***
— Ну что на этот раз? — Ковалёв сидит в тренерской, закинув ноги на стол и сложив руки на груди. Тон менторский, но голос уже порядком уставший. — Да он заебал, — утирает нос Никита, шмыгая и оставляя кровоподтёк, который тянется от верхней губы к носу. — Да вы оба заебали, если честно, — тренер шумно выдыхает, потирая рукой лоб. — Уже сотый раз на неделе. Кто начал-то? Молчание. — Ну я, — раздаётся со стороны Никиты, и Даня удивлённо поворачивает голову на это признание. Ковалёв же кивает без всякого удивления и отпускает их одним движением руки. Молчание тренера бьёт Никиту под дых. Его взгляд и его жест — Никита вдруг осознает, а осознание всегда больно. Он не помнит, как выходит из спортзала и оказывается в туалете. Звуки вокруг заглушаются, картинка перед глазами плывёт, взгляд фокусируется на отражении в зеркале. Он один, а в отражении двое. Руки на раковине, и больно давит на неё, и ободранные костяшки бледнеют. — Кивнул он! Ха, подумал, наверное, что с меня взять-то? Даже причины не уточнил! А всё почему? Да потому что нахуй мне причина не нужна, да? Он так думает? Я же всегда первый бью! Я же сын своего отца! — и громко смеётся, взахлёб, истерически, откашливаясь. И первое отражение смеётся, словно сошло с ума, словно расплываясь в улыбке Джокера, а второе — пугается, глаза расширяются, что-то говорит, но не слышно, за зеркалом же, пытается схватить за руки, но они намертво приклеены к бортикам раковины, и Никита чужих прикосновений совсем не чувствует. — Сука! — взрывается Никита, сильно бьёт по зеркалу, не ощущая боли, и то отражение, второе, распадается на маленькие осколки с характерным звуком и неожиданно материализуется за спиной. — Да ты совсем ёбу дал?! — Даня хватает его за локоть, а кожа на тыльной стороне ладони медленно расползается под мелкими застрявшими стёклами и покрывается багряным цветом. — Ну лучше уж я буду бить зеркала, чем твоё симпатичное личико, разве нет? — сквозь зубы, почти ядовито произносит Никита, со злостью вырывая руку и разворачиваясь к выходу. Уходит, и никто его не останавливает. Встречаются под вишнёвым деревом. Никита сидит на ещё прохладной голой земле и пытается вытаскивать маленькие застрявшие стекляшки, матерясь себе под нос. — Надо обработать, — рядом садится Даня, в руках у него перекись. Лицо выражает какую-то странную, на него не похожую эмпатию, и зрачки бегают из стороны в сторону, будто он беспокоится, нервничает. Вся заносчивость куда-то испарилась, словно навсегда оставшись в разбитом отражении. Теперь боль ощущается. И тем сильнее, чем быстрее пытается Никита справиться самостоятельно. Второе запястье не лучше — содранные костяшки и дрожащие пальцы. Выходит плохо. Но он не поднимает взгляд, сосредоточенно размазывая по ладони кровь и грязь. — Дай я, — рука оказывается в чужих, с чуть менее ободранными костяшками и чуть более чистыми ногтями. Даня аккуратно вытаскивает осколок за осколком, обрабатывая рану. Жжёт. Никита молчит и смотрит. Внимательно, пристально разглядывает, как напрягаются руки Дани, как выступают вены на запястьях и локтевом сгибе. Судорожно сглатывает. — Я испугался, — вдруг говорит Даня, заматывая руку бинтом. В тишине слова звучат слишком громко и режут слух. Никита резко пытается вырвать руку, но сталкивается с сопротивлением. Даня сжимает ещё крепче и тянет на себя, разглядев под поднявшимся рукавом заживающую царапину и фиолетово-жёлтую гематому. Никита больше не вырывает руку, лишь пристыженно опускает взгляд. Почему-то за своё бесконтрольное поведение не так стыдно, как за чужое. — Молчание на тебя не похоже. — Забота на тебя не похожа. — Сам в ахуе, если честно, — тихо признаётся Даня. Забинтованное запястье всё ещё в его руках, и он хочет сжать, крепко-крепко, но будет больно, и он отпускает. И как будто бы так больнее. — С тебя пачка сигарет, — ещё тише, — и спасибо, — поднимает раненую руку вверх, — и прости. — Перестань сбивать кулаки в кровь, — глухо звучит в ответ.***
