Горит восход на гранях льда

      Холодно.       Ну, здесь всегда холодно.       Он чуть поморщился, прищурившись на налетевший с правого бока ледяной ветер. Лучше бы, конечно, с левого, там, по крайней мере, было бы не так больно от этих мелких льдинок.       Хотя, если так подумать, какая собственно разница? Тут, как не прикрывайся и не щурься, снега не убудет, лёд никуда не денется, а гадкий ветер всё равно в любой щели достанет. Мех между пальцами на ногах - и тот не шибко от склизкого холода спасает. Через подушечки промораживает постоянно. Терпимо, да, но постоянно. И нигде не погреешь толком.       Словно хотя почему словно услышав нелестные мысли в свой адрес, разбушевавшаяся стихия хлестнула его по лицу и груди ещё одним порывом холодного воздуха. В этот раз у него даже дыхание ненадолго перехватило. Да и полученная порция льдистой пыли вышла добротной.       Краем глаза он заметил какое-то движение неподалёку слева. Ему, в общем-то, и не нужно было ни поворачиваться, ни приглядываться, чтобы узнать источник суматохи. Но он всё равно остановился и чуть развернулся корпусом в ту сторону, всматриваясь.       Там, на соседнем летающем островке, среди голых остовов деревьев, две, или может, три тёмные фигурки. От парящего в небе пласта земли до него было всего несколько десятков метров. Толстыми, каждый в пару обхватов, сплетенными в хаотичную "косу" корнями. Достаточно далеко для него, чтобы не видеть отдельных деталей, но понимать, что эти фигурки были людьми, худыми, неестественно изломанными и будто надкусанными, но людьми. И более чем близко, опасно близко для них, чтобы они начали болезненно медленно, но удивительно организованно и проворно уходить дальше в мёртвый лес, почти постоянно оглядываясь.       Хотя условно разумная часть его понимала, что ни в целом, ни в частности сейчас вообще ничего смешного нет, да и сил лишних не так уж и много для веселья, другая часть нашла в этом повод для лёгкого хмыка и приподнятия уголков губ в слабой улыбке. Возможно причина была в том, что они всегда пытались уйти от него вне зависимости от того, гнался ли он за ними или просто стоял, как сейчас, и наблюдал издалека.       А уйти-то всё равно некуда.       Что ж, понять их можно было. Когда посреди белого заснеженного практически-ничто замечаешь долговязое, сутулое, смоляно-чёрное что-то, в изодранной, грязной, больничной пижаме, с измождёно висящими длинными когтистыми руками, стройными звериными лапами вместо нормальных ног и небольшими оленьими рожками на голове, волей-неволей захочешь отойти подальше. Особенно если это что-то ещё и пялится на тебя в упор большими синими глазами. Особенно если ты знаешь, что в любой момент это что-то без труда от просто гляделок с расстояния перейдёт к активной погоне за твоей шкурой. Вполне логично с их стороны сделать первый шаг в этих отношениях "хищник-жертва" и тактично дать дёру.       Он бы тоже убежал. Если бы не был указанным "чем-то".       Ну по крайней мере, они точно научились, может и не с первых дней, но после уже определённо, понимать, когда надо спасаться паническим бегством или судорожно прятаться, а когда - вот так вот тихонько, но споро отходить на безопасное расстояние. Хотя в первые дни и холода такого не было. Может ещё из-за этого они не особо торопятся?       Голодное урчание вывело его из задумчивого транса (в последнее время он слишком часто впадает в это состояние; это плохо). Сначала он чуть недовольно нахмурился, глядя на свой подавший голос живот и кладя на него широкую ладонь-лапу поверх грязно-серозной рубашки. Затем снова повернулся к лесу. Ветер, точно специально, сменился, стал не таким хлёстким и шёл теперь к нему. Будто говорил: "Ну же, давай, принюхайся. Ты же их чуешь. Ты голоден. Ты можешь прямо сейчас их выследить. Ты знаешь, где они. Ну же."       И ведь он прав. Голова уже чуть запрокинута, нос старательно ловит потоки воздуха. Он чувствует, как его ноздри наполняются запахами, не такими аппетитными, как когда-то до, но всё ещё обещающими некоторую сытность его добычи. Как тело чуть склоняется вперёд, на четвереньки, мышцы напрягаются, пока он приспосабливает конечности в более хорошую позицию для броска. Как его мозг уже старательно разбирает каждую из примесей на составляющие, анализирует, разрабатывает план: как двигаться наиболее качественно, чтобы ни единой унции энергии не потратилось впустую, не упасть в бездну под островом, как подойти, кого схватить. Рот наполняется слюной, клыки удлиняются и с зарождающимся в горле рычанием обнажаются в довольный оскал. На границе зрения собирается красная с лазурными всполохами дымка, сужая мир до едва различимых среди деревьев фигурок. Он уже может почувствовать вкус этих душ на своём...       Нет.       Наваждение проходит. В один момент мир вновь расширяется для него, возвращая звуки, детали, мысли и болезненные удары ветра. Как ледяной водой окатили. Он встает с четверенек до исходной ссутулености, плечи и спина теряют хищное напряжение, а лицо приобретает тот оттенок пустоты, с которым он ходил большую часть времени до этого. Он разворачивается в сторону, противоположную островку с маленьким лесом, и продолжает свой путь.       Он ещё не настолько голоден, так что охота может подождать какое-то время. Эти были последними.

