Летаргия

Вяжи узлы, вяжи их на моих запястьях, пока не проступят красные потёртости и ссадины. Я не вижу никакого чертового смысла в том, чтобы снова пытаться, но и некуда себя деть. Чертово раздутое эго, из-за него я не помещаюсь ни в одну из комнат, куда бы не пошел, где бы не остановился. Всего мне мало и недостаточно. Приткнуться, уткнуться носом негде, в тёплое и надёжное, где ненадолго уймется буря тревог. Но с каждым новым знакомством зарождается все больше вопросов: зачем стараться? Почему если не я, то стараются все остальные? Не могут же все быть поголовно идиотами? Я езжу, смотрю, разглядываю, вижу. Дышу разной степени загрязнённости воздухом, касаюсь разного уровня потливости рук и тел. Губы у всех тоже разные. Полно толков ни о чем. Никто не знает, о чем думаю я. А прошлое подгоняет, заставляет быстрее семенить ногами, спотыкаться, падать, давиться водой, вином, сигаретным дымом, воздухом; прошлое кусается, протыкает гниющие раны и лишает тебя возможности восстановиться. Заносит заразу. И, вот, не успеешь опомниться, как уже паника подступает к горлу, по вискам набатом бьёт желание закончить со всем прямо сейчас и без промедления, чего же ты медлишь, скорее, лезь в петлю, пока тебя не хватились, и ещё сухо становится во рту. Потом прошлое отходит, и хочется снова, как всегда, изо дня в день, и пить и есть, и словно ничего другого ты не знаешь. Окружающие не видят. Не знают. Для них все в порядке. Им не знакома гнетущая, черная мгла, водоворот цикличных, беспомощных мыслей утопающего, горящего в пожаре отчаяния. Им незнакомо вязкое чувство неопределенности, полетности, как затянувшийся момент между падением табуретки и удушением. До сосудов противно даже дотрагиваться — в них пульсирует кровь, слишком теплая и живая для мертвого человека. Окружающие имеют право смеяться. Они не замечают, не рассматривают, не разглядывают. Что-то не клеится, когда острый язык вдруг смягчается, а шутки превращаются в многоплановую тираду, прикрытый анализом прозы Достоевского крик о помощи. Всему миру некогда и никогда не было, в сущности, дела. А потом до меня доносятся слухи, кривые толки, пересказы, все льется в уши сплошным потоком. Они вызывают всполохи тошнотворного волнения у меня где-то под рёбрами. «Любит? Как любит? А правда влюблен? В каком смысле, влюблен? Неужели правда любит?» Все эти бессмысленные вопросы я съедаю вместе с очередной крупной порцией фаст-фуда. В этом нет ни грамма смысла, зачем узнавать и интересоваться подобным? Должно же льстить, так почему же на грудь давит невидимый вес печали и тоски, почему к горлу поднимается раздражение? Аллен Гинзберг, любит меня? Никогда бы не поверил, хоть никогда и не был против. Я выстраивал свои бетонные стены быстро и без промедления, только на горизонте маячила потенциальная опасность. Но сейчас будто не торопился. Забыл, какого это, когда любят, когда с обожанием пожирают одними глазами. Вспомнил же — чувствуешь себя жуком под микроскопом. Под палящим солнцем. Из тебя лепят памятник, на который равняются. Каким сами хотят стать. И ты сам не замечаешь, как вдруг обрастаешь слоями совсем не твоих, инородных впечатлений, а ожидания гирями прикованы к твоим ногам. Я не чувствую себя совестно, полностью игнорируя твое присутствие. Также я не слушаю совесть, когда тащу тебя под руку в бар. И смеюсь. Громко. Тебе в лицо, чтобы все слышали. Чтобы все видели, какие из нас хорошие друзья и единомышленники. Я не верю в хороший конец, и это главное наше различие. В твоих глазах плещется что-то наивное и детское, чего давно не было в моей жизни. Глупой надежды, которую можно увидеть в глазах щенка, которого добрый хозяин кладет в мешок и везёт топить. Я не хотел ничего рушить, поверь мне, Гинзи, но ты сам объявился в моей жизни, приковал меня к себе цепями и заставил вернуться к рефлексии, к делу, которое я ненавижу больше всего. Открывая мозг идеям, я открываю его и прошлому, от которого решительно не могу избавиться. Оно живучее, живее, чем настоящее или будущее, оно жрет всё, перетягивает одеяло внимания, а мое терпение не бесконечно. Мои идеи больше похожи на всполохи пожара, которые оперативно тушат пожарники. Гинзи, любит меня? Быть того не может. Всё бессмыслено и бесполезно. Я не начинаю верить снова, вопреки сомнениям. Моя жизнь походит на дешёвое вестерновское приключение, на кино, в котором актеры получают почасовую зарплату и тут же гасят ее на близлежайшей заправке на лотерейный билет. Я не способен вырваться из круга. Одно лицо заменяет другое — так какая разница, с кем и чем делиться? Я могу бесконечно трындеть о своих сомнениях. Могу прилюдно, разбежавшись, влететь в стену и долго смеяться, лёжа на мокром асфальте с разбитым носом или лбом. Могу биться в истерике, кричать, звать на помощь. Могу встать на трибуну, и, с жестикуляцией напомаженного политика, назвать себя пидором, чтобы каждый услышал и принял к сведению. Какая разница? Ты любишь меня, Гинзи? А в чем, собственно, смысл? Ведь все повторится. Все вернётся на круги своя. Вяжи, вяжи узлы на моих запястьях...