Себе признаться труднее всего. До последнего он будет отрицать свою зависимость от никотина. До последнего каждый глоток вина будет сопровождаться словами «да я так, по чуть-чуть». До последнего каждый взгляд, брошенный на него, когда он бегает на футбольном поле, когда забивает мяч в ворота и победно поднимает руки вверх, когда он сидит под вишнёвым деревом на самых корнях, когда он болтает ногами, сидя на сцене в актовом зале, когда он затягивается прямо у входа в центр вместе с остальными и выкуривает пару-тройку сигарет за раз, когда он ухмыляется, приподнимая лишь правый уголок губ, когда он запускает пальцы в свои вьющиеся волосы, поправляя причёску, когда он набирает очередное сообщение кому-то в инстаграме, когда он пересматривает своё же видео в тиктоке по нескольку раз, когда он, когда он, когда он... Каждый такой взгляд он будет считать случайным, спонтанным, стихийным. Себе признаться труднее всего, но когда всё-таки признаешься, то становится немного легче. Никита больше не провоцирует Даню на драку, больше не срывает злость на зеркалах и прочих хрупких предметах, не кидается с кулаками на каждого встречного. Костяшки его больше не покрываются кровавыми отметинами, и обкусанные губы больше не рассечены. Лишь скрытые толстовкой старые синяки и свежие гематомы на рёбрах и предплечьях, лишь опущенные в пол глаза, лишь бессонные ночи и бесконечные мысли о чужих руках и прикосновениях, о чужих словах и жестах. В агрессии вдруг отпала необходимость, поскольку отрицание сменилось принятием. Он признался себе, что курит слишком часто. Он признался себе, что пить горький алкоголь приятнее, чем пережёвывать горькие мысли. Он признался себе, что смотрит на Даню не случайно. Стало легче? Немного. Если не встречаться с ним взглядом, если попытаться отстраниться и не разговаривать с ним, если вообще не появляться в центре, станет ещё легче.***
— Чё, не впустишь? Даня опирается на косяк приоткрытой железной двери. В квартире не убрано, пахнет табаком, Никита в одних шортах, гостей не ждал, а голый торс покрыт зажившими и вновь поставленными синяками. Шутливо кланяется и жестом приглашает войти, стараясь не обращать внимания на рассматривающий его с ног до головы взгляд. Он ложится на кровать в своей комнате, Даня садится на край. Окно открыто, и ветерок колышет занавески, принося в комнату сладкий запах цветений. Под домом растёт вишня. — Тебя в центре обыскались. Звоним тебе, ты не отвечаешь. Ковалёв даже распереживался, но пропуск, сказал, ставить не будет, — Даня говорил быстро, словно повторял заученный текст, но запинался, словно выучил-то не очень хорошо. — Вот, меня отправили разузнать, жив ли ты вообще. — А чё тебя? — язвит и без зазрения совести рассматривает спину Дани, выпирающие лопатки, крепкую шею, широкие плечи, почти кудрявые светлые волосы на затылке. — Ну это, я... — запинается и совсем затихает. Хлопает себя по карманам джинсов, достаёт пачку дорогих сигарет, — вот, на, — и бросает на кровать. Молчание, прерываемое шумом улицы из окна и сбившимся дыханием обоих, длится до тех пор, пока Даня не разворачивается и не устремляет взгляд на тонкую, фиолетовую от бесконечных побоев кожу. — Никто меня не отправлял, — выдаёт он скомкано, порывисто и добавляет, нервно усмехаясь, — я сам пришёл. Никита молчит. Лишь напрягается всем телом от взгляда, прожигающего, вонзённого в него, словно один из осколков того зеркала. Даня пододвигается ближе, медленно, нестерпимо медленно подносит руку к одной из гематом на ребре и невесомо дотрагивается, ощущая, как содрогается под его прикосновением чужое тело, как шумно Никита втягивает носом воздух и задерживает дыхание. — Ты не такой, как он. И никогда не будешь, — шепчет Даня, ведя рукой по телу, прижимая всей ладонью, обдавая жаром прохладную кожу. Никита приподнимается на локте, так медленно, чтобы у обоих была возможность передумать, чтобы оттянуть время наступления точки невозврата, чтобы собраться с мыслями, но в голове сплошная каша, а посреди неё — лишь мигающая неоном фраза «поцелуй меня», которую, кажется, он произносит вслух. — Прорастут, — спустя какое-то время, проглатывая половину букв, на вдохе-выдохе произносит Никита, исследуя пальцами напряжённый пресс под футболкой, поднимаясь к рёбрам и выше, опускаясь на живот, обхватывая талию и перебирая каждый сантиметр спины, словно руки не подчиняются хозяину, словно им наконец-то дали свободу делать с человеком напротив всё, что они пожелают. А под подушечками пальцев — возрастающая дрожь, мурашки разбегаются по телу от касаний, как круги по воде. — Чего? — Даня не понимает, слышит как в тумане, ведь каждое прикосновение, словно сладостное сокращение мышц сразу во всём теле, затмевает любые слова и мысли. — Корни вишни, — Никита задыхается, ловя губами поцелуи и отстраняясь на долю секунды, чтобы продолжить фразу, — прорастут, — и ещё одно жадное касание губ, — вишня корни пустит, — и ещё одно, — через всё тело, — и ещё одно, — если долго лежать... — Дурак, — смеётся Даня прямо в приоткрытые губы Никиты и снова целует, целует, целует, потому что он его попросил и потому что ему самому очень хочется.