***

      На самом деле он не знает, зачем всё это. Зачем он ходит вот так, без особой цели, зачем охотится. Зачем здесь те, на кого он охотится. Зачем здесь этот мир, эти снег и лёд. Зачем здесь он. Спросите его и навряд ли получите внятный ответ.       Хотя про "не знает" он немного кривит душой (Как душой можно кривить? Непонятно). Он знает. Но не так, как хотел бы. Больше похоже на то, как знать о существовании какого-либо слова, но не знать что оно значит. Помнить, что такое слово точно есть, но не помнить, откуда знаешь его и в чём его суть. И пытаться угадать эту суть, значение, по контексту.       Вот и он также. Он знает, что раньше у него была цель, но не помнит какая. Считай, что уже не знает. Он знает, что раньше точно был не один, но не знает, не помнит, кто это был. Он знает, зачем ему охотиться, но не знает, не помнит, с чего это началось и для чего. Он знает, что весь этот мир его, по тому, как меняется погода в такт его состоянию. Но не знает, не помнит, почему это именно так. Каждое такое осознание, что он знает, но не знает, порождает ещё больше таких осознаний и вопросов. На которые нет ответов. И это одновременно раздражает и удручает.       Собственно, поэтому он и знает, что обязан этой снежной бурей своему настроению. Он устал, раздражён и просто хочет, чтобы хоть что-то случилось. Что-то, отличное от того, чем наполнен каждый его день здесь. Отличное от охоты, от долгих блужданий по белым просторам, от жалких попыток в беспокойный сон или от полноценных провалов в темноту прямо посреди ходьбы, которые настигают его всё чаще и становятся всё дольше. Чтобы всё закончилось. Но ничего такого не произойдёт и всё закончится не скоро - он знает, что нет. А хотел бы не знать.

***

      Если так подумать, в сложившейся ситуации виноват он сам. Слишком расслабился в процессе "прогулки". Слишком давно не ел.       Вот почему, когда он в очередной раз выныривает из своих раздумий, становится уже слишком поздно. Поначалу привычно хрустевший под лапой свежий наст через пару шагов исчез вместе приличным по объёму шматом снега. Секунды свободного падения можно назвать тем самым желанным разнообразием. А вот те, что последовали за ними, с пересчётом всех имеющихся под снегом булыжников и засохшей растительности - не очень.       "Вот что-то и произошло", - думает он перед тем, как столкнуться с особо удачным валуном.

***

      Это был овраг. Очень глубокий овраг, про который он то ли забыл, то ли не знал вовсе.       Это была вторая мысль, которая посетила его при пробуждении. Нет, третья. Второй была "меня немного завалило сугробом". А первая сопровождалась болью в отбитой спине и звоном в голове и отмечала несколько тривиальный факт - буря сменилась реденьким снегопадом.       Что ж. Могло быть и хуже. Он мог свалиться в один из Чёрных Разломов. А может могло быть и лучше. Тогда бы всё точно закончилось. Но он свалился в овраг, пересчитал собой, наверное, каждый камень в его промерзшей обрывистой стене и теперь лежит в небольшом сугробе с головной болью, апатично наблюдая, как падает мелкий снег. Если подумать, весьма расслабляющее зрелище. Возможно он мог бы остаться так ещё на какое-то время.       Он не знал, сколько пролежал на дне оврага, но где-то посреди этого края его зрения начали постепенно темнеть. Не особо удивленный, он дал черноте поглотить себя. Может однажды он не проснётся.

