Даю тебе знать. И улыбнулся. Веснушки от этого заплясали на его щеках, а в глазах заиграли золотые искорки. — Серьёзно? — Ага. Я от тебя же всё равно не избавлюсь, да? — А ты собирался? — Нет, но гипотетически… — Марко, иди к чёрту. — Конечно. Парень снова перегнулся через стол и поцеловал Жана в нос. На душе стало совсем легко.