***

      Когда тьма отпустила его, снег совсем перестал.       Не имея особых идей, чем ещё себя занять, он остался лежать на том же месте. Прохладная тяжесть снега почему-то всё больше ощущалась как одеяло. Выдыхаемый им белёсый пар контрастировал с небом.       Небо сегодня было красивым. Последний раз, когда он так думал об этом конкретном небе, он точно подходило под определение красивого: днём ярко-голубое и с объёмными пушистыми облаками, а ночью, наоборот, глубокого тёмно-синего оттенка и мириадами звёзд; и всегда иллюзорно бескрайнее. Тогда даже снега не было.       Теперь же не было ни голубизны с облаками, ни этой фальшивой бесконечности. Небо над ним скорее походило на очень высокий тёмно-серый потолок, сделанный из мутного толстого льда. На смену дню и ночи пришли вечно серые сумерки, не совсем тёмные, но и не особо светлые. Мягкие на вид облака сменились острыми сосульками. Они росли медленно и с разной скоростью: были как абсолютно незаметные с такого расстояния малышки, так и настоящие гиганты размером с гору. Одна такая даже проткнула большой остров, что был ближе всех к небу, а затем через очень долгое время, выросла и разорвала его на кусочки.       Но про себя он лениво думал: небо стало заметно темнее, потому что он чувствовал себя мрачнее и более устало или потому, что его силы подходили к концу?

***

      В конечном итоге лежать ему надоело. Не то чтобы такие спонтанные моменты лени ему не нравились, конечно нет. Он их в определённом смысле любил, но только до того момента, пока они давали возможность не пускаться в размышления. И нет, думать над чем-то он тоже любил. Но в последнее время пользы от этих дум почти не было, как и сил для них. Каждая попытка разобрать свои память и знания для него была потенциальным провалом - такая каша образовалась в его голове за всё это время. А пока он двигался или охотился, ему не надо было погружаться в это.       Но охотиться было уже не на кого. Досадно. Что ж, значит, пока у него ещё были силы, надо будет дойти до одного местечка.       Пока он медленно выкапывал свои ноги из сугроба, по "небу" пробежала вспышка. Это сразу привлекло его внимание. Он хмуро посмотрел вверх, выжидая. Ещё одна, длинная и широкая, а сразу за ней - две коротких, по-мельче. Это было странно - он определенно сейчас не испытывал надежды или чего-то подобного, что могло бы вызвать эти всполохи. И раньше такого никогда не было. "Небо" стало более насыщенного серого цвета в тон его настороженности и озадаченности, но и только.       То, что последовало за этим, он запомнит надолго.       После последних трёх всполохов всё на какое-то время стихло. А затем "небо" разразилось настоящим светопреставлением: всё новые и новые янтарные вспышки появлялись то тут, то там, со всё возрастающей частотой и яркостью.       Когда он отошёл от первого шока и привык к неожиданно появившемуся яркому свету, то понял сразу две вещи: вспышки появлялись с внешней стороны ледяного "неба", а воздухе разносился какой-то непонятный гул. Последний из просто гула с каждой минутой становился похожим на что-то... упорядоченное и подозрительно знакомое. Он уже мог различать разные тональности и высоту звуков. И он слышал это раньше.       Это был...       Это была...       У него перехватило дыхание от чего-то, что он не мог объяснить - в груди словно распустился огромный тёплый цветок. Он сжал рубаху на груди в не совсем понятной ему самому попытке успокоить бурлящие за ребрами чувства. Там было слишком много: облегчение, желание, жажда, голод - настоящая какофония, буря пострашнее тех, которые он тут переживал. И он не мог во всем этом разобраться. Но одно он знал точно.       Это была речь.       Этот гул, который он слышал, был речью разумных существ. Он не мог разобрать слов, кто говорит и сколько их, но это было не так важно. Важно было то, что всё наконец-то закончилось.       В этот момент вспышки света, которые до этого появлялись и исчезали в полнейшем хаосе, начали становиться всё более упорядоченными и устремляться к одной точке на небе. Каким-то внутренним чутьём он знал, что будет, когда они соберутся вместе. Поэтому он побежал.       Высокие бортики оврага больше не были высокими для него, валуны стали скорее помощью, чем неприятной оказией для его тела. Он не помнил, когда в последний раз бежал так быстро, то и дело переходя с двух ног на все четыре конечности и обратно. Долгое время пребывавшие в каком-то полусне тело и разум теперь работали с опьяняющей ясностью и скоростью. Ни одно дерево, ни один переход между островами, ни один Разлом - ничто не было преградой для его быстрых лап. Ни один неожиданный поворот световых вспышек не ускользал от синих глаз, чей пристальный взгляд был прикован к замёрзшим "небесам".       В некоторых местах, где он пробегал, наст был настолько заледеневший, что при разломе его острые края неприятно оцарапали подушечки лап, стопы и голени - даже жесткий камус не особо помогал. Но ему уже было всё равно. На сам факт того, что он провалится про любом неверном шаге на такой скорости, на кровь, медленно пропитывающую шерсть и снег, на боль от порезов - на всё. Только эти вспышки и то, к чему они его приведут, имели значение.       По мере того, как он приближался к месту концентрации всполохов, окружающий пейзаж становился всё более знакомым, всё сильнее накрывало чувство горькой ностальгии.       Как давно он не был здесь. Сколько раз обходил стороной. С другой стороны это было поэтично - где всё началось, там всё и закончится. Большая часть некогда летавших здесь островов - их попыток вернуть всё на круги своя, - сейчас представляла из себя не более чем комья земли и разномастные куски скал, мирно зависшие в пространстве; оставшиеся же целыми островки были совершенно безжизненными из-за покрывавшей их чёрной вязкой жижи.       Но даже среди всех этих ошмётков его, их, старой личности Он был виден хорошо. Центр мира, его мира, их мира.       "Тебе бы это понравилось", - подумал он. - "Ты бы оценил эту свою иронию."       По крайней мере, дальше ему не надо было набегу составлять маршрут - эту дорогу он мог бы пройти с закрытыми глазами, хотя в предыдущий и единственный раз бежать приходилось в прямо противоположную сторону. Слишком часто он делал крюк к этим местам при обходе. Слишком часто представлял, как вернётся назад, когда придёт время.       Вот и вернулся.

***

      Забавно, он успел раньше вспышек. Но не на много, судя по всему, - было видно, как часть "неба", длинный золотистый разлом, куда они все сползаются, будто бы всё набухала и набухала, сияя расколённой добела сердцевиной. У него ещё было немного времени.       Здесь не особо поменялась обстановка. Всё было так, как он и оставил, когда сбежал: большая округлая поляна с бирюзовой травой, с одного края заляпанная той же жижей, что и часть островов в округе, а по центру их Душа. Он улыбнулся горько и нежно. Даже сейчас, когда она разбита, в её потускневших осколках, всё ещё приветственно подмигивающих ему из-под разросшейся растительности, теплилось достаточно жизни и света, что уж говорить об основании. Даже сейчас она была рада ему. - Ты же знаешь, что я тебя не заслуживаю, - сказал он, мягко и неспешно подходя к основанию.       Он помнит, как сильно осколки выбитых оконных стёкол были похожи на щербатые зубы; осколки Души в основании выглядели как разбитый цветок из хрусталя - втоптанная в грязь красота, но всё также поражающая своим великолепием: - Я не смог нас защитить, хотя это была моя обязанность. Мне жаль.       В своеобразном гнезде из бритвенно острых "лепестков" лежала аккуратно свёрнутая больничная пижама - идентичная его собственной, только чище и целее. Длинные чёрные пальцы бережно разложили рубашку, извлекая из складок одежды маленький золотистый шарик. Покатав его в ладони, он присел рядом с самым большим и гладким осколком. Коготь невесомо очертил кривые, бережно вырезанные буквы на уцелевшей части зеркальной поверхности.       D I G O - Неважно, что они хотят с нами сделать. У них мало что получится, - его голос был спокоен и твёрд. - Больше они не доберутся до нас. А мы сможем найти способ вернуться домой и жить свободно.       С этими словами Диго выпрямился. Поднеся ладонь с зажатым в ней шариком ко рту, он без промедлений проглотил его. Через секунду его лицо скривилось и он прижал руки к груди, стремясь унять кратковременный приступ боли. Когда же это закончилось, Диго повернулся к раскалённому разлому в "небе".       Он ещё не открылся, но воздух уже наполнялся запахом влаги и пыли, а голоса с той стороны звучали всё отчётливее. Язык был смутно знаком, но был ощутимо перековеркан, если сравнивать с остаточными воспоминаниями. Для Диго это звучало так свежо.       Пока он терпеливо наблюдал за тем, как длинный разлом и все припоздавшие всполохи завихряются к центру, сжимаясь в маленькую точку, ему почему-то пришло на ум, что это очень похоже на рождение новой звезды.       Словно отвечая на его мысли, искусственное "светило" полыхнуло так ярко, что буквально утопило весь мир в своём пламени.

***

      Свет обогревательной лампы, расположенной над медицинским столом, был глубокого янтарного цвета. Уровень яркости был выбран максимально тусклый, но для существа, извлечённого ими из капсулы с жидким азотом в старом оружейном бункере и явно очень долго пробывшего там без каких-либо источников света, даже этого оказалось достаточно.       Едва оттаявшее, единственное уцелевшее глазное яблоко дёрнулось в глазнице, фокусируясь на лампе. Округлый зрачок сужается практически до размеров игольного ушка, а выглядевшая до этого совершенно неживой и сгнившей серозная радужка стремительно наливается интенсивным ультрамарином. - Мэм, Вы были правы - это существо действительно живо спустя столько лет.